ьше вынести  этого, вскочила  и  остановила маятник. Время
отступилось, остались только ужас и  безмолвие. И оба бодрствовали  молча до
зари, один возле другого, и одна единственная мысль волновала их душу.
x x x
   Было еще  по-зимнему сумрачно;  изморозь  тяжелыми пластами ложилась на
озеро, когда он встал, быстро накинул платье и нерешительно, неуверенно стал
переходить из комнаты в  комнату. Потом вдруг схватил пальто и  шляпу и тихо
открыл выходную  дверь.  Впоследствии он часто вспоминал,  как  дрожала  его
рука, когда коснулась холодной задвижки, и как он смущенно оглядывался, - не
заметил ли его кто-нибудь. И, действительно, как на вора,  бросилась на него
собака, но, узнав, радостно приласкалась и, виляя хвостом,  стала  проситься
на прогулку. Но он отогнал ее рукой, - говорить он  не решался. И не отдавая
себе отчета в своей поспешности, быстро спустился по  тропинке. На минуту он
остановился и оглянулся назад, на  дом,  постепенно исчезавший в тумане.  Но
его неудержимо тянуло вперед, он бежал, спотыкаясь о камни, как-будто кто-то
гнался за ним. Он остановился только на  вокзале, задыхаясь  от жары в своем
влажном платье, с каплями пота на лбу.
   Там  стояло  несколько  крестьян  и  людей  попроще;  узнав   его,  они
поклонились и, видимо,  не прочь были  побеседовать  с ним, но он уклонился.
Страх охватил его при мысли вступить в разговор с кем-нибудь. А вместе с тем
тоска ожидания на мокром перроне причиняла ему боль. Не  зная, что  делать с
собой, он стал на весы, опустил  монету,  увидел  в зеркальце над  стрелками
бледное  потное лицо,  и,  лишь когда сошел с  весов,  и в автомате звякнула
монета, он вспомнил, что забыл посмотреть на стрелку, указывающую  вес. "Я с
ума сошел,  совсем сошел с ума", пробормотал он тихо. Ужас охватил его перед
самим собой. Он  сел на скамейку, пытаясь  заставить  себя обдумать  все. Но
раздался свисток паровоза. Примчался  поезд, он  бросился  в  купе.  Грязная
газета валялась на полу. Он поднял ее,  уставился на лист, не понимая текста
и наблюдая лишь, как все сильнее и сильнее дрожат его руки.
   Поезд  остановился. Цюрих. Он  вышел, шатаясь, из вагона. Он знал, куда
его тянет, и чувствовал, как все ослабевает и  ослабевает его сопротивление.
Он  попробовал испытать свою выдержку: остановился  перед  афишей, прочел ее
сверху  до низу, чтобы  доказать. что имеет еще власть  над собою. "Мне ведь
торопиться некуда", сказал он шопотом, но слово еще не  успело слететь с его
бормочущих уст, а уж он мчался дальше. Как какой-то двигатель, дрожало в нем
жгучее возбуждение  толчками  гнавшее  его  вперед. Беспомощно  он оглянулся
вокруг в поисках автомобиля. Ноги дрожали. Вот приблизился один. Он подозвал
его и, как  самоубийца в реку, бросился на мягкие подушки. Он назвал  улицу,
где помещалось консульство.
   Автомобиль загудел. Он откинулся назад, закрыв глаза. Ему казалось. что
он несется в пропасть, и вместе  с  тем он наслаждался скоростью,  с которой
машина   несла  его   навстречу  судьбе.  Ему  приятны  были  бездействие  и
покорность. Автомобиль  остановился. Он выскочил,  заплатил,  вошел  в лифт,
вновь ощущая блаженное чувство  механического  движения и подъема. Словно не
он  сам  все  это  проделывал, а та,  принуждавшая его, неведомая, незримая,
могучая сила.
   Дверь  консульства  была  закрыта.  Он  позвонил.  Ответа не  было. Его
охватило  страстное   желание  вернуться  назад,   выскочить,  спуститься  с
лестницы. Но он позвонил вторично. Послышались чьи-то шаги. Служитель  долго
возился с дверью и вышел, наконец, без сюртука, с  пыльной  тряпкой  в руке.
