на с  неподдельным
чувством.  Лобанович слушал,  и  какая-то печаль охватила его.  Ему хотелось
подойти к девушке и спросить ее: "Скажите, какое горе у вас на сердце?"
     Суховаров много и долго хвалил панну Ядвисю; она стояла, опустив глаза,
и, кажется, ждала слова от Лобановича. Учитель намеренно не сказал ничего.
     Прощаясь после ужина,  панна Ядвися была серьезна и не попросила соседа
заходить к ним вечерами.


XII

     Лобанович почувствовал,  что на душе у него неспокойно. Что привело его
в  такое состояние,  он и сам не мог бы определить.  Не было у него теперь и
прежнего ощущения полноты жизни  и  душевной ясности.  То  одно,  то  другое
начинало угнетать его душу, отвлекать и рассеивать его внимание, и он словно
разделился на части,  не имевшие тесной связи между собой.  Чувство какой-то
неудовлетворенности портило ему настроение.
     Лобанович долго  ходил  по  комнатке,  обдумывал тот  более  или  менее
твердый и  четкий  распорядок своей  жизни,  который он  считал  необходимым
установить.  Нужно  глубже  заглянуть в  самого себя  и  заняться чем-нибудь
значительным и серьезным,  не тратить времени на такие пустяки, как вечера в
компании лиц вроде Суховарова,  который даже ничего хорошего не видит в  его
школьной работе.  Суховаров ему не понравился. "Хлюст, - мысленно назвал его
учитель,  представив себе его облик,  масленые глаза,  которыми он оглядывал
Ядвисю, немного отвисшую губу. - Грош ему цена!"
     Учитель  долго  ходил  по  комнатке.  Когда  приближался  к  лампе  или
отдалялся от  нее,  тень его то удлинялась,  то укорачивалась,  а  на стыках
стены и потолка быстро переламывалась и пробегала по потолку.  Несколько раз
невольно глаза учителя поднимались на окна Баранкевича. Все еще думал он и о
панне Ядвисе.  Может быть,  и  Суховарова невзлюбил за то,  что она отдавала
явное предпочтение ему...
     "Э, глупости! - прервал учитель свои мысли. - Нужно обязательно поехать
к  приятелю,  немного  проветриться и  выбросить  мусор,  который  понемногу
начинает уже накапливаться в голове".
     Но задуманную поездку пришлось отложить. На другой же день к Лобановичу
зашел артельный староста Бабинич, познакомился с ним и очень просил к себе в
гости  на  четвертую будку.  Староста Бабинич  собирался послать в  школу  к
Лобановичу своих детей -  сына и  дочку.  А  ученики с  железной дороги были
платные и составляли,  таким образом,  доход учителя. Жалованье учителя было
слишком маленькое,  и каждый ученик со стороны был значительным подспорьем в
денежных  делах.  Никакие  уверения Лобановича,  что  он  должен  поехать  к
приятелю, Бабинич не принимал во внимание.
     - Успеете побывать и у приятеля.  Побудете у меня, а вечером и к дружку
поедете, тем более что праздников насобиралось много.
     Бабинич принадлежал к  тем людям,  которые не так-то легко отказываются
от  своих планов.  Он  до тех пор не отставал от Лобановича,  пока не взял с
него слова быть в гостях.
     Как только Бабинич вышел, в комнатку вошла сторожиха.
     - Наверное, паничок, артельный в гости приглашал? - спросила она.
     - Откуда ты это, бабка, знаешь?
     - А как же, паничок, он будет своих детей к вам отдавать. Мне женка его
уже говорила об этом.  А староста такой человек,  что любит отблагодарить. И
угостит, и заплатит...
     Бабка знала всех  будочников по  одну  и  по  другую сторону разъезда и
очень советовала погостить у Бабинича.
     - Очень хорошие люди, - говорила она.
     - Что ж, ничего не поделаешь, бабка, надо пострадать - пойду.
     - Какое же это страдание? Э, панич! И выпьете, и закусите...
     - А ты, бабка, любишь выпить?
     - А кто же не любит, паничок? Если случается, почему и не выпить!
     В первый праздничный денек вышел Лобанович на знакомую ему стежку возле
двух  ветряных мельниц и  пошел  на  железную дорогу.  Это  место ему  очень
нравилось,  и хотя он делал изрядный круг, идя здесь, времени оставалось еще
много,  спешить ему было некуда.  Подойдя к железной дороге, он остановился.
