й вскочил, старуха  дрожащими  руками
внесла коптившую керосиновую лампу. Я едва удержался, чтобы не  схватить
старую каргу за горло... Она поставила лампу на стол... желтый свет упал
на истерзанное тело... И вдруг... вдруг с меня точно рукой сняло всю мою
одурь и злобу, всю эту нечистую накипь страстей... теперь я  был  только
врач, помогающий, исследующий, вооруженный знаниями человек... Я забыл о
себе... мое сознание прояснилось, и я вступил в борьбу  с  надвигающимся
ужасом... Нагое тело, о котором я грезил с такою страстью, я ощущал  те-
перь только как... ну, как бы это  сказать...  как  материю,  как  орга-
низм... я не чувствовал, что это она, я видел только жизнь, борющуюся со
смертью, человека, корчившегося в убийственных муках... Ее кровь, ее го-
рячая священная кровь текла по моим рукам, но я не испытывал  ни  волне-
ния, ни ужаса... я был только врач... я видел  только  страдание  и  ви-
дел... и видел, что все погибло, что только чудо может спасти ее...  Она
была изувечена неумелой, преступной рукой, и истекала кровью... а у меня
в этом гнусном вертепе не было ничего, чтобы остановить кровь... не было
даже чистой воды... Все, до чего я дотрагивался, было покрыто грязью...
   - Нужно сейчас же в больницу, - сказал я. Но не успел я это произнес-
ти, как больная судорожным усилием приподнялась.
   - Нет... нет... лучше смерть... чтобы никто не узнал... никто не  уз-
нал... Домой... домой!..
   Я понял... только за свою тайну, за свою честь боролась она... не  за
жизнь... И я повиновался. Бой принес носилки... мы уложили ее... обесси-
ленную, в лихорадке... и словно труп понесли сквозь ночную  тьму  домой.
Отстранили недоумевающих, испуганных слуг... как воры проникли в ее ком-
нату... заперли двери. А потом... потом началась борьба,  долгая  борьба
со смертью...
   Внезапно в мое в плечо судорожно впилась рука, и я чуть не  вскрикнул
от испуга и боли. Его лицо вдруг приблизилось к моему, и я увидел  белые
оскаленные зубы и стекла очков, мерцавшие в отблеске лунного света, точ-
но два огромных кошачьих глаза. И он уже не говорил - он кричал в парок-
сизме гнева:
   - Знаете ли вы, вы, чужой человек, спокойно сидящий здесь  в  удобном
кресле, совершающий прогулку по свету, знаете ли  вы,  что  это  значит,
когда умирает человек? Бывали вы когда-нибудь при этом, видели  вы,  как
корчится тело, как посиневшие ногти впиваются в пустоту, как хрипит гор-
тань, как каждый член борется, каждый палец упирается в борьбе с  неумо-
лимым призраком, как глаза вылезают из орбит от ужаса, которого не пере-
дать словами? Случалось вам переживать это, вам, праздному человеку, ту-
ристу, вам, рассуждающему о долге оказывать помощь? Я  часто  видел  все
это, наблюдал как врач... Это были для меня  клинические  случаи,  некая
данность... я, так сказать, изучал это - но пережил только один раз... Я
вместе с умирающей переживал это и умирал вместе с нею в ту ночь... в ту
ужасную ночь, когда я сидел у ее постели и  терзал  свой  мозг,  пытаясь
найти что-нибудь, придумать, изобрести против крови, которая все  лилась
и лилась, против лихорадки, сжигавшей эту женщину на моих глазах... про-
тив смерти, которая подходила все ближе и которую я не мог отогнать. По-
нимаете ли вы, что это значит - быть врачом, знать все обо  всех  болез-
нях, чувствовать на себе долг помочь, как вы столь основательно  замети-
ли, и все-таки сидеть без всякой пользы возле умирающей,  знать  и  быть
бессильным... знать только  одно,  только  ужасную  истину,  что  помочь
нельзя... нельзя, хотя бы даже вскрыв себе все вены... Видеть беспомощно
истекающее кровью любимое тело, терзаемое болью, считать пульс,  учащен-
ный и прерывистый... затухающий у тебя под пальцами... быть врачом и  не
знать ничего, ничего... только сидеть и то бормотать молитву, как  дрях-
лая старушонка, то грозить кулаком жалкому богу, о котором ведь  знаешь,
что его нет. Понимаете вы это? Понимаете?.. Я... я только...  одного  не
понимаю, как... как можно не умереть в такие минуты... как  можно,  пос-
пав, проснуться на другое утро и чистить зубы, завязывать галстук... как
можно жить после того, что я пережил... чувствуя, что это живое дыхание,
что этот первый и единственный человек, за которого я так боролся, кото-
рого хотел удержать всеми силами моей души, ускользает от меня куда-то в
неведомое, ускользает все быстрее с каждой минутой и я ничего не  нахожу
в своем воспаленном мозгу, что могло бы удержать этого человека...
