аглушал шум волн,  набегавших  изнутри,
сознание было помрачено полным смятением чувств.  Она  ощущала  ласковые
прикосновения, поцелуи и свои собственные слезы, но внутри, звеня и  гу-
дя, проталкивалась по венам кровь, и в ушах стоял неистовый  гул,  точно
перезвон колоколов. Потом все исчезло в тумане. Очнувшись  от  обморока,
она смутно почувствовала, что ее раздевают,  как  сквозь  густую  пелену
увидела ласковое и озабоченное лицо мужа. И сразу же погрузилась в  чер-
ную пучину глубокого благодетельного сна без сновидений.
   Когда она на другое утро открыла глаза, в комнате было уже светло.  И
в ней самой тоже просветлело, пронесшаяся буря словно очистила и освежи-
ла кровь. Она пыталась вспомнить, что с ней произошло, но  все  казалось
еще сном. Она ощущала такую неправдоподобную легкость и свободу, с какой
паришь по воздуху во сне, и, чтобы увериться, что то смутное ощущение  -
явь, она дотронулась одной рукой до другой.
   Вдруг она вздрогнула: на пальце блестело кольцо. И сразу же  сна  как
не бывало. Те бессвязные слова, которые она и слышала и  не  слышала  на
грани сознания, и те прежние неясные догадки, которые она не смела прет-
ворить в мысль и подозрение, теперь вдруг слились в стройное целое.  Все
сразу стало ей понятно, - и вопросы мужа и недоумение  любовника;  петля
за петлей развернулись перед ней страшные сети, которыми она была опута-
на. Гнев и стыд овладели ею нервы вновь болезненно  затрепетали,  и  она
уже готова была пожалеть, что пробудилась от этого сна без  грез  и  без
страхов.
   Но тут в соседней комнате послышался смех. Дети встали и как проснув-
шиеся птенцы гомонили навстречу новому дню. Ирена ясно  различала  голос
сына и впервые с удивлением заметила, как он похож на  отцовский  голос.
Улыбка неприметно тронула ее губы и задержалась на них. Ирена  лежала  с
закрытыми глазами, чтобы лучше насладиться тем, что было  ее  жизнью,  а
отныне и ее счастьем. Внутри еще тихонько щемило  что-то,  но  это  была
благотворная боль - так горят раны, прежде чем зарубцеваться навсегда.


   АМОК

   В марте 1912 года, в Неаполе, при разгрузке в порту большого  океанс-
кого парохода, произошел своеобразный несчастный случай, по поводу кото-
рого в газетах появились подробные, но весьма фантастические  сообщения.
Хотя я сам был пассажиром "Океании", но, так же как  и  другие,  не  мог
быть свидетелем этого необыкновенного происшествия; оно случилось в ноч-
ное время, при погрузке угля и выгрузке товаров, и мы, спасаясь от шума,
съехали все на берег, чтобы провести время в кафе или театре. Все  же  я
лично думаю, что некоторые догадки, которых я тогда публично не высказы-
вал, содержат в себе истинное объяснение той трагической сцены,  а  дав-
ность события позволяет мне использовать доверие, оказанное мне во время
одного разговора, непосредственно предшествовавшего странному эпизоду.
   Когда я хотел заказать в пароходном агентстве в Калькутте  место  для
возвращения в Европу на борту "Океании", клерк только с сожалением пожал
плечами: он не знает, можно ли еще обеспечить мне каюту, так как теперь,
перед самым наступлением дождливого времени, все места бывают распроданы
уже в Австралии, и он должен сначала дождаться телеграммы из Сингапура.
   Но на следующий день он сообщил мне приятную новость, что  еще  может
занять для меня одну каюту, правда не особенно комфортабельную, под  па-
лубой и в средней части парохода. Я с нетерпением стремился домой,  поэ-
тому, не долго думая, попросил закрепить за мной место.
   Клерк правильно осведомил меня. Пароход был переполнен, а каюта  пло-
хая - тесный четырехугольный закуток недалеко  от  машинного  отделения,
освещенный только тусклым глазом иллюминатора.  В  душном,  застоявшемся
воздухе пахло маслом и плесенью; ни на миг нельзя было уйти от  электри-
ческого вентилятора, который, как  обезумевшая  стальная  летучая  мышь,
вертелся и визжал над самой головой. Внизу машина  кряхтела  и  стонала,
точно грузчик, без конца взбирающийся с кулем угля по  одной  и  той  же
лестнице; наверху непрерывно шаркали шаги гуляющих по  палубе.  Поэтому,
сунув чемодан в этот затхлый гроб меж серых шпангоутов,  я  поспешил  на
палубу и, поднимаясь по трапу, вдохнул, как  амбру,  мягкий,  сладостный
воздух, доносимый к нам береговым ветром.