Очевидно, он прибирал канцелярию.
   - Что нужно?.. - спросил он грубо.
   - В консульстве... мне... мне назначено, - заикаясь, проговорил он.
   Стыд снова охватил его.
   Тот отвернулся нагло и рассерженно:
   -  Разве не могли вы  прочесть  внизу  на доске: "Прием  от  десяти  до
двенадцати?" Теперь никого нет. - И, не ожидая ответа, захлопнул дверь.
   Фердинанд стоял, уничтоженный. Безграничный стыд наполнил его душу.  Он
посмотрел на часы. Было десять минут восьмого.
   - С ума  сошел!  С ума сошел! - бормотал он. И, с  дрожью в  ногах, как
старик, спустился с лестницы.
x x x
   Два с половиной часа, - невыносимым показался ему этот мертвый срок; он
чувствовал,  как  с  каждой  минутой покидает  его самообладание. Сейчас  он
напряжен и готов, все обдумал, каждое слово поставил на свое место, мысленно
подготовил  всю  сцену,  и вдруг  опустилась  между  ним  и его  готовностью
двухчасовая  железная  завеса.  С  ужасом  заметил  он,  как  угасает в  нем
решимость,  как  блекнут  в  памяти  слова,  нагромождаясь  друг  на  друга,
сталкиваясь и торопливо исчезая.
   Он  представлял  себе все дело  так:  он  придет  в  консульство, велит
доложить  о  себе чиновнику по  военным  делам,  который  был  ему несколько
знаком.  Он  однажды  встретился с  ним  где-то и  вел  безразличную беседу.
Однако, он раскусил его, - это был  аристократ, элегантный, светский, гордый
своей обходительностью,  любящий  великодушничать  и старающийся не казаться
чиновником.  Этим  честолюбием  все  ведь  они  отличаются:  хотят  прослыть
дипломатами,  независимыми  людьми.  На  этой струнке он  думал  сыграть, он
предполагал  велеть  доложить о  себе, поговорить раньше  всего, в  любезных
светских  тонах,  на  общие  темы,  спросить о здоровье  супруги.  Чиновник,
вероятно, попросит  его сесть  и предложит  папиросу,  и,  наконец, когда он
замолчит, чиновник обратится к нему с вопросом: "Чем могу быть вам полезен?"
Чиновник обязательно должен обратиться к нему с вопросом, это страшно важно.
А  он  ответит  холодно  и  равнодушно:"Я  получил  какую-то  бумагу,   меня
приглашают  приехать в М.  для  врачебного  освидетельствования.  Я полагаю,
здесь кроется какое-то недоразумение, я в свое время был освидетельствован и
признан негодным  к  военной службе".  Совершенно равнодушно он  должен  это
сказать, чтобы  сразу  было видно,  что на  всю эту  историю смотрят, как на
пустяк. Чиновник, спокойную манеру которого он знал, возьмет в руки бумагу и
объяснит,  что речь идет тут  о вторичном  освидетельствовании, что он давно
должен был прочесть об этом в газетах, что освобожденные в свое время должны
теперь снова явиться. На это он  опять равнодушно,  пожимая плечами, скажет:
"Ах  так, я  газет  не  читаю,  мне  некогда. У меня работа." Из  этого тот,
другой, должен увидеть, как безразлична ему вся это война, каким независимым
и свободным он себя чувствует. Конечно, чиновник тут же объяснит ему, что он
должен подчиниться призыву, что он очень сожалеет, но военное ведомство... и
так далее... Тут-то и наступит момент, когда ему придется высказать всю свою
энергию. "Я понимаю, - скажет  он, -  но я не имею возможности прервать свою
работу.  Я  дал  согласие на организацию  выставки  моих картин  и  не  могу
подвести человека. Я дал ему слово". И  он предполагал предложить  чиновнику
или    продлить    ему    срок,   или    дать   возможность    подвергнуться
переосвидетельствованию здесь.