Хотелось  пойти  в  сторону  разъезда,   идти  долго-долго  по  маслянистым,
потемневшим шпалам среди зарослей лозы и камыша, среди кустарника и леса.
     Было совсем тихо.  Распогодилось. Низко стояло осеннее солнце. Какой-то
неизъяснимой грустью веяло от  узких,  тесных полянок,  от заброшенной среди
болот и лесов деревеньки.
     Коротко и  отрывисто прогудел паровоз на разъезде,  тихонько вздрогнули
рельсы,  легкий,  еле  слышный шорох пробежал по  ним,  будто они  о  чем-то
переговаривались между собой. И тотчас же на изгибе дороги вырвался огромный
клуб беловатого дыма,  за ним взлетели другие клубки, вслед за тем показался
паровоз  курьерского поезда.  Хвост  густого белесого дыма  с  каждым  мигом
удлинялся,  становился  шире  и,  казалось,  неподвижно  застыл  в  морозном
воздухе,  в  то  время как  голова его  все  вытягивалась,  будто из  своего
собственного туловища. Было что-то величественное, могучее и захватывающее в
стремительном беге  поезда.  Невольно хотелось склонить голову перед  гением
человеческого ума,  одержавшего верх над бесконечными пространствами.  Поезд
промчался,  как змей, обдал учителя вихрем пыли и дыма, отхватывая за минуту
целую версту.
     Лобанович тронулся с  места и  пошел в  ту сторону,  куда полетел и где
сразу же исчез курьерский поезд. Учитель шел на четвертую будку, к Бабиничу.
За второй будкой начинался высокий бор,  и место было более сухое и веселое.
Здесь недавно встретился Лобанович с  незнакомой девушкой.  Он часто думал о
ней,  но  ни  у  кого не спрашивал про нее,  -  ведь некоторые люди в  таких
случаях всегда склонны бросить хоть маленький комочек грязи в  то,  что  для
тебя является святым и неприкосновенным. Только с панной Ядвисей, и то между
прочим,  был  о  ней  разговор.  Сегодня он,  вероятно,  что-нибудь узнает о
незнакомке.  А  может,  она тоже будет в  гостях?  А  вдруг это совсем не та
девушка?
     Проходя возле третьей будки, где жил Курульчук, Лобанович бросил на нее
внимательный взгляд, но на крылечке и во дворике было тихо, никого не видно.
Следующая будка,  четвертая от  села,  была  не  более чем  в  полуверсте от
третьей.
     - Милости  просим!  Милости  просим!  -  встретил  староста учителя  на
крылечке и повел его в будку.
     Маленькая снаружи, будка внутри была довольно вместительной. В ней была
кухня,  проходная комнатка и еще две комнатки,  более просторные,  светлые и
чистые.
     В домике Лобановича встретила хозяйка, низенькая, полная женщина. Глядя
на нее,  сразу трудно было определить,  что в  ней преобладает,  толщина или
рост.
     Гостей было человек восемь -  трое мужчин и  женщины.  Рядом с  комодом
возле  оконца  сидела  девушка,  с  которой встретился Лобанович,  гуляя  по
полотну железной дороги. Здороваясь с гостями, учитель, увидя панну Марину -
это  была  она,  -  невольно на  мгновение задержался перед ней:  необычайно
красивое лицо девушки словно приворожило его. Разглядев панну Марину вблизи,
Лобанович нашел,  что такой славной девушки он еще никогда не видел.  Темные
чистые глаза,  казалось подернутые легкой печалью, смотрели так приветливо и
с такой добротой,  что от их взгляда становилось легко на сердце. На высокий
белый  лоб  нависали черные-черные волосы и  придавали ее  лицу  еще  больше
красоты.  Тонкие,  сомкнутые губы  делали  лицо  девушки  немного  строгим и
серьезным.
     - Кажется,  это  с  вами  я  встретился однажды?  -  спросил Лобанович,
поздоровавшись с девушкой.
     Панна Марина усмехнулась.
     - Да, это я шла в вашу деревню.
     - Ну и молодежь! - сказал Бабинич. - Как быстро они умеют встречаться!
     Бабинич,  видимо,  успел уже хватить несколько чарок,  язык его, вообще
распущенный,  не  знал удержу и  начинал плести такое,  от  чего краснели не
только  девушки  и   женщины,   но  часто  и  мужчины  опускали  глаза  либо
покатывались со смеху.  Бабинич в этом смысле был известный чудак и никак не
мог обойтись без того,  чтобы не ляпнуть чего-нибудь при женщинах,  особенно
если он хорошенько выпил.
