к  открытию в  Панямони
костела, закрытого в 1863 году. Как нам удалось узнать, костел будет открыт,
уже назначен ксендз Кисля.

     По местечку

     У  Малки  Шулькиной позавчера был  произведен обыск.  Агенты  акцизного
надзора искали водку был  сделан донос,  что Шулькина содержит тайный шинок.
Найдены полбутылка водки, пять поджаренных тараней, хвост, ребра и голова от
селедки. Написан протокол.
     На  Юрьевской ярмарке произошла упорная драка  между  нашим панямонским
чемпионом Петрусем Моргуном и  крестьянами деревни Чихуны.  Несмотря на  то,
что  перевес был на  стороне чихуновцев,  наш чемпион,  выхватив из  тележки
шкворень, разогнал их, и полная победа осталась за нашим чемпионом.
     Как видно, мы вступаем в полосу милитаризма: народ сражается шкворнями,
а  мозг  этого народа -  интеллигенция упражняется в  стратегии на  "зеленом
поле".
     Во  всяком случае начальству стоило бы  обратить внимание на  чемпионов
шкворня и "зеленого поля" и выдать им медали за храбрость.

     Немного фантастики

     Возле  подножия  известковой горы,  неподалеку от  кладбища,  время  от
времени  появляются таинственные фигуры  молодой  пары.  Многим  из  жителей
случалось встречать их там вечерами. Кузнец Хаим был напуган ими и от страха
заболел.
     Интересно отметить,  что  в  то  время,  когда  появляются эти  фигуры,
больные  панямонцы  не  могут  достучаться на  фельдшерский пункт,  касторка
остается без употребления, а страдания и болезни без лечения".

     Пока  редактор дочитывал и  поправлял свою газету,  огарок свечи совсем
догорел.  Белое  пламя  дрожало,  качалось,  поднималось и  падало.  Вдруг с
неожиданной,  последней силой оно снова вспыхнуло и  тотчас же в изнеможении
поникло.
     Редактор перевел глаза на огонь, смотрел на его последнюю, предсмертную
вспышку.  И  было что-то трагическое в этой борьбе жизни и смерти.  Редактор
смотрел и  качал головой.  Нет,  не подняться тебе со дна жизни,  кончились,
истощились твои жизненные соки...  Фитилек упал на стол, огонь совсем поник,
но  задержался на  мгновение,  снова  поднялся,  осветил напоследок газету и
исчез,  как  бы  захлестнутый глухим,  враждебным мраком.  И  тесная каморка
редактора, и двор за окном каморки слились в одно темно-серое пятно.
     Редактор открыл  окно,  опустил лысую  голову на  руки  и  долго  сидел
неподвижно.  И только когда на востоке засветлело небо,  он вздохнул, закрыл
окно и лег на свою жесткую постель.


