о всей силой почувствовала твою неповторимую двойственность - вы-
сокую одухотворенность в любовной страсти, когда-то покорившую меня, по-
луребенка. Я не встречала человека, который так пламенно отдавался бы во
власть минуты, с такой щедростью  раскрывал  бы  другому  сокровеннейшие
глубины своей души, - чтобы затем, увы, все померкло в какой-то  безгра-
ничной, почти противоестественной забывчивости. Но и я  забыла  о  себе.
Кто была я, здесь, в темноте, подле тебя? Страстно  влюбленная  девочка,
или мать твоего ребенка, или чужая женщина из ресторана?  Ах,  все  было
так знакомо, уже пережито и вместе с тем так упоительно ново в  ту  бла-
женную ночь! И я молилась, чтобы ей не было конца.
   Но утро настало; мы встали поздно, и ты пригласил меня позавтракать с
тобой. Мы пили чай, приготовленный в столовой невидимой  услужливой  ру-
кой, и непринужденно, болтали. Ты опять говорил со мной просто и сердеч-
но, без нескромных вопросов, без малейшего любопытства. Ты не спрашивал,
ни кто я такая, ни где живу; я была для тебя только случайным  приключе-
нием, безыменной минутной прихотью, бесследно исчезающей из памяти,  как
дымок рассеивается в воздухе.  Ты  рассказал  мне,  что  тебе  предстоит
большое путешествие в Северную Африку, которое продлится два или три ме-
сяца; я задрожала от страха, радость сменилась отчаянием, ибо в  ушах  у
меня уже звучало: "Конец, все прошло и позабыто!" Мне хотелось броситься
к твоим ногам и закричать: "Возьми меня с собой, тогда ты узнаешь  меня,
наконец, наконец-то после стольких лет!" Но я была так робка, малодушна,
так рабски покорна тебе! Я только сказала: - Как жаль! -  Ты,  улыбаясь,
взглянул на меня: - Тебе правда жаль?
   Тут я не выдержала, поддалась внезапному порыву. Я встала  и  долгим,
пристальным взглядом посмотрела тебе в лицо. Потом сказала: - Тот,  кого
я любила, тоже всегда уезжал. - Я смотрела на  тебя,  смотрела  прямо  в
глаза. "Сейчас, сейчас он узнает меня!" Я ждала, трепеща от страха и на-
дежды. Но ты улыбнулся мне и сказал в утешение: -  Из  путешествий  ведь
возвращаются. - Да, - ответила я, - возвращаются, но успев забыть.
   Должно быть, в тоне, каким я это сказала, прозвучало  что-то  необыч-
ное, слишком страстное, потому что теперь и ты встал и посмотрел на меня
с удивлением и теплой лаской. Ты взял меня за плечи. - Хорошее не  забы-
вается, тебя я не забуду, - сказал ты и погрузил взгляд в самую  глубину
моих глаз, словно ты хотел запечатлеть в памяти мой образ.  И  чувствуя,
как проникает в меня этот ищущий взгляд, впитывающий в себя все мое  су-
щество, я подумала, что, наконец, наконец пелена упадет  с  твоих  глаз.
"Он узнает меня, узнает меня!" Душа моя ликовала от этой мысли.
   Но ты не узнал меня. Нет, ты не узнал меня, и никогда я не была столь
чужда тебе, ибо... ибо иначе как мог бы ты сделать то, что сделал  через
несколько минут? Ты поцеловал меня, еще раз страстно поцеловал, так  что
мне пришлось снова поправить растрепавшиеся волосы. И  вот,  стоя  перед
зеркалом, я вдруг увидела - я чуть не упала от ужаса и стыда, - я увиде-
ла, как ты украдкой сунул в мою муфту две крупных бумажки. Как я  только
удержалась, чтобы не вскрикнуть, не ударить тебя по лицу, - ты платил за
эту ночь мне, любившей тебя с детства, матери твоего ребенка! Я была для
тебя только проституткой из Табарена, не больше, ты заплатил мне, запла-
тил! Мало того, что я была забыта тобой, я должна была еще снести от те-
бя унижение.
   Я начала торопливо хватать свои вещи. Только бы уйти, поскорей  уйти,
- мне было слишком больно. Я взяла шляпу - она лежала на письменном сто-
ле возле вазы с белыми розами, моими розами. Тут мной овладело властное,
неудержимое желание: я решила сделать еще одну попытку: - Не дашь ли  ты
мне одну из твоих белых роз? - С удовольствием, - ответил  ты  и  тотчас
вынул из вазы цветок. - Но, может быть, тебе подарила их женщина,  кото-
рая тебя любит? - Может быть, - сказал ты, - не знаю. Они присланы  мне,
и я не знаю кем. За это я их и люблю. - Я взглянула  на  тебя.  -  Может
быть, они тоже от женщины, забытой тобой!