     Через несколько минут Бабинич и  его  жена-кадушка пригласили гостей за
стол.  На столе было много закуски,  а еще больше водки.  Хозяйка приглашала
гостей очень деликатно,  а хозяин просто толкал их, угрожая поддать коленом,
если кто-нибудь не очень быстро занимал место за столом.
     - А ты чего стоишь и топчешься,  как толкач в ступе? - набросился он на
будочника Лобука.
     - Садись,  Лобук,  садись!  -  смеялся высокий, широкоплечий Курульчук,
шурин панны Марины.
     Гости живо уселись за стол.
     Окинув взглядом компанию и  стоявшую на  столе водку,  Лобанович твердо
решил не  пить.  Какое-то  чувство осторожности подсказало ему  это решение.
Когда первая чарка дошла до  него,  он поблагодарил хозяина и  передал чарку
соседке, жене вокзального жандарма.
     На лице Бабинича изобразилось необычайное удивление.
     - Разве вы  не  пьете?  -  понизив голос чуть не до шепота,  проговорил
староста.
     - Не пью, - солгал учитель.
     - Ни единственной чарочки?
     - Совсем не пью.
     - Господи боже, твоя воля! Как же это может быть, чтобы человек не пил?
Ну что же с вами делать?
     - Ой,  господин учитель,  у  нас  нельзя,  чтобы  горелки  не  пить,  -
огорчилась и хозяйка. - Вы хоть немножечко, а выпейте.
     - Нет, нет! - загудели женщины. - Как это не выпить?
     Учитель стоял на своем и не поддавался ни на какие уговоры.
     - Панна Марина,  попросите вы.  Может,  на  вашу  просьбу гость обратит
внимание,  -  обратилась к  девушке жена  жандарма,  краснощекая добродушная
женщина.
     Панна  Марина усмехнулась и  показала свои  белые,  как  рождественский
снег, зубы.
     - А зачем приневоливать человека? - сказала она и взглянула на учителя.
     - Большое вам спасибо! - поклонился ей Лобанович.
     - Эх,  панна Марина,  панна Марина! - укоризненно покачала головой жена
жандарма и выпила чарку горелки.
     После этой заминки чарка уже  не  знала покоя.  Курульчук через полчаса
начал свою песню,  одну из тех,  какие он знал и пел, дойдя до определенного
состояния:

     Ходил себе с топориком пан Ян...

     Женщины разрумянились,  словно  пироги  под  пасху  у  хорошей хозяйки.
Бабинич совсем осоловел,  глаза его  пожелтели и  ворочались,  как  точило в
руках неумелого кузнеца. Его нескромная болтовня уже не производила большого
впечатления:  к ней прислушались и притерпелись, и она как бы получила здесь
права гражданства.  На это,  видимо, обратил внимание и сам Бабинич, - в его
болтовне начался перелом,  с  каждым разом он  заходил все дальше и  дальше.
Несколько раз  жена закрывала ему  рукой рот  и  сама хохотала.  Подгулявшие
женщины запели какую-то песню,  а Бабинич закричал на всю комнату,  требуя к
себе внимания.  Все замолчали, ожидая, что он скажет. Бабинич отпустил такие
словечки об их пении, что и привычные женщины повскакивали с мест.
     Панна  Марина  куда-то  спряталась,   а  ее  сестра,  жена  Курульчука,
разгневалась и сказала:
     - Нет, куманек, не приду я больше к вам.
     - Ну,  не  буду,  не буду!  -  давясь дымом махорки,  смехом и  кашлем,
проговорил Бабинич. - Не буду, пускай вас холера задушит!
     Лобановичу  наконец  опротивели  эта  пьяная  гулянка  и   эта  грязная
болтовня.  Его только очень удивляло,  как могла быть в такой компании панна
Марина.  Ему было стыдно и  за  себя и  за нее.  Встать и  уйти,  что он уже
несколько раз  порывался сделать,  Лобанович не  решился,  не  желая обидеть
хозяина и гостей.  Он должен был досидеть до вечера,  пока Бабинич не встал,
шатаясь, и не исчез надолго за дверью.
     Вместе  с  Курульчуками и  панной  Мариной вышел  учитель от  Бабинича.
Курульчуки и  панна Марина просили его  быть с  ними знакомыми и  заходить к
ним.


XIII

     - А вас здесь паненка спрашивала,  - доложила бабка учителю, как только
он вернулся из гостей.  -  "Где же,  говорит,  бабка, твой панич?" - "Пошел,
говорю,  паненочка,  куда-то на чугунку".  - "А я, говорит, хотела попросить
книг у панича".