VII

     Земля еще  нежилась в  сонном сумраке весенней ночи  и  небо  едва-едва
начинало светлеть на  востоке,  когда молодые учителя выходили из  Панямони.
Сумрак скрывал измученные,  бледные лица: дорога, бессонные ночи, запоздалое
раскаяние и  неудачи на  "зеленом поле"  наложили на  них  свою  печать.  Из
компании панямонцев друзья ушли тайком,  незаметно, ни с кем не простившись,
потерпев жестокое поражение на всех "тефталевских" позициях,  вышли из строя
полными инвалидами.
     Спокойно,  равнодушно встретили друзей  молчаливые панямонские улицы  и
дома на этих улицах,  и только холодный песок многозначительно и,  казалось,
сокрушенно шуршал под их ногами.
     Некоторое время друзья шли молча.  В их карманах была пустота, в голове
- молотилка, в глазах мелькали разные фигуры карт, а на душе, как говорится,
кошки скребли.
     - А, чтоб оно, брат, сгорело! - проговорил наконец Садович. - Не стоило
сюда заходить.
     - Ну,  ничего,  брат,  бывает хуже, - откликнулся Лобанович: что мог он
еще сказать?  -  Что прошло, того не воротишь, и нечего теперь раскаиваться.
Хорошо уж и  то,  что хоть почувствовали смрад местечкового болота...  Тьфу,
мерзость! Ну его к черту!
     Видно было,  что у Лобановича не так спокойно на душе, как он хотел это
показать.
     - Ты помнишь, Старик, как нам диктовал когда-то Корзун: "Чист кругом я,
легок и никому не нужен"?  Теперь и мы с тобой такие же -  чистые,  легкие и
никому не нужные.
     Садович  громко  засмеялся.  Его  басовитый  смех  подхватили  просторы
панямонского выгона, понесли под мосты и перебросили на ту сторону Немана.
     - Все это еще пустяки,  Алесь. Наши капиталы, которые перешли сегодня в
чужие карманы, не так велики, чтобы о них сильно горевать. Но дело не в этом
- слизняки мы,  безвольные люди,  без твердой почвы под ногами. Вот где наше
слабое место!  Меня  это  мучит гораздо больше,  чем  поражение на  "зеленом
поле"...  И вот же,  знаешь,  сознаешь все это и тем не менее делаешь то, от
чего потом становишься противен самому себе. Почему это так?
     - У человека много таких противоречий,  -  заметил Садович,  -  думаешь
одно, а делаешь другое. От этого и конфликты возникают с самим собою.
     - Ну,  а  скажи,  Алесь,  если бы  мы с  тобой выиграли так рубликов по
двадцать, какое было бы у нас самочувствие?
     - Го!  -  басом выкрикнул Алесь. - Тогда, брат, мы бы козырем шли, черт
побери!  Даже если бы ничего не выиграли и не проиграли, и тогда был бы иной
коленкор.
     - Значит,  все зависит от результатов игры? Стало быть, если бы везло в
карты, то играл бы и играл, и никаких тебе самоанализов, угрызений совести и
вообще никакого черта?.. Если так, братец, значит швах наше дело!
     Садович хотел еще что-то сказать, но внимание его было отвлечено чем-то
другим,  а  может,  просто продолжать этот разговор не  хотелось.  Он  вдруг
остановился,  набрал  полную грудь  воздуха и  закричал во  всю  силу  своих
легких,  старательно  выводя  две  ноты,  даже  с  претензией  на  некоторую
музыкальность!
     - Э-э-э-ву-у!
     Сырой  утренний воздух всколыхнулся над  росистым лугом,  подхватил это
"э-ву",  понес его в  лес,  стоявший довольно далеко за Неманом.  Краем леса
прокатилось задорное эхо,  притихло, а затем повернуло назад, пробегая вдоль
кромки другого крыла леса и, наконец, совсем замерло.
     - Хорошо  выходит!  -  забыв  все  на  свете,  восхищенный гулкостью  и
отчетливостью утреннего эха, проговорил Садович и крикнул еще раз.
     - А ну, давай крикнем вместе!
     Несколько раз они крикнули вместе и,  замерев, слушали, как разносилось
эхо и будило утренний покой молчаливых окрестностей.
     - Вот где,  брат,  красота! Раздолье! А какой здоровый воздух! Ну прямо
будто заново на свет родился.  Чувствуешь,  как жизнь родником бьет в каждой
твоей жилке! - продолжал восхищаться Садович.
     Миновав мосты, друзья повернули направо. Разулись, - ведь дорога теперь
шла  лугом  и  вдоль  нее  стояла  высокая росистая трава.  Босиком зашагали
дальше,  похваливая и дорогу,  и росу, и свежий утренний воздух, наслаждаясь
возможностью ступать босыми ногами по мягкой дороге.
     Чем дальше они отходили от Панямони, тем спокойное становилось у них на
