е  торопясь,
он спокойно прогуливался. Очевидно, он знал, что опасная зона  пройдена,
никто его не преследует, значит, сейчас никто уже не может его  уличить.
Я понял: после невероятного напряжения ему хотелось свободно  вздохнуть,
теперь он был в известном смысле карманником не у дел, рантье, стригущим
купоны со своей профессии, одним из тех многочисленных парижан, которые,
попыхивая сигаретой, медленно и неторопливо фланируют по улицам;  с  не-
винным видом брел этот тощий заморыш по Шоссе д'Антен праздным,  флегма-
тичным, ленивым шагом. Мне показалось, что сейчас он даже присматривает-
ся к встречным женщинам и девушкам с точки зрения их красоты или доступ-
ности.
   Ну, куда же теперь, человек с вечными сюрпризами? Вот как? В  скверик
перед церковью св. Троицы, обсаженный молодыми зелеными  кустиками?  За-
чем? А, догадался! Тебе хочется минут пять отдохнуть, посидеть  на  ска-
мейке? Оно и понятно. Все время на ногах, все время в движении - как тут
не замучиться! Нет, оказывается, я ошибся, человек с непрестанными сюрп-
ризами не сел на скамейку, он решительно направился - прошу  меня  изви-
нить! - к предназначенному для интимных надобностей общественному домику
и, войдя туда, тщательно запер за собой широкую дверь.
   В первую минуту я просто расхохотался: в  каком  общежитейском  месте
нашло свое завершение столь высокое мастерство!  Или  со  страху  с  ним
приключилась медвежья болезнь? Однако я снова убедился,  что  проказница
жизнь вечно находит самые забавные повороты, потому что она смелее  вся-
кого выдумщика-писателя. Она безбоязненно ставит рядом выдающееся и нич-
тожное и не без ехидства соединяет обыденное с исключительным.  Пока  я,
сидя на скамейке, дожидался - что еще оставалось мне делать? - его возв-
ращения из серого домика, мне стало ясно, что и в данном случае, замыка-
ясь в четырех стенах, чтобы сосчитать свою выручку, этот опытный и иску-
шенный мастер своего дела действует совершенно логично; ведь  профессио-
нальный вор (раньше это не приходило мне в голову) должен заблаговремен-
но подумать еще об одной трудности, которую мы, невежды,  не  учитываем:
как без соглядатаев уничтожить улики.  А  в  таком  недреманном  городе,
смотрящем миллионами глаз, всего труднее найти четыре спасительные  сте-
ны, за которыми можно чувствовать себя в полной безопасности; даже того,
кто редко читает судебную хронику, всегда удивляет, как  много  свидете-
лей, вооруженных поразительной памятью, оказывается на месте любого, са-
мого ничтожного происшествия. Попробуйте разорвать  на  улице  письмо  и
бросить его в канаву. Можете быть уверены, что десятки  глаз  исподтишка
следили за вами, и очень возможно, что пять  минут  спустя  какой-нибудь
досужий паренек от нечего делать постарается сложить кусочки.  Проверьте
где-нибудь в подъезде содержимое вашего бумажника, и завтра же, если бу-
дет заявлено о пропаже какого-то бумажника,  найдется  женщина,  которая
побежит в полицию и опишет вас до мельчайшей черточки не хуже  Бальзака,
а вы этой женщины даже не заметили. Зайдите в гостиницу, и лакей, на ко-
торого вы не обратили никакого внимания, уже приметил ваши ботинки, кос-
тюм, шляпу, цвет ваших волос и форму ногтей. Из каждого окна, из  каждой
витрины из-за каждой шторы, из-за каждого цветочного  горшка  следит  за
вами пара глаз, и если вы, в блаженном неведении, гуляя один  по  улице,
полагаете, что никто за вами не подсматривает, вы ошибаетесь -  всюду  и
везде найдутся непрошеные свидетели, вся  наша  жизнь  оплетена  густой,
ежедневно обновляемой сетью любопытства. Да, ты знаток своего дела, тебе
пришла превосходная мысль - за пять су ты купил на несколько минут четы-
ре стены, сквозь которые ничего не видно. Никто не  подсмотрит,  как  ты
вытащишь содержимое из прикарманенного кошелька, а вещественное  доказа-
тельство выбросишь, и даже я, твой двойник и спутник, которого ты и нас-
мешил и разочаровал, даже я не могу подсчитать, сколько ты выручил.