     - Хорошо, бабка, книги я подберу.
     Лобанович покопался в  своих  книгах  и  отобрал две:  томик  рассказов
Короленко и небольшую повесть Сельмы Лагерлеф "Легенда одного дома".
     Лобановичу  хотелось  самому  передать  книги,   и  панна  Ядвися,  как
догадывался учитель,  вероятно,  рассчитывала, что он сам принесет их. Книги
здесь  были  только предлогом.  Но  Лобанович вдруг  заупрямился.  "Нет,  не
пойду", - сказал он себе.
     - Вот, бабушка, книги, отнеси их, пожалуйста, паненке.
     - Хорошо, паничок.
     Бабка немного постояла,  раздумывая о  чем-то,  но  ничего не сказала и
вышла.
     Лобанович,  сказать правду, сердился на Ядвисю после того вечера, когда
у пана подловчего был в гостях Суховаров, и решил не показываться там. Кроме
того,  другая девушка сильно заинтересовала его  и  частично заслонила собой
Ядвисю.
     Невольно Лобанович сравнивал этих  двух  девушек.  Панна  Марина тихая,
серьезная,  вероятно с очень доброй душой.  Ядвися, бесспорно, уступала ей в
красоте,  но  дочь подловчего привлекала учителя тем,  что  это  была натура
яркая,  более богатая и многосторонняя,  более живая,  хотя характер ее и не
вполне еще сложился.
     Лобанович усмехнулся.  Ему припомнилась сказка про осла.  Голодный осел
очутился меж двух стогов сена.  Он  стоял и  рассуждал,  к  какому стогу ему
направиться. Рассуждал до тех пор, пока не протянул ноги.
     В конце концов Лобанович пришел к заключению, что достоинства этих двух
девушек предохраняют его от того, чтобы влюбиться в одну из них, и ему стало
весело.
     - Занесла,  паничок,  ваши книги. Барышня просила передать вам спасибо.
"А почему, говорит, панич не пришел?" - сказала, возвратясь, сторожиха.
     По правде говоря, учителю хотелось повидать Ядвисю, тем более что после
того,  как в гостях у подловчего был Суховаров, они не встречались. И как ни
хитрил Лобанович сам с  собой,  чем ни объяснял свое душевное состояние,  но
одного  не  мог  побороть в  себе  -  постоянной потребности думать о  панне
Ядвисе.  И  что бы он ни делал,  чем бы ни были заняты его мысли,  нет-нет и
встанет перед ним Ядвися.  И чем ближе был он к ней,  тем сильнее чувствовал
власть этой девушки над собой. В гостях, видя перед собой другую девушку, он
ни разу не вспомнил о  своей соседке.  Теперь же,  словно в отместку за это,
образ панны Ядвиси неотступно был у него перед глазами, дразнил его, куда-то
звал и смеялся. А дом пана подловчего светился ярким, манящим светом. Сейчас
там,  наверно,  одна панна Ядвися с сестрой; ведь пан подловчий целыми днями
разъезжает по  округе -  принимает сено  от  полешуков для  графа Потоцкого;
паненки,  вероятно,  рассматривают,  а  может,  читают его  книги.  Дом пана
подловчего выглядел так,  словно хотел сказать учителю: "Неправда! Ты все же
ко мне придешь!"
     "Что за наваждение?  -  проговорил про себя Лобанович. - Или у меня нет
сил взять себя в руки?  Еловые шишки! Сказал сегодня: горелки пить не буду -
и не пил. Сказал: не пойду к Ядвисе, - значит, так тому и быть!"
     Учитель снял со стены скрипку,  настроил кое-как струны и  начал водить
по ним смычком. Играл он совсем слабо, но взялся за скрипку, чтобы разогнать
ненужные мысли.  Он даже пытался выразить игрой свое настроение, но из этого
ничего не вышло.  Скрипка, как заметил сам музыкант, ревела, словно голодная
корова,  завидевшая своего  хозяина.  Он  бросил  скрипку на  стол,  свернул
папиросу и, подумав мгновение, оделся, взял палку и вышел.
     В  кухне возле печки стояла сторожиха,  а на скамеечке за столом сидела
ее приятельница Настя.
     - Куда же это вы, паничок? - спросила старуха.
     - Пойду,  бабушка, ловить того черта, который твоего Михалку напугал, -
серьезно ответил Лобанович и вышел во двор.
     Уже давно стемнело, и в хатах везде светились огни.