душе  и  все  больше  поддавались они  очарованию  дороги,  чудесных  картин
природы, которые открывались их взорам. Один край луга соприкасался с лесом,
врезался в  него,  образуя дугообразные луки  и  увеличивая свои травянистые
просторы.  И вдоль и поперек луг пересекали узкие,  длинные и глубокие тони,
заросшие  аиром,  камышом,  тростником  и  мягким,  поникшим  лозняком,  где
скрывались разные  луговые  птицы.  Серебряной лентой  извивался  Неман,  то
подходя к самому лесу,  подмывая корни деревьев, то разливаясь посреди луга,
то подступая к пахотному полю, опоясывая блестящим живым поясом его песчаные
склоны.  То здесь,  то там среди луга виднелись холмики-островки,  где буйно
росли кусты орешника, бересклета, черемухи и крушины, темнел молодой, сочный
дубняк,  а  самая  понизь  устилалась мягкой  луговой  конопелькой,  которая
зацветает летом такими красивыми синенькими цветочками.
     Эх,  как  широки  просторы наднеманских лугов!  Кое-где  над  раздольем
зеленого  моря,  как  стражи,  возвышались могучие  фигуры  пышных  одиноких
деревьев,  преимущественно дубов, а местами попадались и целые дубовые рощи.
Много здесь для  них  простора и  солнца.  Есть где развернуться их  могучим
корням, стволам и ветвям.
     Среди этих деревьев особенно бросалась в глаза путнику огромная древняя
сосна,  стоявшая совсем  одиноко  на  высоком  холме  неподалеку от  Немана.
Толстый,  гладкий,  словно выточенный,  ствол с корой наподобие своеобразной
черепицы высоко поднимал свою вершину, заломив ее набок под прямым углом; на
этом  изломе смастерил себе долговечное гнездо аист.  От  всей этой одинокой
сосны,  в особенности от ее вершины,  склоненной в сторону леса,  всякий раз
веяло на Лобановича глубокой печалью, словно возложила она какое-то бремя на
свои плечи и склонила под ним голову.
     На лугу было пусто и безлюдно.  Одни только коростели не знали отдыха и
не жалели горла.  Друг перед другом,  спрятавшись в траве,  "драли" они свои
однозвучные,  скрипучие песни,  словно весь  смысл их  жизни состоял в  том,
чтобы перекричать друг друга.
     - Драч-драч! Драч-драч! - и так без конца, без отдыха.
     Светало.
     Прибрежные кусты все отчетливее вырисовывались,  выплывали из утреннего
сумрака, все шире развертывались красивые пейзажи, полные радостного покоя и
молчаливой задумчивости.
     Дорога повернула влево,  пошла  холмами,  плотнее прижимаясь к  Неману,
особенно в том месте,  где он,  описав очень красивую луку, подходил к лесу.
Вся эта лука выглядела пышным старинным садом,  где вместо плодовых деревьев
росли  развесистые,  дуплистые  дубы,  украшенные черными  шапками  аистовых
гнезд.  Порой  эти  гнезда,  зажатые  в  развилках высоких оголенных сучьев,
высоко  поднятых  над  зеленого  кроной  дуба,  начинавшего сохнуть  сверху,
казались какими-то  странными надвесками над  дубами,  так как сами высохшие
сучья,  на  которых они держались,  были невидимыми на  далеком расстоянии и
терялись в прозрачных волнах воздуха.
     Изогнувшись еще  раз  возле  леса  очень красивой дугой,  Неман забирал
вправо,  вытянувшись ровной блестящей лентой между лугами и  пахотным полем.
Возле  одного конца дуги  стояли кудрявые,  пышные сосны,  свесив над  водой
зеленую  бахрому ветвей  и  оплетая песчаный берег  целой  сеткой  смолистых
корней.  За  ними тянулся молодой,  сочный кустарник,  перемежаясь со старым
лесом.   То  здесь,  то  там  над  зеленым  морем  молодого  сосняка  высоко
поднимались зонты - верхушки старых сосен, которые словно оглядывали зеленые
полчища  своей  молодой смены,  радуясь ее  жизненной буйной  силе.  И  этот
молодой сосняк, и этот лес, и эти разбросанные среди кустарника старые сосны
сливались  в  одну  темно-зеленую  стену,   которая,  причудливо  изгибаясь,
охватывала полукругом песчаное  поле  с  раскинувшимися на  нем  молчаливыми
пригорками. И надо всем этим лежали тишина и покой раннего утра.
     - Стой,  брат Алесь, - остановился Лобанович, восхищенный покоем утра и
красотой того, что было вокруг. - Ты посмотри, что за любота!
     Лобанович показал рукой на  восток,  где  сквозь просветы далекого леса
виднелся позолоченный край неба,  омытый майскими росами,  и выступала целая