   До сих пор все  было  совершенно ясно. И  только теперь стали  являться
всякие  сомнения. Чиновник мог  попросту  согласиться, и  тогда  было  бы во
всяком  случае  выиграно  время. Но если  бы он  вежливо  - с той  холодной,
уклончивой и ставшей вдруг чиновничьей вежливостью - стал ему объяснять, что
это вне его компетенции и недопустимо, тогда надо со всей решимостью встать,
подойти к столу и  твердым голосом, с непоколебимой стойкостью, сказать:  "Я
принимаю это к сведению, но прошу  отметить  официально, что в силу денежных
обязательств  я не в состоянии явиться на призыв и откладываю свою  явку, за
собственный  страх   и  риск,  на  три   недели,  пока   не  выполню  своего
нравственного долга. Я, конечно, и  мысли  не допускаю, чтобы уклониться  от
долга  по  отношению  к  родине".  Он  особенно  гордился  этими   с  трудом
придуманными  фразами:  "Отметить официально", "денежные  обстоятельства", -
это  звучит  так  деловито  и  ведомственно.  Если  бы чиновник  обратил его
внимание  на юридические  последствия,  можно  было  бы  закончить еще более
решительно, заметив: "Мне известен и закон и  все его последствия. Но данное
мною  слово для меня  высший закон, и  чтобы сдержать его,  я  должен  пойти
навстречу  всяческим  трудностям".  Быстро откланяться,  положив  этом конец
разговору, и направиться к двери! "Я должен показать, что  я не мастеровой и
не мальчишка, ждущий, пока ему скажут  что он может итти:  и что я сам знаю,
когда разговор окончен".
   Трижды повторил  он  себе,  прогуливаясь взад и вперед, эту сцену.  Все
построение, весь тон ему чрезвычайно нравились, он с нетерпением ждал срока,
как  актер  своей  реплики. Только одно место  не очень ему  нравилось: "Я и
мысли  не допускаю,  чтобы  уклониться  от долга  по  отношению  к  родине".
Необходимо  было, конечно, вставить  в  разговор какую-нибудь патриотическую
фразу, необходимо, чтобы там видели, что  он не уклоняется, но и не особенно
стремится; что он признает - конечно, только перед ними,  а не перед собой -
эту необходимость. "Долг  перед  родиной",  это выражение  слишком  книжное,
слишком затасканное. Он подумал. Лучше, может быть: "Я  знаю,  что родина во
мне  нуждается". Нет, это еще смешнее. Лучше так: "Я не собираюсь пренебречь
зовом родины".  Это уже  лучше. Но все  же и это не вполне ему  понравилось.
Слишком услужливо,  поклон на  несколько сантиметров  ниже,  чем следует. Он
снова  задумался.  Лучше  совсем  просто: "Я  знаю свой  долг",  -  да,  это
правильно, это  можно повернуть в любую сторону, понять как угодно. И звучит
коротко и ясно. Можно произнести чрезвычайно решительно: "Я знал свой долг",
- почти как угрозу. Теперь все в порядке. Он опять,  нервничая, посмотрел на
часы. Время не хотело двигаться. Было только восемь часов.
   Он толкался по улице, не зная, куда деваться. Зашел в  кафэ, попробовал
почитать газету. Но почувствовал, что слова  мешают ему: там  тоже все время
упоминалась родина  и долг; это фразы  путали весь его  план. Он выпил рюмку
коньяку, потом  вторую, чтобы  освободиться  от  горечи  в горле.  Судорожно
измышлял он, как провести  время,  и снова стал собирать крохи  предстоящего
воображаемого разговора. Вдруг он  коснулся своей щеки: "Не брит, ведь  я не
брит!"
   Он побежал к парикмахеру напротив, вымыл голову,  постригся, это отняло
еще  полчаса.  Потом ему пришло в голову,  что следует  быть элегантным. Это
важно. Они только с бедняками обращаются надменно,  на них они накидываются;
но  если  явиться элегантно  одетым,  светским, беззаботным,  они  заговорят
другим тоном. Эта мысль почти опьянила  его.  Он  дал почистить себе сюртук,
купил  перчатки. Выбирая их, он долго размышлял. Желтые выглядели вызывающе,
франтовато;  светло-серые  - это произведет,  пожалуй, впечатление. Потом он
опять стал  бродить по  улице. Перед зеркалом портного окинул себя взглядом,
поправил галстук. У  него ничего не было в руках; ему пришло в голову купить
трость,  это придаст  визиту  характер  случайности,  безразличия. Быстро он
побежал  и выбрал себе палку.  Когда он  вышел  из  магазина,  башенные часы
пробили три четверти десятого. Еще раз он  повторил урок. Великолепно. Новая
редакция: "Я знаю свой долг" - казалась ему  самым сильным местом. Уверенно,
твердо ступая, направился он к консульству и легко, словно  мальчик, взбежал
по лестнице.
