о и  смело.  На  этот  раз
Лобанович,  как  бесправный учитель,  сидел далеко от  стола экзаменаторов в
качестве  постороннего и  пассивного  наблюдателя.  Его  учительское  сердце
ощущало какую-то  неясную обиду.  Зато его  ученики счастливыми возвращались
под вечер домой.  На радостях они выпили пива,  и Тодор Бервенский, идя, пел
песни хрипловатым, словно у молодого петушка, голосом.
     Родители  учеников  добросовестно расплатились с  учителем,  а  сам  он
поделился своим  заработком с  Владимиром,  чьим  хлебом он  все  это  время
кормился.  Несколько десятков заработанных рублей казались сейчас Лобановичу
значительным капиталом, обладая которым можно веселее заглядывать в будущее.
И все же сердце точила тревога: а что будет дальше? Оставаться в этой глухой
Смолярне,  где заработки кончились, сидеть на хлебах у брата, который сам не
имел  вволю  хлеба,   Лобанович  не  мог.  Нужно  было  собирать  пожитки  и
перебираться в другое место. Вот только бы подсохли дороги.
     Но в дорогу пришлось двинуться раньше,  чем просохла земля.  В Смолярню
неожиданно пришел Янка.
     - Сам бог посылает тебя ко мне! - радостно встретил приятеля Лобанович.
- И как это ты отважился в бездорожье пуститься в путешествие?
     - Для смелых людей нет бездорожья!  - гордо заявил Янка. - Но зачем это
богу вдруг потребовалось посылать меня к тебе?
     - Стою,  брат,  я на росстанях.  Один этап моей жизни закончился, нужно
куда-то двинуться,  а  куда -  не знаю.  Вот почему я и рад посоветоваться с
тобой, - признался Лобанович.
     - А что здесь долго думать,  куда двинуться!  Иди -  и все.  Для того я
пришел к  тебе,  чтобы отправить тебя в  дорогу,  -  в словах Янки зазвучали
серьезные нотки.
     - О какой дороге говоришь, Янка?
     Вместо  ответа  Янка  достал  из  кармана  письмо,  присланное Владиком
Сальвесевым  через  одного  надежного  человека.   В   письме  говорилось  о
засульской учительнице Фидрус.  Она сообщила инспектору народных училищ, что
ее приглашали в  Микутичи на учительское собрание.  Владик настойчиво просил
переговорить с этой учительницей и как можно скорей, чтобы она отказалась от
своих слов, а нет - то и постращать. И эта обязанность возлагалась на Янку и
Андрея.
     - Ну, так что скажешь? - спросил Янка.
     - Какому же  дурню пришло в  голову приглашать на  собрание эту  глупую
сову? - возмутился Лобанович. - Уже одна ее фамилия чего стоит.
     Янка виновато опустил глаза.
     - Да, в этом деле есть и моей глупости частица, - признался он.
     Лобанович немного смягчился:
     - А ты знаешь ее?
     - Встречался однажды. Она показалась мне прогрессивной женщиной.
     - Молодая пли старая?
     - Староватая, - несмело ответил Янка.
     - Да ты говори прямо: гриб старый. И, вероятно, из духовного звания?
     - А черт ее знает! Совой же ты назвал ее правильно.
     - Ну, так иди и целуйся с нею.
     - Нет, брат, дело общественное, пойдем вместе.
     Лобанович еще немного позлился, наконец сдался:
     - Ну что же, если идти, так с музыкой!
     - Вот это голос! - повеселел Янка. - Под музыку, под барабан и солдатам
веселее ходить. А с какой музыкой мы пойдем?
     - Наша музыка безголосая, а слышна будет далеко.
     - И ты начал говорить афоризмами? - немного удивился Янка. - Что же это
за музыка такая?
     - Музыка наша начнется от вывороченной ели.
     - Во!  Теперь я понимаю,  о какой музыке идет речь. Пора, пора, братец,
музыкантам нашим по свету походить да поиграть добрым людям.
     Друзья уговорились захватить с  собой листовки и  брошюрки,  лежавшие в
лесном тайнике,  и разбросать их кое-где,  чтобы люди читали.  Но сперва эти
брошюрки и листовки нужно было пересмотреть,  отобрать, - ведь многие из них
уже отжили свой век и утратили свою злободневность.
     Заветное  вывороченное бурей  дерево  верно  и  честно  выполняло  свои
обязанности хранителя  литературы:  ни  одна  капля  воды  не  просочилась в
засмоленный ящик,  все  было  цело.  То,  что  уже  устарело либо  просто не
отвечало  политическим взглядам  двух  друзей,  было  здесь  же  сожжено,  а
наиболее ценное взято в дорогу. Остальное снова спрятали под дерево.