   Но и наверху царили сутолока и теснота: тут было полно людей, которые
с нервозностью, порожденной вынужденным бездействием, без умолку болтая,
расхаживали по палубе. Щебетание  и  трескотня  женщин,  безостановочное
кружение по тесным закоулкам  палубы,  назойливая  болтовня  пассажиров,
скоплявшихся перед креслами, - все это почему-то причиняло мне  боль.  Я
только что увидел новый для меня мир, передо  мной  пронеслись  пестрые,
мелькающие с бешеной быстротой картины. Теперь я хотел подумать, привес-
ти в порядок свои впечатления, воссоздать воображением то, что воспринял
глаз, но здесь, на этой шумной, похожей на бульвар палубе,  не  было  ни
минуты покоя. Строчки в книге расплывались от мелькания теней  проходив-
ших мимо пассажиров. Невозможно было остаться наедине с  собой  на  этой
залитой солнцем и полной движения пароходной улице.
   Три дня я крепился - смотрел на людей, на море, но море  было  всегда
одинаковое, пустынное и синее, и только на закате вдруг загоралось всеми
цветами радуги; а людей я уже через трое суток знал наперечет. Все  лица
были мне знакомы до тошноты; резкий смех женщин больше не раздражал  ме-
ня, и не сердили вечные споры двух голландских офицеров,  моих  соседей.
Мне оставалось только бегство; но в каюте было жарко и душно, а в салоне
английские мисс беспрерывно барабанили на рояле, выбирая для этого самые
затасканные вальсы. Кончилось тем, что я решительно изменил порядок  дня
и нырял в каюту сразу после обеда, предварительно  оглушив  себя  стака-
ном-другим пива; это давало мне возможность  проспать  ужин  и  вечерние
танцы.
   Как-то раз я проснулся, когда в моем маленьком гробу было уже  совсем
темно и тихо. Вентилятор я выключил, и воздух полз по вискам,  липкий  и
влажный. Чувства были притуплены, и мне потребовалось  несколько  минут,
чтобы сообразить, где я и который может быть час. Очевидно, было уже  за
полночь, потому что я не слышал ни музыки, ни неустанного шарканья  ног.
Только машина - упрямое сердце левиафана, пыхтя, толкала  поскрипывающее
тело корабля вперед, в необозримую даль.
   Ощупью выбрался я на палубу - Она была пуста. И когда я  поднял  взор
над дымящейся башней трубы и призрачно мерцающим  рангоутом,  мне  вдруг
ударил в глаза яркий свет. Небо сияло. Оно казалось темным рядом  с  бе-
лизной пронизывавших его звезд, но все-таки оно сияло, словно  бархатный
полог застлал какую-то ярко светящуюся поверхность, а искрящиеся  звезды
- только отверстия и прорези, сквозь которые просвечивает этот неописуе-
мый блеск. Никогда не видел я неба таким, как в ту ночь, таким  сияющим,
холодным как сталь и в то же время переливчато-пенистым, залитым светом,
излучаемым луной и звездами, и будто пламенеющим в какойто  таинственной
глубине. Белым лаком блестели в лунном свете очертания  парохода,  резко
выделяясь на темном бархате неба; канаты, реи, все контуры  растворялись
в этом струящемся блеске. Словно в пустоте, висели огни на мачтах, а над
ними круглый глаз на марсе - земные желтые звезды среди  сверкающих  не-
бесных.
   Над самой головой стояло таинственное созвездие Южного Креста, мерца-
ющими алмазными гвоздями прибитое к небу; казалось, оно колышется, тогда
как движение создавал только ход корабля, пловца-гиганта, который, слег-
ка дрожа и дыша полной грудью, то поднимаясь, то  опускаясь,  подвигался
вперед, рассекая темные волны. Я стоял и смотрел вверх. Я чувствовал се-
бя как под душем, где сверху падает теплая вода; только  это  был  свет,
белый и теплый, изливавшийся мне на руки, на  плечи,  нежно  струившийся
вокруг головы и, казалось, проникавший внутрь, потому что все смутное  в
моей душе вдруг прояснилось. Я дышал свободно, легко и с восторгом  ощу-
щал на губах, как прозрачный напиток, мягкий, словно  шипучий,  пьянящий
воздух, напоенный дыханием плодов и ароматом  дальних  островов.  Только
теперь, впервые с тех пор как я ступил на сходни,  я  испытал  священную
радость мечтания и другую, более чувственную: предаться, словно женщина,
окружающей меня неге. Мне хотелось лечь и устремить взоры вверх, на  бе-
лые иероглифы. Но кресла были все убраны, и нигде на всей пустынной  па-
лубе я не видел удобного местечка, где можно было бы отдохнуть и  помеч-
тать.