   Ты изумленно взглянул на меня. Я твердо смотрела тебе прямо в  глаза.
"Узнай меня, узнай же меня, наконец!"  -  кричал  мой  взгляд.  Но  твой
взгляд светился лаской и неведением. Ты еще раз поцеловал  меня.  Но  ты
меня не узнал.
   Я поспешно направилась к дверям, потому что слезы готовы  были  брыз-
нуть у меня из глаз, а этого ты не должен был видеть. Я так бежала,  что
в прихожей чуть не столкнулась с твоим слугой. Он  проворно  отскочил  в
сторону, услужливо распахнул передо мной дверь, и в этот миг -  ты  слы-
шишь? - в этот краткий миг, когда я сквозь слезы взглянула на старика, в
его глазах вспыхнул какой-то свет. В этот миг - ты  слышишь?  -  в  этот
единый миг Иоганн узнал меня,  хотя  ни  разу  не  видел  меня  с  моего
детства. Мне хотелось стать перед ним на колени и целовать ему  руки  за
то, что он узнал меня. Но  я  только  выхватила  из  муфты  эти  ужасные
деньги, которыми ты пригвоздил меня к позорному столбу, и сунула их ста-
рику. Он задрожал, испуганно посмотрел на меня - в эту секунду он,  быть
может, больше отгадал обо мне, чем ты за всю свою жизнь. Все,  все  люди
любили меня, все были ко мне добры, только ты, только ты один не  помнил
меня, только ты один ни разу не узнал меня!
   Мой ребенок умер, наш ребенок, теперь мне некого любить на всем  све-
те, кроме тебя. Но кто ты для меня, ты, никогда, никогда не узнающий ме-
ня, проходящий мимо меня, как мимо прозрачной воды, наступающий на меня,
как на камень, ты, неизменно обрекающий меня на разлуку и вечное  ожида-
ние? Один раз мне казалось, что я удержала тебя, неуловимого, в ребенке.
Но это был твой ребенок: он жестоко покинул меня и  отправился  в  путе-
шествие, он забыл меня и больше не вернется. Я опять  одинока,  одинока,
как никогда, у меня ничего нет, ничего нет от тебя: ни ребенка, ни  сло-
ва, ни строчки, никакого знака памяти, и если бы ты услышал мое имя, оно
ничего не сказало бы тебе. Почему мне не желать смерти, когда  я  мертва
для тебя, почему не уйти, раз ты ушел от меня? Нет, любимый, я не  упре-
каю тебя, я не хочу вселить свое горе в твой озаренный радостью дом.  Не
бойся, я не стану больше докучать тебе; прости мне, я должна была излить
душу в час смерти своего ребенка. Только раз я должна была все высказать
тебе, - потом я опять скроюсь во мраке и буду молчать, как всегда молча-
ла перед тобой. Но ты не услышишь моего стона пока я жива, - только ког-
да я умру, получишь ты это завещание, завещание женщины,  любившей  тебя
больше, чем все другие, и которой ты никогда не узнавал, всю жизнь  ожи-
давшей тебя и не дождавшейся твоего зова. Быть может, быть может, ты по-
зовешь меня тогда, и я в первый раз нарушу верность тебе:  я  не  услышу
тебя из могилы. Я не оставлю тебе ни портрета, ни знака памяти, как и ты
мне ничего не оставил; никогда ты не узнаешь меня, никогда. Такова  была
моя судьба в жизни, пусть будет так и в моей смерти. Я не позову тебя  в
мой последний час, я ухожу, и ты не знаешь ни моего имени, ни моего  ли-
ца. Я умираю легко, потому что ты не чувствуешь этого издалека. Если  бы
тебе было больно, что я умираю, я не могла бы умереть.
   Я больше не могу писать... такая тяжесть в голове... все тело  ломит,
у меня жар... кажется, мне сейчас придется лечь. Может быть,  скоро  все
кончится, может быть, хоть раз судьба сжалится надо мной, и я не  увижу,
как унесут мое дитя... Я больше не могу писать... Прощай, любимый,  про-
щай, благодарю тебя. Все, что было, было хорошо, вопреки всему... я буду
благодарна тебе до последнего вздоха. Мне хорошо - я сказала  тебе  все,
ты теперь знаешь, нет, ты только догадываешься, как сильно я тебя  люби-
ла, и в то же время моя любовь не ложится бременем на тебя. Тебе не  бу-
дет недоставать меня - это меня утешает.  Ничто  не  изменится  в  твоей
прекрасной, светлой жизни... я не омрачу ее своей смертью... это утешает
меня, любимый.