     В  одном  конце  села,  возле  переезда,  пели  деревенские девчата,  и
отголоски их  однотонной песни  доносились сюда  волнами  мягких,  печальных
звуков.  Простая мелодия,  слегка смягченная расстоянием, волновала молодого
учителя,  как смутный,  неясный призыв, и вместе с тем углубляла его грусть.
Темный лес,  стоявший невдалеке за деревней,  смотрел хмуро, словно говорил:
"Не  слушай ты  этих песен -  в  них  твоя отрава.  Беги отсюда -  здесь все
пропитано сердечной отравой". Но учитель стоял и слушал девичьи песни.
     "Почему они такие печальные? Почему мало разнообразия в их мотивах, так
мало,  что трудно сказать,  о чем поют девчата, о грусти или радости, - ведь
когда ни  слышишь их  напевы,  они  всегда невеселые...  Не  однотонность ли
здешней природы,  не  эти ли  кривые бесконечные дороги среди лесов и  болот
наложили на них свой отпечаток?"
     В  нескольких шагах от Лобановича бесшумно,  словно тень,  вынырнула из
темноты женская фигура. Поравнявшись с оградой школы, женщина замедлила шаг,
вглядываясь в  освещенные окна  квартиры учителя,  -  уходя,  учитель  забыл
погасить лампу.
     Заметив учителя или только догадываясь о том, что это он, женщина пошла
быстрее,  незаметно поворачивая в  ту  сторону,  где стоял Лобанович,  затем
прямо направилась к нему.
     - Вам, должно быть, скучно одному? - спросила она тихо молодым, грудным
голосом, в котором слышался затаенный призывный смех.
     Лобанович почувствовал,  как голова его закружилась,  будто во хмелю, и
по всему телу пробежали искры. Он был уже немного предупрежден и знал, что в
глухих  деревнях Полесья,  в  связи  с  проникновением туда  так  называемой
"культуры",  попадаются такие молодицы, которые набиваются сами на компанию.
Целый  вихрь разнообразных чувств охватил молодого парня.  Но  он  пересилил
себя и грубо ответил:
     - Не думаешь ли ты, что мне будет весело с тобой?
     Молодица,  видимо,  не  ждала такого ответа.  Ее женское самолюбие было
сильно задето, но она не показала этого.
     - Ха-ха-ха!  - игриво засмеялась она. - Разве вы святой или калека? - И
уже другим,  явно презрительным тоном добавила:  - Вы, может, думаете, что я
шла для того, чтобы вас веселить?
     Лобанович,  занявший уже  определенную позицию  и  почувствовавший себя
также задетым, не мог переменить тон и с внезапной злостью, дрожа, крикнул:
     - Нечего тебе тут скалить зубы,  я  Их  все равно не  вижу и  видеть не
хочу!
     Лобанович чувствовал,  что он готов подскочить к  своей искусительнице,
чтобы прогнать ее.  Не ручался он и  за то,  что эта встреча не примет иного
оборота,  и,  чтобы  дальше быть  от  соблазна и  сохранить чистым свое  имя
учителя, он быстрыми шагами пошел через улицу, направляясь в ту сторону, где
стояла старая корчма, как раз по пути в Сельцо.
     Молодица хихикнула ему вслед, и до слуха Лобановича донеслись слова:
     - Вот так мужчина: от бабы убежал... Недоносок! Стоптанный лапоть!
     Учитель шел  и  дрожал как  в  лихорадке.  Это  происшествие сильно его
взволновало.  Как только улеглось возмущение,  он начал раскаиваться в своей
грубости с  этой незнакомой женщиной.  Разве она  виновата,  что ее  сделали
такою разные прохвосты,  отребья культуры?  Разве нельзя было  отделаться от
нее  более  деликатным способом,  объяснив ей  всю  грязь и  мерзость такого
легкого заработка?  Теперь  она  смеется и  не  стесняется в  разных обидных
кличках по его адресу. И она имеет право насмехаться над ним: ведь это право
дала ей его грубость.  Ну что же, в другой раз нужно быть более уважительным
к человеку, кто бы он ни был.
     Размышляя так,  Лобанович подошел к  корчме,  построенной еще в  давнее
время,  когда о монопольках никому и не снилось.  Теперь эта корчма доживала
вместе со  своим хозяином,  старым Абрамом,  последние дни.  Не  было  нужды
заново  отстраивать корчму,  и  некому  было  занять место  старого шинкаря:
сыновей Абрам не имел, а дочери повыходили замуж.
     Пришедша