   И к тому же еще, чтобы удвоить мои муки, еще вот это... Когда я сидел
у ее постели - я дал ей морфий, чтобы успокоить боли, и смотрел, как она
лежит с пылающими щеками, горячая и истомленная, - да... когда я так си-
дел, я все время чувствовал за собой глаза, устремленные на меня с неис-
товым напряжением... Это бой сидел там на корточках, на полу,  и  шептал
какие-то молитвы... Когда наши взгляды встречались, я читал в  его  гла-
зах... нет, я не могу вам описать... читал такую мольбу, такую благодар-
ность, и в эти минуты он протягивал ко мне руки,  словно  заклинал  меня
спасти ее... вы понимаете - ко мне, ко мне простирал руки, как к богу...
ко мне... а я знал, что я бессилен, знал, что все потеряно и что я здесь
гак же нужен, как ползающий на полу муравей... Ах, этот взгляд,  как  он
меня мучил... эта фанатическая, слепая вера в мое искусство... Мне хоте-
лось крикнуть на него, ударить его ногой, такую боль причинял он  мне...
и все же, я чувствовал, что мы оба связаны нашей любовью к ней... и тай-
ной... Как притаившийся зверь, сидел он, сжавшись клубком, за моей  спи-
ной... Стоило мне сказать слово, как он вскакивал и, бесшумно ступая бо-
сыми ногами, приносил требуемое и, дрожа, исполненный ожидания,  подавал
мне просимую вещь, словно в этом была помощь... спасение... Я  знаю,  он
вскрыл бы себе вены, чтобы ей помочь... такова была эта  женщина,  такую
власть имела она над людьми, а я... у меня не было власти  спасти  каплю
ее крови... О, эта ночь, эта ужасная, бесконечная ночь  между  жизнью  и
смертью!
   К утру она еще раз очнулась... открыла глаза... теперь в них не  было
ни высокомерия, ни холодности... они горели влажным, лихорадочным  блес-
ком, и она с недоумением оглядывала комнату. Потом она посмотрела на ме-
ня; казалось, она задумалась, стараясь вспомнить что-то,  вглядываясь  в
мое лицо... и вдруг... я увидел... она вспомнила... Какой-то испуг,  не-
годование, что-то... что-то... враждебное, гневное исказило ее  черты...
она начала двигать руками, словно хотела бежать... прочь, прочь  от  ме-
ня... Я видел, что она думает о том... о том часе, когда я... Но потом к
ней вернулось сознание... она спокойно взглянула на меня, но дышала  тя-
жело... Я чувствовал, что она хочет говорить, что-то сказать... опять ее
руки пришли в движение... она хотела приподняться, но была слишком  сла-
ба... Я стал ее успокаивать, наклонился над ней... тут она посмотрела на
меня долгим, полным страдания взглядом... ее губы  тихо  шевельнулись...
это был последний угасающий звук... Она сказала:
   - Никто не узнает?.. Никто?
   - Никто, - сказал я со всей силой убеждения, - обещаю вам.
   Но в глазах ее все еще было беспокойство... Невнятно, с  усилием  она
пролепетала:
   - Поклянитесь мне... никто не узнает... поклянитесь!
   Я поднял руку, как для присяги. Она  смотрела  на  меня  неизъяснимым
взглядом... нежным, теплым, благодарным... да, поистине, поистине благо-
дарным... она хотела еще что-то сказать, но ей  было  слишком  трудно...
Долго лежала она,  обессиленная,  с  закрытыми  глазами.  Потом  начался
ужас... ужас... еще долгий, мучительный час боролась она. Только к  утру
настал конец...