   Так по крайней мере думал я, но опять вышло иначе. Не  успел  он  еще
своими паучьими пальцами повернуть ручку, двери, а я уже знал,  что  его
постигла неудача, словно я вместе с ним сосчитал деньги в портмоне: нич-
тожно жалкая пожива! По тому, как шел этот разочарованный, вконец  вымо-
танный человек, как вяло передвигал ноги, как безучастно глядели  из-под
устало опущенных век его глаза, я сейчас же это понял. Ах ты, неудачник,
напрасно ты потел все утро! В кошельке, что ты стащил, заведомо не  было
ничего стоящего (я мог бы тебе это наперед сказать), в лучшем случае две
или три скомканные десятифранковые бумажки - немного, очень немного, ес-
ли принять во внимание затраченный труд и огромный риск, - много только,
к сожалению, для бедной поденщицы, которая, верно, уже  в  сотый  раз  с
плачем рассказывает в Бельвиле сбежавшимся соседкам о своей беде, клянет
паразитов карманников и в отчаянии дрожащими руками предъявляет  всем  и
каждому злополучную сумку. Но и вор, тоже нищий, был не менее огорчен (я
заметил это с первого же взгляда): он вытянул пустой билет, и уже  через
несколько минут мое предположение подтвердилось. Это  жалкое  убожество,
этот пришибленный человек, уставший и душою и телом,  остановился  перед
обувной лавкой и с вожделением долго разглядывал самую дешевую обувь  на
выставке. Ему действительно были нужны башмаки, новые башмаки вместо тех
дырявых обносков, что были у него на ногах,  нужнее,  чем  сотням  тысяч
других парижан, которые гуляли сегодня по улицам в башмаках  на  крепких
кожаных подошвах или на мягких резиновых, - как раз для  его  невеселого
ремесла и нужна была ему целая обувь. Но его голодный и в  то  же  время
безнадежный взгляд явно говорил: на пару башмаков, как вон те на  витри-
не, начищенные до блеска, с проставленной ценой - 54 франка, - не хватит
украденных денег. Устало сгорбившись, отошел он от окна и побрел дальше.
   Куда же теперь? Опять на свою опасную охоту? Опять рисковать свободой
ради такой жалкой, скудной поживы? Не стоит, отдохни хоть немного,  бед-
няга. И действительно, точно мое желание передалось ему,  он  свернул  в
переулок и остановился, наконец, у дешевой  закусочной.  Я,  разумеется,
последовал за ним, ибо мне хотелось все узнать о человеке, жизнью  кото-
рого я уже два часа жил, жил в неослабном напряжении, всеми фибрами мое-
го существа. Я поторопился купить  газету,  из  предосторожности,  чтобы
спрятаться за ней, а затем, надвинув на лоб шляпу, вошел в закусочную  и
сел за столик позади него. Но все мои  меры  предосторожности  оказались
излишними - он, бедный, так измучился, что ничем уже  не  интересовался.
Пустым, усталым взглядом тупо уставился он на накрытый столик, и  только
когда официант принес хлеб, его худые, костлявые руки  ожили  и  с  жад-
ностью схватили кусок. Я был потрясен торопливостью, с которой он  начал
жевать, и понял все: бедняга был голоден,  простонапросто  по-настоящему
голоден - он не ел с самого утра, а то и со вчерашнего  дня.  Мне  стало
жаль его. Когда же официант принес заказанное питье - бутылку молока,  -
мне стало жаль его до слез. Вор - и вдруг пьет молоко! Ведь  всегда  ка-
кие-то отдельные черточки, словно вспыхнувшая спичка, вдруг освещают все
тайники души, и в то мгновение, когда я увидел, что он, карманник,  пьет
самый невинный, младенческий напиток, обыкновенное белое молоко, он сра-
зу перестал быть для меня вором. Он превратился в одного из тех  бедных,
гонимых, больных, несчастных, которыми так богат наш нескладно скроенный
мир, и я вдруг почувствовал, что меня связывает с ним  не  только  любо-
пытство, а нечто более глубокое. При всех проявлениях  общечеловеческой,
житейской потребности в одежде, тепле, сне, отдыхе, при всех нуждах  не-
мощной плоти рушится то, что разъединяет людей, стираются  искусственные
грани, разделяющие человечество на праведных и неправедных, достойных  и
недостойных, остается только извечно страждущий зверь, земная тварь, то-
мимая голодом, жаждой, усталостью, так же, как ты, как я и все на свете.