   Я начал ощупью пробираться вперед, подвигаясь к носовой части парохо-
да, совершенно ослепленный светом, все сильнее изливавшимся на  меня  со
всех сторон. Мне было почти больно от этого резкого звездного света, мне
хотелось  укрыться  куда-нибудь  в  тень,  растянуться  на  циновке,  не
чувствовать блеска на себе, а только над собой и на залитых  им  предме-
тах, - так смотрят на пейзаж из затемненной комнаты. Спотыкаясь о канаты
и обходя железные лебедки, я добрался, наконец, до бака и стал смотреть,
как форштевень рассекает мрак и расплавленный лунный свет вскипает пеной
по обе стороны лезвия. Неустанно поднимался плуг и вновь опускался, вре-
заясь в струящуюся черную почву, и я ощущал всю муку побежденной стихии,
всю радость земной мощи в этой искрометной игре. И в созерцании я  утра-
тил чувство времени. Не знаю, час ли я так простоял, или  несколько  ми-
нут; качание огромной колыбели корабля унесло меня за пределы земного. Я
чувствовал лишь, что мной овладевает блаженная усталость.  Мне  хотелось
спать, грезить, но жаль было уходить от этих чар, спускаться в мой гроб.
Бессознательно я нащупал ногой бухту каната. Я сел, закрыл глаза,  но  в
них все-таки проникал струившийся отовсюду серебристый блеск. Под  собой
я чувствовал тихое журчание воды, вверху - неслышный звон белого  потока
вселенной. И мало-помалу это журчание наполнило все  мое  существо  -  я
больше не сознавал самого себя, не отличал, мое ли это дыхание, или бие-
ние далекого сердца корабля, я словно растворился в этом неумолчном жур-
чании полуночного мира.
   Тихий сухой кашель послышался возле меня. Я вздрогнул и сразу очнулся
от своего опьянения. Глаза, ослепленные белым блеском, проникавшим  даже
сквозь закрытые веки, с трудом открылись: как раз против  меня,  в  тени
борта, сверкало что-то похожее на  отблеск  от  очков;  потом  вспыхнула
большая круглая искра, несомненно огонек трубки. Очевидно, любуясь пеной
у носа корабля и Южным Крестом вверху, я не заметил этого соседа, непод-
вижно сидевшего здесь все время. Невольно, не придя еще в себя, я сказал
по-немецки: - Простите! - О, пожалуйста... - по-немецки же ответил голос
из темноты.
   Не могу передать, как странно и жутко было сидеть безмолвно во  мраке
возле человека, которого я не видел. Я чувствовал, что он смотрит на ме-
ня так же напряженно, как и я на него; струящийся и мерцающий белый свет
над нами был так ярок, что каждый из нас видел в тени только контур дру-
гого. Но мне казалось, что я слышу, как дышит этот человек и как он  по-
сасывает свою трубку.
   Молчание стало невыносимым. Охотнее всего я ушел бы, но это  было  бы
уж слишком резко и неучтиво. В смущении  я  достал  папиросу.  Вспыхнула
спичка, и трепетный огонек на секунду осветил наш тесный угол. За  стек-
лами очков я увидел чужое лицо, которого ни разу не замечал на  борту  -
ни за обедом, ни на палубе, - и не знаю, резнула ли мне глаза  внезапная
вспышка, или то была  галлюцинация,  но  лицо  показалось  мне  мрачным,
страшно искаженным, нечеловеческим. Однако, прежде чем я  мог  отчетливо
разглядеть его, темнота опять поглотила осветившиеся на миг черты; я ви-
дел лишь контур фигуры, темной на темном фоне, и время от времени  круг-
лое огненное кольцо трубки. Мы оба молчали, и это молчание угнетало, как
душный тропический воздух.
   Наконец, я не выдержал. Вскочив на ноги, я вежливо сказал: -  Спокой-
ной ночи!