   Он долго молчал. Я заметил это только тогда, когда в тишине  раздался
колокол - один, два, три сильных удара - три часа. Лунный  свет  потуск-
нел, но в воздухе уже дрожала какая-то новая желтизна, и изредка налетал
легкий ветерок. Еще полчаса, час, и настанет день, и  весь  этот  кошмар
исчезнет в его ярком свете. Теперь я яснее видел черты рассказчика,  так
как тени были уже не так густы и черны в нашем углу. Он снял шапочку,  и
я увидел его голый череп и измученное лицо, показавшееся мне  еще  более
страшным. Но вот сверкающие стекла его очков опять уставились  на  меня,
он выпрямился, и в его голосе зазвучали резкие, язвительные потки.
   - Для нее настал конец - но не для меня. Я был  наедине  с  трупом  -
один в чужом доме, один в городе, не терпевшем тайн, а я... я должен был
оберегать тайну... Да, вообразите себе мое положение: женщина из высшего
общества колонии, совершенно здоровая, танцевавшая накануне  на  балу  у
губернатора, лежит мертвая в своей постели... При  ней  находится  чужой
врач, которого будто бы позвал ее слуга... никто в доме не видел,  когда
и откуда он пришел... Ночью внесли ее на носилках и потом заперли дверь,
а утром она уже мертва... Тогда лишь зовут слуг, и весь дом вдруг  огла-
шается воплями... В тот же миг об этом узнают соседи,  весь  город...  и
только один человек может все это объяснить...  это  я,  чужой  человек,
врач с отдаленного поста... Приятное положение, не правда ли?
   Я знал, что мне предстояло. К счастью, подле меня был  бой,  надежный
слуга, который читал малейшее желание в моих глазах; даже  этот  полуди-
карь понимал, что борьба здесь еще не кончена. Мне достаточно было  ска-
зать ему: "Госпожа желает, чтобы никто не узнал, что произошло". Он пос-
мотрел мне в глаза влажным, преданным, но  в  то  же  время  решительным
взглядом: "Yes, sir" [10]. Больше он ничего не сказал. Но он вытер с по-
ла следы крови, привел все в полный порядок - и эта решительность, с ка-
кой он действовал, вернула самообладание и мне. Никогда в жизни не  про-
являл я подобной энергии и уж, конечно, никогда больше не проявлю. Когда
человек потерял все, то за последнее он борется с остервенением - и этим
последним было ее завещание, ее тайна. Я с полным спокойствием  принимал
людей, рассказывал им всем одну и ту же басню о том,  как  посланный  за
врачом бой случайно встретил меня по дороге. Но в то время как я с прит-
ворным спокойствием рассказывал все то, я ждал... ждал решительной мину-
ты... ждал освидетельствования тела, без чего нельзя  было  заключить  в
гроб ее - и вместе с ней ее тайну... Не забудьте, был уже четверг,  а  в
субботу должен был приехать ее муж...
   В девять часов мне, наконец, доложили о приходе городского  врача.  Я
посылал за ним - он был мой начальник и в то же время  соперник,  -  тот
самый врач, о котором она так презрительно отзывалась и  которому,  оче-
видно, была уже известна моя просьба о переводе. Я почувствовал это, как
только он взглянул на меня, - он был моим врагом. Но именно это и прида-
ло мне силы.
   Уже в передней он спросил: - Когда умерла госпожа?.. - он  назвал  ее
имя.
   - В шесть часов утра.
   - Когда она послала за вами?
   - В одиннадцать вечера.
   - Вы знали, что я ее врач?..
   - Да, но медлить было нельзя... и потом... покойная  пожелала,  чтобы
пришел именно я. Она запретила звать другого врача.
   Он уставился на меня; краска появилась на его бледном, несколько  оп-
лывшем лице, - я чувствовал, что его самолюбие уязвлено. Но  мне  только
это и нужно было - я всеми силами стремился к  быстрой  развязке,  зная,
что долго мои нервы не выдержат. Он хотел ответить  какой-то  колкостью,
но раздумал и с небрежным видом сказал: - Ну что же, если  вы  считаете,
что можете обойтись без меня... но все-таки мой служебный долг удостове-
рить смерть и... от чего она наступила.
   Я ничего не ответил и пропустил его вперед. Затем вернулся  к  двери,
запер ее и положил ключ на стол.
   Он удивленно поднял брови: - Что это значит? Я спокойно  стал  против
него.
   - Речь идет не о том, чтобы установить причину смерти, а о том, чтобы
скрыть ее. Эта женщина обратилась ко мне после... после неудачного  вме-
шательства... Я уже не мог ее спасти, но обещал ей спасти ее честь и ис-
полню это. И я прошу вас помочь мне.