   Минуту  спустя, как только служитель  открыл дверь, -  его охватил  уже
внезапный  страх:  не окажется ли его расчет ошибочным? Все было не так, как
он ожидал.  Когда он спросил чиновника, ему ответили, что господин секретарь
занят, придется подождать. И не слишком вежливо указали на  стул в ряду, где
уже  сидели трое  с озабоченными  лицами. Нехотя  уселся  он и  с ненавистью
ощутил,  что здесь он вещь, дело,  случай.  Соседи  делились  друг с  другом
своими  маленькими  горестями;  один из  них  плачущим  и  разбитым  голосом
рассказывал, что  он был интернирован  во Франции в течение двух лет, и  что
его не  хотят  ссудить деньгами на  проезд домой, другой  жаловался, что ему
никто не  хочет помочь  получить службу, и что у него трое детей.  Фердинанд
содрогался от  злости; его,  оказывается посадили на скамью  просителей;  он
заметил, что  подавленный и  вместе с тем раздражительный тон этих маленьких
людей нервирует его. Он  хотел еще  раз  продумать план разговора, но глупая
болтовня не  давала  ему возможности  собраться с мыслями.  Охотнее всего он
крикнул  бы им:  "Молчать, сброд вы  этакий!", или  вынул  бы  деньги, чтобы
отослать  их домой, но воля его была парализована, и он сидел рядом  с ними,
со шляпой в руках, как и все они.  К тому же его смущало постоянное движение
взад  и вперед  людей, то открывавших,  то закрывавших дверь, - он опасался,
что кто-нибудь из знакомых увидит его здесь, среди просителей; он вскакивал,
готовый  выйти  каждый раз, когда открывалась дверь,  и  снова разочарованно
садился. Ему становилось все яснее, что он должен уйти, быстро  бежать, пока
энергия  не оставила его  окончательно. Он  собрался,  наконец, с  силами  и
сказал служителю, стоящему рядом с ним, точно караульный:
   - Я лучше завтра зайду.
   Но  служитель успокоил его:  "Господин секретарь сейчас освободится", и
он  снова ощутил  дрожь в коленях. Он здесь в плену, и не могло быть речи  о
сопротивлении.
   Наконец, послышался шелест платья,  прошла, улыбаясь и окинув ожидающих
взором  превосходства,  какая-то  кокетливая  дама,  и  служитель   крикнул:
"Господин секретарь принимает".
   Фердинанд  встал, -  слишком  поздно он заметил,  что  забыл  трость  и
перчатки на окне, но вернуться за ними он не мог, дверь  уже открылась, и со
взором, полуустремленным назад, смущенный чисто-внешними  мыслями, он вошел.
Чиновник сидел, читая, за письменным столом мельком взглянул на него, кивнул
головой, не приглашая сесть, и улыбнулся с холодной вежливостью:
   - А, наш Magister  artium!  Сейчас, сейчас! -  Он  поднялся и крикнул в
соседнюю комнату: -  Пожалуйста дело  Фердинанда Р., третьего дня исполнено,
вы  помните: приказ  о явке, -  и продолжал,  садясь: -  И вы нас покидаете!
Надеюсь, вы  по  крайней мере хорошо  провели время  здесь в  Швейцарии.  Вы
прекрасно  выглядите,  -  и  бегло  просматривая принесенное  писарем  дело,
проговорил: - Явка в М.... да... да... верно... все в порядке... я уже велел
приготовить бумаги... возмещения путевых издержек вы, вероятно, не требуете?
   Фердинанд, растерянный, услышал, как прошептали его губы:
   - Нет... нет.