   Но кто... кто будет посылать тебе белые розы ко дню твоего  рождения?
Ах, ваза опустеет, легкое дуновение моей жизни, раз в год овевавшее  те-
бя, - развеется и оно! Любимый, послушай, я прошу тебя... это моя первая
и последняя просьба к тебе... исполни ее ради меня: каждый год,  в  день
твоего рождения - ведь это день, когда думают о себе, - покупай  розы  и
ставь их в синюю вазу. Делай это, любимый, делай это так, как другие раз
в году заказывают панихиду по дорогой им усопшей. Но я больше не верю  в
бога и не хочу панихид, я верю только в тебя, я люблю только тебя и жить
хочу только в тебе... ах, только один раз в году, незаметно и  неслышно,
как я жила подле тебя... Прошу тебя, исполни  это,  любимый...  это  моя
первая просьба к тебе и последняя -  ...благодарю  тебя...  люблю  тебя,
люблю... прощай...
   Он дрожащей рукой отложил  письмо.  Потом  долго  сидел  задумавшись.
Смутные воспоминания вставали в нем - о соседском ребенке, о девушке,  о
женщине в ночном ресторане, но воспоминания неясные, расплывчатые, точно
контуры камня, мерцающего под водой. Тени набегали и расходились, но об-
раз не возникал. Память о чемто жила в нем, но о чем - он  вспомнить  не
мог. Ему казалось, что он часто видел все это во сне, в глубоком сне, но
только во сне.
   Вдруг взгляд его упал на синюю вазу, стоявшую перед ним на письменном
столе. Она была пуста, впервые за много лет пуста в день  его  рождения.
Он вздрогнул; ему почудилось, что внезапно распахнулась невидимая  дверь
и холодный ветер из другого мира ворвался в его тихую комнату. Он ощутил
дыхание смерти и дыхание бессмертной любви; что-то раскрылось в его  ду-
ше, и он подумал об ушедшей жизни, как о бесплотном видении, как о дале-
кой страстной музыке.


   УЛИЦА В ЛУННОМ СВЕТЕ

   Пароход, задержанный бурей, только поздно вечером бросил якорь в  ма-
ленькой французской гавани; ночной поезд в Германию уже ушел.  Предстоя-
ло, таким образом, провести лишний день в незнакомом месте, а  вечер  не
сулил никаких развлечений, кроме унылой музыки дамского оркестра  в  ка-
ком-нибудь увеселительном заведении или скучной беседы с совершенно слу-
чайными спутниками. Невыносимым показался мне чадный, сизый от дыма воз-
дух в маленьком ресторане гостиницы, тем более что на губах у  меня  еще
соленым холодком отдавалось чистое дыхание моря. Я пошел поэтому  науда-
чу, по широкой светлой улице, в сторону площади, где играл оркестр граж-
данской гвардии, а оттуда - еще дальше, среди неторопливого  потока  гу-
ляющих. Сначала мне было приятно так  безвольно  покачиваться  в  волнах
равнодушной, по-провинциальному разодетой толпы, но все  же  мне  вскоре
стала несносна эта близость чужих людей, их отрывистый смех, глаза,  ко-
торые останавливались на мне с удивлением, отчужденностью или  усмешкой,
прикосновения, незаметно толкавшие меня вперед, свет, льющийся из  тысяч
источников, и непрерывное шарканье шагов. Морскому плаванию сопутствова-
ло непрерывное движение, и в крови у меня еще бродило сладостное чувство
дурмана; все еще под ногами ощущались качка и зыбь, земля словно  дышала
и приподнималась, а улица как бы уходила в небо.  Голова  у  меня  вдруг
закружилась, и, чтобы укрыться от шума, я свернул в переулок, не  погля-
дев, как он называется, оттуда - в другой, поуже,  где  постепенно  стал
замирать нестройный гомон, и пустился затем бесцельно блуждать по  лаби-
ринту разветвленных, точно жилы, уличек, все более темных по  мере  того
как я удалялся от главной площади.  Большие  дуговые  фонари,  эти  луны
центральных улиц, здесь не горели, и благодаря скудному освещению я, на-
конец, снова увидел звезды и черное облачное небо.