   Он широко раскрыл глаза от изумления. - Вы предлагаете мне, -  прого-
ворил он с запинкой, - мне, должностному лицу, покрыть преступление?
   - Да, предлагаю, я должен это сделать.
   - Чтобы я за ваше преступление...
   - Я уже сказал вам, что я и не прикасался к этой женщине, а  то...  а
то я не стоял перед вами и давно бы уже покончил с собой.  Она  искупила
свое прегрешение - если угодно, назовем это так, - и мир ничего не  дол-
жен об этом знать. И я не потерплю, чтобы честь этой женщины была запят-
нана.
   Мой решительный тон вызвал в нем еще большее раздражение. - Вы не по-
терпите! Так... Ну, вы ведь мой начальник... или по крайней мере собира-
етесь стать им... Попробуйте только приказать мне!..  Я  сразу  подумал,
что тут какая-то грязная история, раз вас вызывают из вашего угла... Не-
дурной практикой вы тут занялись... недурной образец  для  начала...  Но
теперь я приступлю к осмотру, я сам, и вы можете быть уверены, что  сви-
детельство, под которым я поставлю свое имя, будет соответствовать исти-
не. Я не подпишусь под ложью.
   Я спокойно ответил ему: - На этот раз вам придется все-таки это  сде-
лать. Иначе вы не выйдете из этой комнаты.
   При этом я сунул руку в карман - револьвера при мне не  было.  Но  он
вздрогнул. Я на шаг приблизился к нему и в упор посмотрел на него.
   - Послушайте, что я вам скажу... чтобы избежать крайностей. Моя жизнь
не имеет для меня никакой цены... чужая - тоже... я дошел уже до  такого
предела... Единственное, чего я хочу, это выполнить свое обещание и сох-
ранить в тайне причину этой смерти... Слушайте: даю вам честное слово  -
если вы подпишете свидетельство, что смерть вызвана... какой-нибудь слу-
чайностью, то я через несколько дней покину город, страну... и, если  вы
этого потребуете, застрелюсь, как только гроб будет опущен в землю  и  я
буду уверен в том, что никто... вы понимаете - никто не сможет расследо-
вать дело. Это, я надеюсь, вас удовлетворит.
   В моем голосе было, вероятно, что-то угрожающее, какая-то  опасность,
потому что, когда я невольно сделал шаг к нему, он отскочил с тем же вы-
ражением ужаса, с каким... ну, с каким люди спасаются от  гонимого  амо-
ком, когда он мчится, размахивая крисом... И он сразу стал другим... ка-
ким-то пришибленным и робким, от его уверенного тона не осталось и  сле-
да. В виде слабого протеста он пробормотал еще:
   - Не было случая  в  моей  жизни,  чтобы  я  подписал  ложное  свиде-
тельство... но так или иначе что-нибудь придумаем... мало ли  что  быва-
ет... Однако не мог же я так, сразу...
   - Конечно, не могли, - поспешил я поддакнуть  ему.  -  ("Только  ско-
рее!.. только скорее!.. - стучало у меня в висках). - Но  теперь,  когда
вы знаете, что вы только причинили бы боль живому и жестоко поступили бы
с умершей, вы, конечно, не станете колебаться.
   Он кивнул. Мы подошли к столу. Через  несколько  минут  удостоверение
было готово (оно было опубликовано затем в газетах и вполне правдоподоб-
но описывало картину паралича сердца). После этого он встал и  посмотрел
на меня:
   - Вы уедете на этой же неделе, не правда ли?
   - Даю вам честное слово.
   Он снова посмотрел на меня. Я заметил, что он хочет казаться  строгим
и деловитым.
   - Я сейчас же закажу гроб, - сказал он, чтобы скрыть  свое  смущение.
Но что-то, видимо, было во мне, какое-то безмерное страдание, - он вдруг
протянул мне руку и с неожиданной сердечностью потряс мою. -  Желаю  вам
справиться с этим, - сказал он.
   Я не понял, что он имеет в виду. Был ли я болен? Или... сошел с  ума?
Я проводил его до двери, отпер и, сделав над собой последнее усилие, за-
пер за ним. Потом опять у меня застучало в висках, все закачалось и  за-
вертелось передо мной, и у самой ее постели я рухнул  на  пол...  как...
как падает в изнеможении гонимый амоком в конце своего безумного бега.