   - Спокойной ночи, - ответил из мрака хриплый, жесткий, словно заржав-
ленный, голос.
   Я побрел, спотыкаясь о стойки и такелаж. Вдруг позади раздались шаги,
торопливые и нетвердые. Это был все тот же незнакомец. Я невольно  оста-
новился. Он не подошел вплотную ко мне, и я сквозь мрак ощутил  какую-то
робость и удрученность в его походке.
   - Простите, - поспешно заговорил он,  -  что  я  обращаюсь  к  вам  с
просьбой. Я... я, - он запнулся и от смущения не сразу мог продолжать, -
я... у меня есть личные... чисто личные причины искать уединения...  тя-
желая утрата... я избегаю общества пассажиров... Вас я не имею в виду...
нет, нет... Я хотел только попросить вас... вы меня очень обяжете,  если
никому на борту не сообщите о том,  что  видели  меня  здесь...  На  это
есть... так сказать, личные причины, мешающие мне быть в настоящее время
на людях... Да... так вот... мне было бы чрезвычайно неприятно, если  бы
вы упомянули о том, что кто-то здесь ночью... что я...
   Слова опять застряли у него в горле. Я поспешил вывести его из  заме-
шательства, тотчас же обещав ему исполнить его просьбу. Мы  пожали  друг
другу руки. Потом я вернулся в свою каюту  и  уснул  тяжелым,  тревожным
сном, полным причудливых видений.
   Я сдержал слово и никому не рассказал о странной встрече, хотя  иску-
шение было велико. Во время морского путешествия всякая мелочь  -  собы-
тие, будь то парус на горизонте, взметнувшийся над водой дельфин,  завя-
завшийся новый флирт или случайная шутка. Кроме того, меня мучило  жела-
ние узнать что-нибудь об этом необыкновенном пассажире. Я просмотрел су-
довые списки в поисках подходящего имени, присматривался к людям, стара-
ясь отгадать, не имеют ли они к нему отношения;  целый  день  я  был  во
власти лихорадочного нетерпения и ждал вечера, в  надежде  снова  встре-
титься с незнакомцем. Психологические загадки неодолимо притягивают  ме-
ня; они волнуют меня до безумия, и я не успокаиваюсь до  тех  пор,  пока
мне не удается проникнуть в их тайну: люди со странностями  одним  своим
присутствием могут зажечь во мне такую жажду заглянуть им в душу,  кото-
рая немногим отличается от страстного влечения к женщине. День показался
мне бесконечно долгим. Я рано лег в постель, я знал, что в полночь прос-
нусь, что какая-то сила разбудит меня.
   И действительно, я проснулся в тот же час, что и вчера. На светящемся
циферблате часов стрелки, перекрывая одна другую, слились в  единую  по-
лоску света. Я поспешно поднялся из душной  каюты  в  еще  более  душную
ночь.
   Звезды сверкали, как вчера, и обливали дрожавший  пароход  рассеянным
светом; в вышине горел Южный Крест. Все было, как вчера,  -  в  тропиках
дни и ночи более похожи на близнецов, чем в наших широтах, -  только  во
мне не было вчерашнего  нежного,  баюкающего,  мечтательного  опьянения.
Что-то влекло меня, тревожило, и я знал, куда меня влечет: туда, к  чер-
ной путанице снастей на носу - узнать, не сидит ли он там, неподвижный и
таинственный. Сверху раздался удар корабельного  колокола.  Меня  словно
что-то толкнуло. Шаг за шагом я подвигался вперед,  нехотя  уступая  ка-
кой-то притягательной силе. Не успел я еще добраться до места, как  впе-
реди что-то вспыхнуло, точно красный глаз, - его трубка. Значит, он там.
   Я невольно вздрогнул и остановился. Еще миг, и я повернул бы обратно,
но что-то зашевелилось в темноте, кто-то встал, сделал два шага, и вдруг
я услышал его голос.
   - Простите, - вежливо и как-то виновато сказал он,  -  вы,  очевидно,
хотите пройти на ваше место, но мне показалось, что вы раздумали,  когда
увидели меня. Прошу вас, садитесь, я сейчас уйду.
   Я, со своей стороны, поспешил ответить, что прошу его остаться и  что
я отошел, чтобы не помешать ему.
   - Мне вы не мешаете, - не без горечи возразил он, - напротив,  я  рад
поговорить с кем-нибудь. Уже десять дней, как я не произнес ни  слова...