     Захватив с собой на всякий случай маленьких гвоздиков и молоток, друзья
двинулись в  дорогу.  В поле на низинах и по краям лесов еще белел снег.  По
дороге  бежали  ручейки,  а  под  ногами хлюпала жидкая грязь,  и  только на
высоких песчаных пригорках земля подсохла, там идти было легко и приятно.
     - Как  хорошо  в  поле  на  приволье,  когда  с  земли  сходит снег!  -
восхищался Лобанович весенним простором земли.
     - Вот видишь, а ты не хотел идти...
     Версты через три  путники вышли на  скрещение дорог,  где стоял высокий
крест,  огороженный  деревянным  штакетом,  полусгнившим и  покосившимся.  К
кресту  была  прибита деревянная фигурка Христа работы неизвестного резчика.
Голова фигурки скорбно склонилась вниз,  ее украшал венок,  также вырезанный
из дерева.  Выцветший,  истрепанный ветрами и непогодами передничек закрывал
нижнюю часть фигуры Христа.
     - Остановимся здесь, - сказал Лобанович и оглянулся вокруг.
     - Знаю, что ты хочешь делать, - догадался Янка.
     - А что?
     - Прибить к кресту прокламацию.
     - Угадал, брат Янка.
     - Это будет ново и  оригинально!  -  загорелся Янка.  -  И  знаешь что!
Напишем печатными буквами вверху на прокламации несколько слов.
     - Каких? - спросил Лобанович.
     - А вот таких:  "И говорит вам Христос:  "Читайте и поступайте так, как
написано здесь".
     - А это, пожалуй, будет неплохо, - согласился Лобанович.
     Они достали прокламацию, обращение к крестьянам В ней говорилось, чтобы
крестьяне не слушались попов,  ксендзов и царских чиновников, потому что все
они лгут,  обманывают простых людей.  А  потому не нужно платить податей для
содержания дармоедов.  Крестьяне не  должны давать своих  детей  в  солдаты,
должны  устраивать  забастовки,  требовать  от  землевладельцев справедливой
оплаты труда батраков и батрачек.  Не нужен царь, власть должна принадлежать
народу.
     Янка сел на  камень,  взял газету,  положил на  нее прокламацию и  стал
выводить печатными буквами  предисловие от  имени  Христа.  Когда  все  было
готово, Лобанович начал прибивать прокламацию к кресту под фигуркой.
     - Да,  брат,  смотри,  чтобы не натолкнулся на нас кто-нибудь.  Ведь, с
точки  зрения  полиции,   мы  делаем  двойное  преступление:  распространяем
прокламации  и  совершаем  богохульство,  -  говорил  Лобанович,  прикрепляя
продолговатый листок.
     - Ничего,  -  ответил смеясь Янка,  -  в это преступление замешан и сын
божий.
     - А  все-таки давай,  братец,  заметем следы и  свернем с  этой дороги,
пойдем вон по той слепой стежке,  обогнем деревеньку и выйдем на свою дорогу
с другой стороны.
     - Твоими устами говорит мудрость, - согласился Янка.
     Проходя мимо деревеньки,  друзья тихонько подкрались к большому амбару,
где  хранилось общественное зерно,  и  прибили к  стене несколько листовок и
брошюр.  Не  заходя  в  деревеньку,  сделали еще  один  круг,  а  затем  уже
направились своим путем.
     Они снова вышли на  Засульскую дорогу.  Изредка навстречу им попадались
пешеходы.   С   одним   встречным  крестьянином  путники   наши   приветливо
поздоровались.
     - Остановитесь, дядька, на минутку, - обратился к нему Лобанович.
     Крестьянин остановился. Это был человек средних лет, в суконном хорошем
пиджаке домашнего производства,  в  сапогах.  Видать,  не бедный хозяин.  Он
спокойно и внимательно глянул на друзей.
     - Скажите, пожалуйста, далеко ли до Ячонки? - спросил его Лобанович.
     - Ячонка осталась слева, сзади, - ответил немного удивленный крестьянин
и еще более внимательно посмотрел на путников.
     - А-а, как же это мы прозевали! - почесал затылок Янка.
     - А  вы  идите вон той стежкой,  -  показал крестьянин на малоприметную
тропинку в поле.  - Прождете с полверсты, выйдете на проезжую дорогу и Тогда
повернете влево - там уже недалеко и Ячонка.