вереница окутанных синеватой дымкой пригорков.
     - Эх,  что за места!  - начал он и вдруг прервал самого себя: - Слушай,
брат, слушай!
     Над краешком леса, где начинались желтые пески, зазвенела песня лесного
жаворонка,   который  первым  приветствовал  приход  дня.  Звоном  какого-то
чудесного драгоценного металла разливалась его песня в  неподвижном воздухе,
в ясно-синих просторах над радостно притихшей землей.  Казалось,  все вокруг
замерло,   завороженное  чудесными  звуками  песни   этого   вольного  певца
перелесков и  песчаных лесных полян.  Взлетая высоко в  небо,  роняла пташка
мягкие,  ласковые мелодии, сотканные из звона серебряных струн, из бульканья
лесных ручейков, из звона пчелиных крылышек, шороха цветов. И -все эти звуки
сплетались в  песне жаворонка так  гармонично и  так  своеобразно,  что  она
доходила до самых затаенных глубин сердца и  затрагивала самые тонкие струны
души.
     Никакая другая птица, даже прославленный соловей, не может сравниться в
пении с лесным жаворонком. Только свои песни он поет в безлюдных местах, где
редко бывает человек и  мало  кто  слышит их.  Мелодии его  песен необычайно
богатые,  разнообразные,  удивительно красивые и такие ясные,  такие четкие,
выразительные,  что их можно положить на ноты, а художник-скрипач, вероятно,
смог бы исполнить их на скрипке,  но оттенки их тонов,  их окраску не сумеет
передать никакой музыкальный инструмент.
     Лобанович стоял и  слушал как зачарованный этот печально-радостный гимн
утру,  который каким-то странным эхом откликался в его сердце.  Казалось, он
когда то уже переживал то же самое, что звенело теперь у него в душе, только
никак не мог припомнить, когда это было. Или это ему только снилось?
     - Из-за одного такого утра стоит не поспать еще одну ночь, - проговорил
он  наконец и  взглянул на  Садовича,  который уже  тянул  его  за  рукав  и
повторял:
     - Пойдем, брат.
     И они пошли.
     В двух верстах перед ними раскинулось их родное село Микутичи.
     - Выспимся,  брат Старик,  после всех этих огорчений,  отдохнем и тогда
будем думать, как быть дальше.
     - Не вспоминай ты о них.  Все это трын-трава.  Мало ли что было,  и это
надо пережить. Для меня вся эта панямонщина словно какой-то скверный сон.
     Чем ближе подходили они к Микутичам,  тем сильнее овладевали ими думы и
настроения родного села, и каждый по-своему переживал их.
     - Знаешь,  брат,  останусь я  здесь учителем.  Что ты  на  это скажешь,
Старик?
     - Почему тебе вдруг пришло это в голову?
     - Свое, знаешь ли, село, свои люди. Буду работать для своих.
     - А я на твоем месте не остался бы здесь, - заметил Лобанович.
     - Почему?
     - Да так,  мне здесь неинтересно. Все давно знакомо. Я люблю побывать в
новых местах, среди новых людей.
     - Нет,  брат  Старик,  здесь  и  дешевле  прожить  можно.  Будешь  себе
столоваться у отца,  можно и копейку припрятать.  И тихо, соблазнов нет, а я
хочу серьезно взяться за науку.
     - Неужто мы,  Алесь, такие безвольные, что не можем устоять против этих
соблазнов?  Ведь это же  и  есть признание своего бессилия,  если ты боишься
соблазнов.
     - А зачем бороться с ними,  если этого можно избежать? Борьба, да еще с
неверным результатом,  потребует затраты,  ненужной затраты энергии и  будет
всегда мешать той или иной работе над собой.  А  здесь,  в  наших Микутичах,
никого нет,  кто потащит тебя играть в карты, пьянствовать... Нет, брат, это
идея! А место здесь как раз освобождается. Подам прошение - и баста.
     - Ну,   разумеется,  и  здесь  будешь  жить.  Все  это  дело  вкуса,  -
примирительным топом ответил Лобанович,  спорить ему не  хотелось.  -  Может
быть,  ты и  прав.  А  если у тебя есть еще и охота жить здесь,  тем лучше -
будем иметь летом штаб-квартиру.
     Живой,  горячий  человек,  Садович  быстро  увлекался новыми  мыслями и
планами.
     - Знаешь,   брат,   серьезно:   давай,   не  теряя  времени,   займемся
подготовкой.  К  нам  присоединятся еще хлопцы...  Или,  знаешь,  сговоримся
человек пять-шесть, сложимся и наймем репетитора. Что скажешь на это?
     - Надо подумать. Может быть, твоими устами глаголет истина.
     Садович увлекся новыми планами и  весь  остаток дороги горячо говорил о
них.