Я следил за ним как завороженный, а он осторожными, маленькими и все  же
жадными глотками пил густое молоко, а потом подобрал еще и все крошки; и
в то же время мне было стыдно, что я так смотрю, стыдно, что вот уже два
часа из праздного любопытства, как за скаковой лошадью, слежу за ним, за
этим несчастным загнанным человеком, идущим своим нехорошим путем, и да-
же не пытаюсь удержать его или помочь. Меня охватило непреодолимое жела-
ние подойти, заговорить с ним, что-то ему предложить. Но как? Что я  ему
скажу? Я подбирал, я мучительно искал нужные слова, какой-нибудь предлог
и не находил. Ничего не поделаешь, такие уж мы! Деликатны  до  малодушия
там, где надо действовать решительно, смелы в своих намерениях и все  же
боимся прорвать тонкий слой воздуха, отделяющий от  нас  человека,  даже
если знаем, что он в беде. Нет ничего труднее, всякий это знает, чем по-
мочь человеку, если он не просит о помощи, ибо пока он не просит, он еще
сохраняет последнее, что у него есть: гордость, которую  страшно  оскор-
бить своей навязчивостью. Только нищие облегчают нам задачу, и мы должны
быть нм благодарны за то, что они не закрывают доступ к  себе.  Этот  же
человек принадлежал к тем упрямцам, которые предпочитают рисковать своей
свободой, но не просить, красть, но не протягивать  руку.  А  вдруг  его
смертельно испугает, если я под тем или другим предлогом, возможно,  не-
достаточно ловко заговорю с ним? А потом он сидел такой бесконечно уста-
лый, что потревожить его было  бы  просто  жестоко.  Он  придвинул  стул
вплотную к стене и, всем телом прислонясь к спинке, а головой опершись о
стену, на мгновение сомкнул свинцовые веки. Я понимал, я чувствовал: ему
бы сейчас поспать хоть десять, хоть пять минут. Я просто физически  ощу-
щал его усталость, его изнеможение. Разве бледность его лица - не отсвет
выбеленных стен тюремной камеры? А дыра на рукаве, светящаяся при каждом
движении, разве не говорит о том, что ему не знакома  нежная  забота?  Я
попытался представить себе его жизнь: где-то на пятом этаже, в  нетопле-
ной мансарде с грязной железной койкой, таз с отбитым  краем,  все  иму-
щество - небольшой сундучок; но и тут, в этой тесной каморке,  тоже  нет
покоя, он вечно настороже - не заскрипят ли ступени  под  тяжелым  шагом
полицейского. Все увидел я в те две-три минуты,  что  он  сидел,  устало
прислонив тщедушное, костлявое тело и чуть седеющую голову к  стене.  Но
официант уже громко стучал грязными ножами и вилками, убирая  со  столи-
ков: он не любил таких поздних, засиживающихся посетителей.  Я  заплатил
первый и быстро вышел, чтоб не привлекать его внимания; когда  несколько
минут спустя он тоже очутился на улице, я последовал за ним; я решил  ни
в коем случае не покидать этого жалкого человека на произвол судьбы.
   Теперь меня удерживало около него уже не праздное и  щекочущее  нервы
любопытство, как утром, не желание постигнуть  незнакомую  профессию,  -
теперь я чувствовал, как у меня сжимается горло от  смутного,  гнетущего
страха. Но, когда я заметил, что он опять  направляется  к  бульвару,  я
просто задохнулся от страха. Господи боже мой, да неужели  же  ты  опять
туда, к витрине с обезьянками? Не делай глупостей!  Подумай  хорошенько,
та женщина, конечно, уже давно заявила в полицию, тебя, верно, уже  под-
жидают и сразу схватят за рукав твоего канареечного пальтишка. Да и  во-
обще - на сегодня хватит! Не делай новых попыток,  ты  не  в  форме.  Ты
обессилел, скис, ты устал, а усталость в искусстве никогда не приводит к
добру. Пойди лучше отдохни, выспись! Сегодня не надо, пожалуйста, не на-
до! Я не мог объяснить, почему вселился в меня этот страх, почему  я  до
галлюцинации ясно видел, как его хватают при первой же  попытке  что-ни-
будь стащить. Мой страх возрастал по мере приближения  к  бульвару;  уже
был слышен несмолкаемый рев его волн.