     - Спасибо за  хороший совет,  -  сказал Лобанович.  -  Возьмите от  нас
подарок -  вот эту книжечку и пару листовок.  Прочитайте сами и другим дайте
прочитать. Да читайте их внимательно, как святую молитву.
     Крестьянин немного замялся,  еще раз недоверчиво глянул на друзей, взял
книжечку  и   прокламации.   Он  пошел  своей  дорогой,   время  от  времени
оглядываясь. Друзья свернули на стежку, хотя в этом нужды не было.
     - Знаешь,  Андрей,  а  не влипли мы с этим дядькой?  Что-то он не очень
дружелюбно посматривал на нас, - заметил Янка.
     - И мне он кажется ненадежным.
     Как только дядька исчез из  глаз,  друзья свернули с  глухой тропинки и
пошли зарослями,  направляясь на сухой,  заросший можжевельником пригорок. В
ложбине дорогу преграждала неглубокая,  но довольно быстрая речушка,  на дне
которой лежал лед. Друзья остановились. Возвращаться назад небезопасно.
     - Вперед, Янка!
     Друзья разулись,  сняли штаны и  зашагали по  скользкому льду на другую
сторону.  Вода обжигала ноги,  по льду идти было трудно, но они благополучно
перешли речку,  выскочили на берег.  Оделись,  обулись. Потом, углубившись в
можжевельник,  выбрали такое  местечко,  с  которого можно  было  видеть всю
окружающую местность.
     - Давай немного обождем, - предложил Лобанович.
     - Музыка безголосая,  а слышна будет далеко,  -  с некоторой тревогой и
насмешкой проговорил Янка.
     Идти сейчас к  Мальвине Фидрус было не  с  руки.  Друзья обсудили новый
план.  И вдруг видят - по дороге мчится кто-то верхом на лошади. Подскакал к
тропинке, которую показывал друзьям крестьянин, и повернул на нее.
     - Урядник, столбуновский урядник, - тихо проговорил Янка.
     - Пускай ловит ветра в  поле.  Умно сделали,  Янка,  что  переправились
через речку.
     Только вечером пришли друзья в Панямонь,  отмерив десятки лишних верст,
чтобы замести свои следы.
     Встретиться и  поговорить с  учительницей Фидрус Янке и Андрею довелось
уже в другой раз.


XIV

     Есть  своя  положительная сторона в  определенной ограниченности твоего
богатства, когда ты можешь упаковать его в сундучок либо в чемодан, закинуть
за плечо и идти,  взяв палку в руки,  куда тебе нужно.  Такое положение было
сейчас и у Лобановича.
     Как только установилась теплая погода и подсохла земля,  собрал он свое
имущество, а все лишнее и не очень нужное оставил у брата, простился с ним и
двинулся в  путь.  На  опушке леса  Лобанович остановился и  окинул взглядом
Смолярню,  двор и хату, небольшой садик, где уже собиралась зацвести молодая
дикая груша.  "Может,  не  придется мне  больше увидеть этот временный приют
мой", - подумал он.
     Миновав глухие Темные Ляды, Лобанович повернул влево, держа направление
на  Микутичи.  Малоприметными  лесными  дорожками  и  тропинками  обошел  он
поселок, где находилось лесничество и где почти все жители знали его. Дорога
шла  через  лес  -   чистый,   высокий,   стройный  бор,  носивший  название
Сустрэновка.  "Почему  его  назвали так?  Видимо,  здесь  произошла какая-то
встреча" [По-белорусски встреча -  сустрэча],  -  размышлял Андрей  и  вдруг
увидел -  впереди, немного в стороне от дороги, стоит огромный старый лось с
темной Шерстью на спине,  с здоровенными ветвистыми рогами. От неожиданности
Лобанович остановился. Лось также стоял и смотрел на него.
     "Дай-ка  напугаю его!"  -  подумал Лобанович и  ринулся на лося.  Когда
между ними оставалось шагов сорок,  лось принял боевую позу,  не  трогаясь с
места.  Лобанович испугался и от наступления перешел к обороне, спрятался за
толстой сосной и давай стучать по ней палкой. Лось начал проявлять некоторое
беспокойство,  но достоинства своего не уронил, принял свой обычный вид и не
торопясь направился в глубину леса.
     "Вот  тебе  и  Сустрэновка",  -  сказал себе  Лобанович,  не  на  шутку
напуганный. Он пошел дальше, то и дело поглядывая по сторонам. Но лося нигде
не было видно.  Лес окончился, и глазам путника предстало песчаное бугристое
поле микутичских крестьян.