   Я находился, по-видимому, недалеко от гавани, в матросском  квартале,
- это чувствовалось по острому запаху рыбы, по  тому  сладковатому  гни-
лостному запаху, какой сохраняют водоросли, даже выброшенные прибоем  на
берег, по тому присущему затхлым помещениям чаду, которым пропитаны  та-
кие закоулки, пока сильная буря не опахнет их своим дыханием.  Мне  были
по душе полумрак и неожиданное одиночество, я замедлил шаги,  осматривая
одну улицу за другой, - и ни одна из них не была похожа на свою соседку;
одни были миролюбивы, другие - разгульны, но все  погружены  во  тьму  и
полны глухим шумом голосов и музыки,  так  таинственно  льющихся  из-под
темных сводов, что почти нельзя было угадать его скрытого источника; ибо
все дома были заперты и только мигали красным или желтым огоньком.
   Я люблю эти улицы в чужих городах, этот грязный рынок всех  страстей,
тайное нагромождение всех соблазнов для моряков, которые, после одиноких
ночей в чужих и опасных морях, заходят сюда на одну ночь, чтобы в  тече-
ние часа осуществить свои долгие томительные сны. Они  должны  прятаться
где-нибудь в нижней части большого города, эти  узенькие  переулки,  ибо
они нагло и назойливо говорят о том, что за сотнями личин скрывают свет-
лые дома с зеркальными окнами  и  добропорядочными  обитателями.  Музыка
призывно звучит здесь в тесных зальцах, кинематографы  своими  кричащими
афишами обещают неслыханное великолепие, четырехгранные фонарики,  прию-
тившись под воротами, подмигивают приветливо  и  недвусмысленно,  сквозь
приоткрытые двери мелькает обнаженное тело под позолоченной мишурой.  Из
кабаков доносятся пьяные голоса и крики ссорящихся игроков. Матросы  ух-
мыляются, когда встречают друг друга, их глаза  горят  от  предвкушения,
ибо здесь есть все: вино и женщины, зрелища и азарт, самые низкие и  са-
мые возвышенные приключения. Но все это робко и все же предательски явно
притаилось за лицемерно опущенными ставнями, все скрыто от взоров, и эта
кажущаяся замкнутость волнует двойным  соблазном  тайны  и  доступности.
Улицы эти - одни и те же и в Гамбурге, и в Коломбо, и в Гаванне, они по-
хожи друг на друга, как схожи между собой  роскошные  проспекты  больших
городов, потому что верхи и низы жизни повсюду имеют то же внешнее обли-
чие. Последние причудливые остатки  хаотически  чувственного  мира,  где
инстинкты еще действуют грубо и необуздано, темные дебри страстей, киша-
щие похотливым зверьем, - таковы эти отверженные улицы,  волнующие  тем,
что в них мерещится, и прельщающие тем, что в них скрыто.  О  них  можно
грезить.
   Такою была и эта улица, у которой я вдруг очутился в  плену.  Наудачу
пошел я следом за двумя кирасирами, чьи сабли бряцали по неровной мосто-
вой. Из одного кабачка их окликнули какие-то женщины; они рассмеялись  и
ответили грубыми шутками, один из них постучал в окно, потом где-то раз-
далась брань, они пошли дальше; смех звучал все глуше и, наконец,  замер
совсем. Опять улица стала безмолвной, несколько окон тускло поблескивали
в неярком свете луны. Я стоял и глубоко вдыхал  эту  тишину,  казавшуюся
мне поразительной, ибо за ней мне чудилось  что-то  тайное,  нечистое  и
опасное. Явственно ощущал я, что эта тишина - обман и что в мглистом ча-
ду этой улицы тлеет нечто от гнили нашего мира. Но я стоял не двигаясь и
прислушивался к пустоте. Я уже не чувствовал ни  города,  ни  улицы,  ни
названия ее, ни своего имени; я сознавал только, что я здесь чужой,  что
я растворился в неведомом, что нет у меня ни цели, ни дела, ни  связи  в
этой темной жизнью, и все же я ощущаю ее с такой же полнотой, как  кровь
в своих жилах. Только одно чувство владело мной: ничто здесь не происхо-
дит ради меня, и тем не  менее  все  принадлежит  мне,  -  то  блаженное
чувство глубочайшего и подлиннейшего  переживания,  которое  достигается
внутренним неучастием и которым, как живой водой, питается мое  существо
при каждом соприкосновении с неведомым. И вдруг, в то время как я, прис-
лушиваясь, стоял среди пустынной улицы, как бы в ожидании  чего-то,  что
должно произойти, чего-то, что выведет меня из этой лунатической  насто-