   Нет, ради бога, не надо к той витрине, не будь дураком.  Не  смей!  Я
уже догнал его, уже протянул руку, чтоб схватить и  оттащить  прочь.  Но
он, словно опять поняв мой мысленный приказ, неожиданно свернул в сторо-
ну. За один квартал до бульвара он пересек улицу Друо и вдруг  уверенно,
будто к себе домой, направился к зданию, которое я сейчас же узнал:  это
был Отель Друо, известный парижский аукционный зал.
   И опять я был озадачен, уже который раз, этим  поразительным  челове-
ком. Ведь пока я старался разгадать его жизнь, какая-то внутренняя  сила
словно толкала его навстречу моим тайным желаниям. Среди сотен тысяч па-
рижских домов я наметил сегодня утром как раз этот,  потому  что  всегда
проводил там чрезвычайно волнующие, поучительные и в то же время занима-
тельные часы. Там больше жизни, чем в музеях, а сокровищ бывает в  неко-
торые дни не меньше, там все постоянно меняется, и я люблю этот  с  виду
неприглядный Отель Друо, вечно иной, вечно тот же, люблю как прекрасней-
ший экспонат, потому что в нем представлен в миниатюре весь  вещный  мир
Парижа. То, что обычно в замкнутой стенами квартире сливается в  органи-
ческое целое, здесь раздроблено и разложено на множество  вещей,  словно
разрубленная на куски огромная туша в мясной лавке. Предметы друг  другу
совершенно чуждые, неподходящие, предметы священные и обиходные  объеди-
нены здесь самым обыденным: все, что тут выставлено, подлежит  превраще-
нию в деньги. Кровать и распятие, шляпа и ковер, часы и умывальник, мра-
морные статуи Гудона и томпаковые столовые приборы, персидские миниатюры
и посеребренные портсигары, подержанные велосипеды бок о бок  с  первыми
изданиями Поля Валери, граммофоны бок о  бок  с  готическими  мадоннами,
картины Ван Дейка на одной стене с  плохими  олеографиями,  бетховенские
сонаты рядом с поломанными печками, насущно необходимое и явно излишнее,
откровенная халтура и ценнейшие произведения искусства, большое и малое,
подлинное и поддельное, старое и новое, - все, что  может  быть  создано
руками и гением человека, высокое и пошлое, все вливается в реторту аук-
циона, которая с равнодушной жестокостью втягивает, а затем изрыгает все
ценности этого огромного города. Здесь, на этой  перегрузочной  станции,
где все ценности безжалостно переплавляются  в  монету,  превращаются  в
цифры, здесь на этом толкучем рынке человеческой суетности и  человечес-
кой нужды, в этом фантастическом хаосе ярче, чем гделибо, ощущается  все
сумбурное многообразие нашего  материального  мира.  Все  могут  продать
здесь неимущие, все могут купить имущие. Но здесь не только приобретают-
ся вещи, здесь постигаешь и познаешь. Прислушиваясь и приглядываясь, лю-
бознательный человек может получить сведения из всех областей, научиться
лучше понимать историю искусств, археологию, книговедение,  филателию  и
нумизматику, а также, и прежде всего, психологию человека. Ибо столь  же
многообразны, как вещи, которые из этих зал переходят  в  новые  руки  и
лишь недолго отдыхают здесь от  подневольного  существования,  столь  же
многообразны здесь люди, обступившие стол аукциониста,  любопытствующие,
одержимые лихорадкой стяжательства,  с  беспокойными  глазами,  горящими
жаждой наживы или таинственной страстью к  коллекционированию.  Рядом  с
солидными антикварами в добротных пальто и лоснящихся котелках сидят за-
мызганные продавцы случайных вещей, старьевщики с Левого берега, пришед-
шие сюда за дешевым товаром для своих лавчонок, и тут же галдят и  стре-
кочут мелкие спекулянты и посредники, комиссионеры, наддатчики, "маклаки
- неизбежные гиены, без которых не обходится ни одно поле битвы; они  не
упустят проходящую дешево вещь, вовремя перемигнутся и  вздуют  цену  на
стоящий предмет, если заметят, что его облюбовал какой-нибудь коллекцио-
нер. Тут и очкастые библиотекари, сами высохшие, как пергамент, медленно
блуждают в толпе, словно сонные тапиры, а вот впорхнули райские птицы  в
ярком оперении - элегантные дамы в жемчугах и брильянтах,  заранее  пос-
лавшие своих лакеев занять им места впереди, у самого стола аукциониста.