     Мать  и  дядя  Мартин  скорее с  печалью,  чем  с  радостью,  встретили
бездомного и безработного скитальца.  Но,  видя его хорошее настроение,  они
также повеселели. Дядя Мартин сказал даже, беззаботно махнув рукой:
     - Не удалось теперь,  может,  удастся в  четверг.  Только не загнали бы
куда-нибудь на край света.
     Ни  мать,  ни  дядя  ни  в  чем  не  упрекнули Андрея и  даже  избегали
напоминать о  неприятном происшествии на собрании учителей.  А Якуб искренне
обрадовался приходу брата.  Когда же он узнал,  что Андрей собирается жить у
них все лето,  радость Якуба еще увеличилась.  За последнее время он заметно
подрос и был правой рукой дядьки Мартина.
     - Без Якуба я  прямо как без рук,  -  сказал дядька.  -  Он и  на гумне
помогает мне, и в поле, и в лесу. То пойдет украдкой вырубит еловый шест для
рукоятки граблей либо для косовища,  то заскочит в  дубняк,  и  если выберет
било для цепа, то только поднимай цеп: било само будет молотить.
     Знал дядя Мартин,  чем и  как угодить племяннику.  А Якуб слушал и весь
расцветал от удовольствия.  Чтобы не выдать своего волнения, счастливый Якуб
сказал, обернувшись к брату:
     - Я покажу тебе,  Андрей,  одно местечко на Немане, в Бервянке. Вот где
рыбы!  Нигде нет столько!  Иной раз как плеснет сом или щука - только пузыри
пойдут по воде. А язей сколько! А голавлей! Так и ходят вереницами.
     - А  тебе не  приходилось подцепить на  удочку язя?  -  поинтересовался
Андрей.
     - Трудно взять его там, - безнадежно признался Якуб. - Коряги, корни...
Не один крючок мой остался там.
     - А может, мы с тобой вдвоем справились бы? - спросил Андрей.
     Якуб заверил,  что  и  вдвоем ничего не  сделают.  Дядя Мартин слушал и
усмехался в усы.
     - Уж если Якуб сказал, значит так оно и есть, - поддержал он маленького
племянника. Дядя Мартин и Якуб были большими приятелями.
     - Вот когда потеплеет,  они с  дядей сетками,  топтухами наловят с  пуд
рыбы,  -  заметила мать и пошла к печке:  ведь Андрей с дороги, должно быть,
голоден.
     Дядя Мартин, Андрей, Якуб вышли во двор осмотреть хозяйство.
     Чем-то близким, родным повеяло на Лобановича, когда он осматривал двор,
постройки,   убогий  скарб  несложного  крестьянского  хозяйства,   где  все
напоминало далекое,  беззаботное детство. И вместе с тем еще с большей силой
поднимался в  груди  протест  против  несправедливого устройства жизни,  при
котором бедному человеку достается такой жалкий,  тесный уголок. Одно только
радовало сердце:  народ не хочет примириться с  такими порядками,  и  в этом
залог победы.
     Андрей  никогда не  чурался крестьянской работы  и  при  случае  охотно
помогал дяде Мартину.  Когда он  был учителем,  часто посылал своим домашним
деньги.  А  теперь он  такой помощи оказать не может,  хотя она очень нужна.
Промелькнула неведомо откуда возникшая мысль о  том,  как  много разных мест
приходится переменить человеку на своем веку.  Не более четверти века прожил
на свете Лобанович,  а побывать ему пришлось во многих местах. И сколько еще
новых мест ждет его впереди! Но сейчас не было возможности долго предаваться
таким  размышлениям -  живой,  разговорчивый Якуб  звенел,  словно звоночек,
стараясь как  можно больше рассказать брату о  разных вещах и  событиях.  На
гумне он подвел Андрея к  толстому дубовому столбу.  В столбе торчал большой
гвоздь,  на котором важно отдыхали цепы.  Якубу хотелось показать цеп с  тем
крепким билом,  о котором рассказывал дядя Мартин:  било вырублено в дубняке
самим Якубом!
     - Действительно било ладное,  -  похвалил Андрей,  снял с  гвоздя цеп и
два-три раза взмахнул им.
     Из  хаты  вышла  мать,  хлопотливая,  трудолюбивая,  вечно озабоченная,
позвала Андрея завтракать. Дядя Мартин и Якуб в хату не пошли, сославшись на
то, что они недавно здорово наелись.