роженности в пустоте, до моего слуха донеслась немецкая песня, она  зву-
чала приглушенно, не то из-за стены, не  то  откуда-то  очень  издалека;
женский голос пел бесхитростную мелодию из "Вольного стрелка":  "Дивный,
девственный венок", пел очень плохо, но все же то была немецкая  мелодия
- здесь, в чужом закоулке мира, и потому как-то особенно  родная.  Песня
доносилась неведомо откуда, но для меня  она  звучала  приветом,  первым
после долгой разлуки приветом родины. Кто говорит здесь на  моем  языке,
спрашивал я себя, в этом глухом закоулке, из чьей груди ожившее воспоми-
нание исторгло этот простенький напев? Я пошел на  голос  вдоль  темных,
точно дремлющих домов с закрытыми  ставнями,  за  которыми  предательски
мелькали огни, а иногда и манящая рука. Кое-где висели крикливые  надпи-
си, яркие афиши, и притаившийся кабачок сулил виски, пиво, эль,  но  все
было заперто, неприступно и вместе с тем зазывало прохожих. Иногда  вда-
леке раздавались шаги, но голос звучал  непрерывно,  все  громче  выводя
припев и все приближаясь; наконец, вот и нужный мне дом. Немного поколе-
бавшись, я подошел к внутренней двери, плотно занавешенной белыми штора-
ми. Но в этот миг что-то шевельнулось в потемках, какая-то фигура, кото-
рая притаилась там, прижавшись к стеклу, испуганно отскочила, и я увидел
лицо, залитое красным светом фонаря и все же бледное от  ужаса;  мужчина
растерянно посмотрел на меня, пробормотал что-то вроде извинения и исчез
в полумраке улицы. Странным он мне показался. Я посмотрел ему вслед. Ус-
кользавший силуэт его был еще смутно виден. Изнутри по-прежнему  доноси-
лось пение все громче, все призывнее. Я отворил дверь и быстро вошел.
   Песня оборвалась, точно отрезанная ножом, и я с испугом  почувствовал
перед собой пустоту, враждебное молчание, как будто я  что-то  вдребезги
разбил. Лишь постепенно взгляд мой освоился с обстановкой  почти  пустой
комнаты. Она состояла из буфетной стойки и стола. Все это  служило,  не-
сомненно, только преддверием к Другим комнатам, назначение которых легко
было угадать по приспущенному свету ламп и приготовленным постелям, вид-
невшимся сквозь приоткрытые двери. Перед стойкой, облокотившись на  нее,
стояла накрашенная женщина с утомленным лицом,  за  стойкой  -  хозяйка,
тучная, какаято грязновато-серая, и еще одна, довольно миловидная девуш-
ка. Мои слова приветствия упали камнем в пространство,  и  только  после
паузы послышался вялый ответ. Мне стало не по себе от этого принужденно-
го тоскливого молчания, и я охотно повернул бы обратно,  но  не  находил
для этого предлога, а потому покорно уселся за стол. Женщина  у  стойки,
вспомнив о своих обязанностях, спросила, что мне подать, и по ее выгово-
ру я сразу угадал в ней немку. Я заказал пива. Она пошла и принесла  пи-
во, и в ее походке еще яснее выражалось равнодушие, чем в  тусклых  гла-
зах, едва мерцавших изпод век, словно угасающие свечи. Совершенно  маши-
нально, по обычаю подобных заведений, поставила она рядом с моим  стака-
ном второй для себя. Взгляд ее, когда  она  чокнулась  со  мной,  лениво
скользнул мимо меня: я мог без помехи рассмотреть ее. Лицо у нее было  в
сущности еще красивое, с правильными чертами, но,  словно  от  душевного
измождения, огрубело и застыло, как маска; все в нем было дрябло; веки -
припухшие, волосы - обвисшие; одутловатые щеки, в пятнах дешевых  румян,
уже спускались широкими складками ко рту. Платье тоже было накинуто неб-
режно, голос - сиплый от табачного дыма и пива. Все говорило о том,  что
передо мною человек смертельно усталый, продолжающий жить только по при-
вычке, ничего не чувствуя. Мне стало жутко, и, чтобы нарушить  молчание,
я задал ей какой-то вопрос. Она ответила, не глядя на меня, равнодушно и
тупо, еле шевеля губами. Я чувствовал себя лишним. Хозяйка зевала,  дру-
гая девушка сидела в углу, поглядывая на меня, как будто ждала, что я ее
позову. Я рад был бы уйти, но не мог сдвинуться с места и  тупо,  словно
захмелевший матрос, сидел в затхлой, душной комнате прикованный к  стулу
любопытством, - было что-то пугающее и непонятное в царившем з