В стороне от других, спокойно и сдержанно стоят, неподвижные, как журав-
ли, подлинные знатоки, так сказать масонский орден коллекционеров. А по-
зади всех этих людей, которых привели  сюда  либо  надежда  на  выгодное
дельце, либо любопытство, либо действительная страсть к искусству, колы-
шется всегда случайная толпа зевак, привлеченных  желанием  погреться  у
дарового огня, воспламенить свое воображение  огромными  цифрами,  ярким
фонтаном взлетающими вверх. Но у всякого, кто бы сюда  ни  пришел,  есть
своя цель -  коллекционирование,  азарт,  заработок,  стяжательство  или
просто желание погреться, воспламениться чужим пылом, и весь этот  людс-
кой хаос можно систематизировать, разложить  на  бесконечное  количество
типов. Одну только категорию людей я никогда еще здесь не встречал и  не
предполагал, что могу встретить, - сословие карманников. Но когда я уви-
дел, с каким безошибочным инстинктом шагнул сюда мой приятель, я  сейчас
же понял, что аукционный зал идеальное, пожалуй,  даже  самое  идеальное
место в Париже, где он может применить  свое  высокое  мастерство.  Ведь
здесь, как по заказу, собраны все нужные компоненты: ужасающая,  невыно-
симая давка, необходимое для удачи ослабление внимания, отвлеченного лю-
бопытством, нетерпением, ажиотажем. И в-третьих: в  наши  дни,  пожалуй,
только в аукционном зале и на скачках за все платят чистоганом,  поэтому
можно предполагать, что у каждого из присутствующих карман распух от ту-
го набитого бумажника. Где же, как не здесь, можно рассчитывать на успех
при известной ловкости рук, и утром, теперь я это понял,  мой  приятель,
вероятно, просто репетировал, так сказать разминал пальцы. Только  здесь
его талант проявится во всем блеске.
   И все же, когда он медленно поднимался по лестнице  в  бельэтаж,  мне
хотелось схватить его за рукав и потянуть назад. Господи  боже  мой,  да
неужели же ты не видишь вот того объявления на трех языках:  "Beware  of
pickpockets!",   "Attention   aux   pickpockets!   ",    "Achtung    vor
Taschendieben!" [34] He видишь? Ну и дурак! О таких, как ты,  здесь  от-
лично осведомлены, уж конечно в толпе шныряют десятки агентов.  Еще  раз
повторяю: ты сегодня не в форме, поверь мне! Но этот видавший виды чело-
век равнодушно скользнул взглядом по  объявлению,  вероятно  хорошо  ему
знакомому, и спокойно продолжал подниматься по лестнице -  действие  бе-
зусловно разумное, которое само по себе можно было только одобрить,  ибо
в нижних залах продаются предметы  домашнего  обихода,  простая  мебель,
ящики, шкафы, там толкается и суетится толпа  старьевщиков,  от  которых
мало проку и мало радости; они еще чего доброго носят  свой  кошель,  по
старой крестьянской привычке, на животе, крепко обвязав его  вокруг  та-
лии, и навряд ли целесообразно и выгодно подбираться к ним. Зато в залах
бельэтажа, где идут с молотка предметы роскоши - картины, книги,  автог-
рафы, драгоценности, - там, конечно, и карманы набиты туже и  покупатели
не так предусмотрительны.
   Я с трудом поспевал за своим приятелем, потому что он прямо от  глав-
ного входа начал соваться то в одну, то в другую  залу,  взвешивая,  где
больше шансов на успех; и всюду он изучал объявления на стенах, терпели-
во и не спеша, как гастроном, смакующий изысканное меню. Наконец, он ос-
тановился на зале N 7, где распродавалась знаменитая коллекция китайско-
го и японского фарфора графини Ив де Ж... По всему было видно, что  про-
ходящий здесь сегодня дорогой товар вызвал особый ажиотаж.  Люди  стояли
плечом к плечу, за шляпами и пальто не  было  видно  стола  аукциониста.
Сплошная стена в двадцать-тридцать рядов закрывала длинный зеленый стол,
и с нашего места у входа можно было  поймать  только  забавные  движения
аукциониста, который, не выпуская из рук белого молотка, как  заправский
капельмейстер, дирижировал со своего возвышения торгами  и  после  томи-
тельно длинных п