собственно даже несколько лет... и мне тяжело - я задыхаюсь, верно отто-
го, что должен нести свое бремя молча... Я больше не могу сидеть в  каю-
те, в этом... в этом гробу... я больше не могу... и людей я тоже не  пе-
реношу, потому что они целый день смеются... Я не  могу  этого  выносить
теперь... я слышу это даже в каюте и затыкаю уши... правда,  никто  ведь
не знает, что... они ничего не знают, а потом, какое дело до  этого  чу-
жим...
   Он снова запнулся и вдруг неожиданно и поспешно сказал: - Но я не хо-
чу стеснять вас... простите мою болтливость.
   Он поклонился и хотел уйти. Но я стал настойчиво удерживать его. - Вы
нисколько не стесняете меня. Я тоже рад побеседовать здесь, в тиши... Не
хотите ли?
   Я протянул ему портсигар, и он взял папиросу. Я зажег спичку. Снова в
колеблющемся свете появилось его лицо, оторвавшееся от черного фона;  на
этот раз оно было прямо обращено ко мне. Глаза из-за очков впились в мое
лицо жадно и с какой-то безумной силой. Мне стало жутко.  Я  чувствовал,
что этот человек хочет говорить, что он должен говорить. И я  знал,  что
мне нужно молчать, чтобы облегчить ему это.
   Мы снова сели. В его углу стояло второе кресло, которое он и  предло-
жил мне. Мы курили, и по тому, как беспокойно прыгало в темноте световое
колечко от его папиросы, я видел, что его рука дрожит. Но я молчал, мол-
чал и он. Потом вдруг его голос тихо спросил:
   - Вы очень устали?
   - Нет, нисколько.
   Голос во мраке снова на минуту замер.
   - Мне хотелось бы спросить вас кое о чем... то есть я  хотел  бы  вам
кое-что рассказать. Я знаю, я прекрасно знаю, как  нелепо  обращаться  к
первому встречному, однако... я... я нахожусь в тяжелом психическом сос-
тоянии... Я дошел до предела, когда мне во что бы то ни  стало  нужно  с
кем-нибудь поговорить... не то я погибну... Вы поймете меня" когда  я...
да, когда я вам расскажу... Я, знаю, что вы не можете помочь мне... но я
прямо болен от этого молчания... а больной всегда смешон в  глазах  дру-
гих...
   Я прервал его и просил не терзаться напрасно. Пусть он, не стесняясь,
расскажет мне все... Конечно, я не могу ему ничего обещать, но на всяком
человеке лежит долг предложить свою помощь. Когда мы  видим  ближнего  в
беде, то, естественно, наш долг помочь ему.
   - Долг... предложить свою помощь... долг сделать попытку... Так и вы,
значит, думаете, что на нас лежит долг... долг предложить свою помощь?
   Трижды повторил он эти слова. Мне  стало  страшно  от  этого  тупого,
упорного повторения. Не сумасшедший
   ли этот человек? Не пьян ли он?
   Но, совершенно точно угадав мою мысль, как будто я произнес ее вслух,
он вдруг сказал совсем другим голосом:
   - Вы, может быть, принимаете меня за безумного или за  пьяного?  Нет,
этого нет, пока еще нет. Только сказанное вами странно поразило  меня...
поразило потому, что это как раз то, что меня сейчас мучит - лежит ли на
нас долг... долг...
   Он снова начал запинаться. Потом умолк и немного погодя опять загово-
рил:
   - Дело в том, что я врач. В нашей практике часто бывают такие случаи,
такие роковые... Ну, скажем, неясные случаи, когда не знаешь,  лежит  ли
на тебе долг... долг ведь не один - есть долг перед  ближним,  есть  еще
долг перед самим собой, и перед государством, и  перед  наукой...  Нужно
помогать, конечно, для этого мы и существуем... но такие правила  хороши
только в теории... До каких пределов нужно помогать?.. Вот вы чужой  че-
ловек, и я для вас чужой, и я прошу вас молчать о том, что вы меня виде-
ли... Хорошо, вы молчите, исполняете этот долг... Я прошу вас поговорить
со мной, потому что я прямо подыхаю от своего молчания... Вы готовы выс-
лушать меня. Хорошо... Но это ведь легко... А что, если  бы  я  попросил
вас взять меня в охапку и бросить за борт?..  Тут  уж  кончается  любез-
ность, готовность помочь. Где-то она должна кончаться... там,  где  дело
касается нашей жизни, нашей личной ответственности... где-то это  должно
кончаться... где-то должен прекращаться этот долг...  или,