     Мать положила на стол деревянный кружок и поставила на него сковороду с
яичницей и жирными, сочными шкварками.
     - Знаешь,  мама,  -  обратился к ней Андрей, - и дым из кадила, который
пускает поп в церкви, не пахнет так приятно, как эта сковорода со шкварками.
     - Не надо, сынок, говорить лишнего, - грустно улыбнулась мать.
     Отведав яичницы, Андрей продолжал:
     - Такой яичницы не  только губернатор,  но  и  наш  дурень-царь Николка
Второй не ел.
     - Ешь,  сынок,  и глупостей говорить не нужно, - запротестовала мать. -
Вот вы пошли против начальства,  оскорбили царя,  а сейчас сидите без места.
Забыли вы поговорку: "Не трогай дерьма, не то смердеть будет!"
     Лобанович громко захохотал.
     - Вот это, мама, правда! Но если это навоз, что совершенно справедливо,
то нужно его в землю закопать, чтобы удобрял ее.
     Андрей подошел к матери, поцеловал ей руку.
     - Спасибо,   мама,   за  угощение.  Прости  меня  за  неприятности,  за
огорчения, которые я причинял вам. Горевать же и плакать нечего. Вот если бы
я  совершил преступление против людей,  простых людей,  тогда нужно было  бы
отвернуться от меня и в хату не пустить,  хотя я и родной ваш сын. Я же хочу
и многие, многие сотни тысяч таких, как я, хотят, чтобы простым людям жилось
хорошо, чтобы сами они были хозяевами своей судьбы и чтобы не издевались над
ними паны, чиновники, начиная от урядника и губернатора и кончая царем. Ведь
во  имя царя и  от имени царя творятся все эти несправедливости,  от которых
приходится страдать мужикам на земле,  рабочим на фабриках и заводах.  Имеем
ли мы право сидеть сложа руки и спокойно смотреть на всю эту мерзость?  Если
бы лучи солнца не уничтожали весной снега и льда,  земля не избавилась бы от
холода и не было бы весны.  Пусть меня выгнали,  пусть я сижу без работы,  -
хотя,  правда,  работу кое-какую нахожу,  -  пусть меня судят и  засудят,  я
никогда не сдамся, так как знаю, во имя чего борюсь.
     Мать слушала и плакала.
     - Ох, сынок, если уж так надо, то надо! - И вытерла фартуком слезы.


XV

     За  Микутичами вверх по  Неману,  в  полуверсте от  села,  есть высокий
красивый пригорок, где росли пышные, ветвистые сосенки. Местность, в которой
расположен  этот  пригорок,   называлась  Клещицы.   Молодой  еще   лесок  и
живописные,  тихие  долинки  привлекали  сюда  летом  микутичских  учителей,
любивших ловить здесь рыбу и устраивать товарищеские маевки.  Глубоко внизу,
под обрывистым песчаным берегом,  струился быстрый Неман, пронося по чистому
руслу  весенние  воды  и  подмывая высокий  берег.  В  песчаных осыпях,  как
рассказывали старые люди,  попадались человеческие черепа и  кости.  Старики
утверждали,  что  здесь  был  когда-то  курган -  могила убитых на  войне со
шведами солдат.
     Неман не вошел еще в свои берега.  Довольно широкая равнина была залита
вешней  водой.  Там,  где  вода  спадала,  пробивалась  и  желтела  крупная,
широколистая калужница. На противоположной стороне равнины раскинулись поля,
узкие полоски бугристой земли занеманских крестьян,  где  ютились защищенные
пригорками небольшие деревеньки,  имевшие общее  название -  Села.  Как  раз
напротив Клещиц, на той стороне равнины, поднимался довольно высокий курган.
На  самой  вершине  кургана  красовался  выступ,  словно  круглая  шапка.  В
Микутичах его называли Демьяновым Гузом.
     Лобанович стоял  на  самом  высоком пункте берега,  откуда очень хорошо
видны Демьянов Гуз,  Микутичи,  местечки Панямонь и Столбуны и синяя полоска
Синявского гая -  картина,  которой нельзя не залюбоваться.  Но глаза Андрея
Лобановича были  прикованы к  вершине  Демьянова Гуза  -  там  скоро  должна
появиться фигура человека, имя которому Янка Тукала.
     Прежде  чем  оставить  Смолярню  и  перебраться в  Микутичи,  Лобанович
сообщил об этом Янке.
     - Без тебя,  Янка, мне горько на свете жить, давай не будем разлучаться
и в дальнейшем.  Так вот что, мой ДРУГ, устрой и ты