VIII

     Не  доходя немного до села,  приятели простились.  Садович пошел дальше
один,  а  Лобанович свернул  с  дороги  и  направился к  маленькому хуторку,
одиноко стоявшему в воде неподалеку от Немана. Здесь жили его родные.
     Хуторок был построен недавно на арендованной княжеской земле.  Три года
назад выгорели Микутичи,  и  тогда дядя Мартин решил построиться здесь,  где
было просторнее и  покойнее.  За  это  время хуторок не  успели еще  обжить,
упорядочить по-настоящему,  и  он имел довольно убогий и  пустынный вид,  не
было даже ни  одного деревца возле хатки,  хотя ямки для них и  выкопал дядя
Мартин.
     Сотнями знакомых глаз  глянул  хуторок на  учителя,  глянул,  казалось,
укоризненно:  ведь он,  Лобанович,  забыл об  этой бедности,  занятый собой,
своими мыслями,  своей  замкнутой личной жизнью,  хотя  еще  в  прошлом году
мечтали они  с  дядей  Мартином завести здесь садик,  а  в  садике пчельник.
Вспомнил Лобанович такие же  свои возвращения домой,  когда он  еще учился в
семинарии,  и  сразу почувствовал,  что попал в  самый центр домашних забот,
жалоб на тяжелую жизнь,  на бедность.  Радость встречи с родными охлаждалась
этими  мыслями и  чувствами,  которые заглохли было,  пока  он  находился за
пределами родного угла,  уступили место другим.  Как-то сама собой пришла на
память Панямонь и пустая трата денег,  правда небольших, но в такой бедности
имеющих большое значение.  Это  еще  понизило и  без того упавшее настроение
молодого учителя.
     На хуторке день только начинался.  Ворота гумна были открыты,  и оттуда
доносилось жадное "хрум-хрум,  хрум-хрум".  Это  дядя  Мартин резал сечку на
самодельной соломорезке, - видимо, собирался ехать пахать паровое поле.
     Первым заметил Лобановича пес Шукай.  Сорвавшись с места и бросившись к
путнику  со  злыми  намерениями,  начав  свое  собачье  приветствие сильным,
громким лаем,  который обычно предназначается незнакомому человеку, он вдруг
оборвал злобный лай, притих на мгновение, чтоб лучше вглядеться в пришельца,
завилял хвостом и  с  радостным визгом  бросился встречать гостя.  Встреча с
одной  и  с  другой стороны была  самой сердечной.  Шукай визжал,  вертелся,
прыгал, клал свои лапы на грудь Лобановичу, стараясь лизнуть его в губы, что
наконец ему и удалось, - и это усилило его собачью радость.
     Дядя Мартин бросил резать сечку и  вышел на пригуменье.  По визгу Шукая
он догадался,  что хутор навестил свой человек.  Увидев племянника, которого
он очень любил,  дядя Мартин засветился радостью и  заранее развел в стороны
усы,  чтобы освободить попросторнее местечко для  поцелуя,  шершавой ладонью
вытер  губы  и,  остановившись  возле  калитки,  приготовился  как  подобает
встретить гостя.
     - Ну, здравствуй, Андрей!
     Дядя и племянник крепко обнялись.
     - На все лето приехали?  -  спросил Мартин,  обращаясь к  племяннику на
"вы".
     - На все лето... Ну, как здоровы и что у вас хорошего?
     - Ничего, брат, живем понемногу.
     - Чемодан я оставил на вокзале, а сам пешком пошел. На станции с Алесем
Садовичем встретились и вместе домой шли, - словно оправдывался Лобанович за
свой "порожний" вид.
     Мать в это время в хлеву заканчивала доить корову. Услыхав лай Шукая, а
затем голоса возле калитки, она сразу же подумала, что это их Андрей приехал
на лето,  -  ведь и сон такой приснился ей сегодня. Она торопилась закончить
доенье и в ту минуту,  когда дядя Мартин здоровался с племянником,  вышла из
хлева с подойником и,  прикрыв его фартуком, быстро пошла в сени и тотчас же
вернулась, чтобы поздороваться с сыном.
     - Сынок мой!.. Вернулся!
     Лобанович поцеловал ей руку.
     - А я дою корову,  слышу -  Шукай забрехал и сразу стих, визжать начал.
Так мне и тюкнуло, что это, наверно, ты...
     Мать подробно описала свои недавние предчувствия и даже сон рассказала,
идя  в  хату  вместе с  дядей Мартином и  Андреем.  На  пороге встретились с
Юзиком,  младшим братом Андрея. С кнутом в руке и с торбой за плечами он шел
выгонять в поле коров.
     - Здравствуй, Юзик! - поздоровался с ним старший брат.
     Юзик  улыбнулся,  повернув в  сторону брата смуглое лицо и  обнажая ряд
белых зубов. Лицо его казалось немного смущенным.
     - Выгоняй,  выгоняй,  брат,  скотину, - заметил дядька Мартин. - Солнце
вон уже высоко над лесом стоит.
     Хата была еще не прибрана, и не все еще в ней встали.
     - В самый беспорядок ты,  сынок,  попал,  - говорила мать, словно прося
прощения у сына.
     - Да ведь еще и рано, - отозвался Лобанович.
     - Спать привыкли долго,  -  строго проговорил Мартин и  бросил взгляд в
угол,  где лежали в  постелях его племянницы Маня