   Он опять умолк. Меня знобило - оттого ли, что первый порыв  утреннего
ветра легкой волной пробегал по кораблю? Но на измученном лице,  которое
я уже ясно различал во мгле рассвета, снова отразилось усилие воли, и он
заговорил опять:
   - Не знаю, долго ли пролежал я так на циновке.  Вдруг  кто-то  тронул
меня за плечо. Я вздрогнул. Это был бой, с робким" и почтительным  видом
стоявший передо мной и тревожно заглядывавший мне в глаза.
   - Сюда хотят войти... хотят видеть ее...
   - Не впускать никого!
   - Да... но...
   В его глазах был испуг. Он хотел что-то сказать и не решался. Его яв-
но что-то мучило.
   - Кто это?
   Он, дрожа, посмотрел на меня, словно ожидая удара. Потом сказал он не
назвал имени...  откуда  берется  вдруг  в  таком  первобытном  существе
столько понимания? Почему в иные мгновения необыкновенную чуткость  про-
являют совсем темные люди?.. Бой сказал... тихо и боязливо: - Это он.
   Я вскочил... я сразу понял, и меня охватило жгучее, нетерпеливое  же-
лание увидеть этого незнакомца. Дело в том, видите ли, что, как  это  ни
странно... но среди всей этой муки, среди  этих  лихорадочных  волнений,
страхов и сумятицы я совершенно забыл о нем... Забыл, что здесь  замешан
еще один человек - тот, которого любила эта женщина,  кому  она  в  пылу
страсти отдала то, в чем отказала  мне...  Двенадцатью  часами,  сутками
раньше я ненавидел бы этого человека, мог бы разорвать его  на  куски...
Но теперь... Я не могу, не могу  передать  вам,  как  я  жаждал  увидеть
его... полюбить за то, что она его любила.
   Одним прыжком я очутился у двери. Передо мной стоял юный, совсем юный
офицер, светловолосый, очень смущенный, очень бледный. Он казался  почти
ребенком, так... так трогательно молод он был, и невыразимо потрясло ме-
ня, как он старался быть мужчиной, показать выдержку... скрыть свое вол-
нение. Я сразу заметил, что у него дрожит рука, когда он поднес ее к фу-
ражке... Мне хотелось обнять его... потому что он был именно таким,  ка-
ким я хотел видеть человека, обладавшего этой женщиной...  не  соблазни-
тель, не гордец... Нет, полуребенку, чистому, нежному созданию  подарила
она себя.
   В крайнем смущении стоял передо мною молодой человек. Мой жадный взор
и порывистые движения еще более смутили его. Усики над его губой  преда-
тельски вздрагивали... этот юный офицер, этот мальчик едва  удерживался,
чтобы не расплакаться.
   - Простите, - сказал он, наконец, - я хотел бы еще раз...  увидеть...
госпожу...
   Невольно, сам того не замечая, я обнял его, чужого человека, за плечи
и повел, как ведут больного. Он посмотрел на меня изумленным и бесконеч-
но благодарным взглядом... уже в этот миг между нами вспыхнуло  сознание
какой-то общности. Я подвел его к мертвой... Она лежала, белая на  белых
простынях... Я почувствовал, что мое присутствие все еще  стесняет  его,
поэтому я отошел в сторону, чтобы оставить его наедине с ней. Он медлен-
но приблизился к постели неверными шагами, волоча ноги... по  тому,  как
дергались его плечи, я видел, какая  боль  разрывает  ему  сердце...  он
шел... как человек, идущий навстречу чудовищной буре... И вдруг упал  на
колени перед постелью... так же, как раньше упал я.
   Я подскочил к нему, поднял его и усадил в кресло. Он больше  не  сты-
дился и заплакал навзрыд. Я не мог произнести ни слова и только  бессоз-
нательно проводил рукой по его светлым, мягким, как у ребенка,  волосам.
Он схватил меня за руку... с каким-то страхом... и вдруг я  почувствовал
на себе его пристальный взгляд.
   - Скажите мне правду, доктор, - проговорил он, - она наложила на себя
руки?
   - Мет, - ответил я.
   - А... кто-нибудь... кто-нибудь... виноват в ее смерти.
   - Нет, - повторил я, хотя у меня уже готов был вырваться крик: "Я! Я!
Я!.. И ты! Мы оба! И ее упрямство, ее злосчастное упрямство!" Но я удер-
жался и повторил еще раз:
   - Нет... никто не виноват... Судьба!
   - Просто не верится, - простонал он, - не верится.  Позавчера  только
она была на балу, улыбалась, кивнула мне. Как это мыслимо, как это могло
случ