   Чиновник подписал бумагу и подал ему.
   - Собственно говоря, вы должны бы завтра уже уехать, но я думаю, это не
так  страшно.  Дайте спокойно подсохнуть краскам на последней картине.  Если
вам   нужен  еще  день-другой   для   приведения   дел  в  порядок,  я  беру
ответственность на себя. Отечество не пострадает от этого.
   Фердинанд  почувствовал, что это шутка, и что ему следует улыбнуться, и
с  ужасом  заметил,   что  действительно   его   губы  вежливо  искривились.
"Необходимо  что-нибудь  сказать,  я  должен  ответить,  -  подсказывал  ему
внутренний  голос,  - только  не  стоять,  как пень",  и,  наконец,  у  него
вырвалось:
   - Приказа о явке достаточно... мне не нужно... паспорта?
   - Нет, нет,  - улыбнулся чиновник, - у вас не будет никаких затруднений
на границе. Впрочем, о вас уже дано знать. Итак, счастливого пути!
   Он  протянул  ему  руку.  Фердинанд  понял,  что  должен  уйти.  У него
потемнело  в глазах,  быстро  он направился  к двери, отвращение душило его.
"Направо, пожалуйста,  направо",  сказал  голос  за  его спиной;  он  ошибся
дверью,  и чиновник  с  легкой  улыбкой,  как показалось  его  затуманенному
сознанию, открыл ему выходную дверь.
   - Спасибо, спасибо... пожалуйста,  не  беспокойтесь,  -  проговорил он,
возмущаясь своей излишней вежливостью.
   За дверью, когда служитель  подавал  ему перчатки и палку, он вспомнил:
"Денежные обязательства... отметить официально". Никогда в жизни ему не было
так стыдно: а ведь он его еще поблагодарил, вежливо поблагодарил!.. Но в нем
уже не  было  возмущения. Бледный, спустился  он с лестницы, и ему казалось,
что это не он  спускается. Могучая сила, чужая, безжалостная руководила  им,
та сила, которая покорила себе весь мир.
   Поздно вечером вернулся  он домой. Ноги подкашивались,  несколько часов
он  бродил  бесцельно и  трижды  уходил от собственных дверей;  наконец,  он
попытался  пробраться  в дом  задним ходом  через виноградники,  по  скрытой
дорожке.  Но верный пес заметил его. С  неистовым лаем  подскочил он и  стал
ласкаться. У дверей стояла жена, и  с  первого  взгляда он заметил, что  она
догадалась обо всем. Безмолвно он последовал за ней, стыд угнетал его.
   Но  она не была жестока. Она не смотрела  на  него, старалась не мучить
его. Поставила на  стол  холодное мясо  и, когда  он послушно  сел  к столу,
подошла к нему.
   - Фердинанд, - начала она дрожащим голосом, -  ты болен. С тобой теперь
нельзя  говорить.  Я не  буду тебя  упрекать,  ты  действуешь  теперь не  по
собственному побуждению, и я  чувствую, как ты страдаешь. Но обещай мне, что
ты ничего не предпримешь в этом деле, не посоветовавшись со мной.
   Он молчал. Ее голос зазвучал взволнованно:
   - Я никогда  не  вмешивалась  в  твои личные дела, я гордилась тем, что
предоставляла  тебе полную свободу в твоих решениях.  Но теперь речь идет не
только о твоей жизни, но и  о моей. Нам годы нужны были  для создания нашего
счастья, и я ими не пожертвую так легко,  как  ты, ни государству, ни бойне,
ни твоему тщеславию, ни твоей  слабости.  Никому, слышишь,  никому!  Если ты
бессилен перед ними, я сильна. Я знаю, к чему это клонится, и я не уступлю.
   Он все еще молчал, и это рабское виноватое молчание озлобляло ее.
   -  Я не  уступлю  этому клочку  бумаги, я не  признаю  закона,  который
требует  убийства. Я  не  дам  его  слугам согнуть себя  в  бараний рог. Вы,
мужчины,  все  теперь  заражены  идеологией, политикой, этикой; мы, женщины,
чувствуем еще попрежнему.  Я знаю, что такое  родина, но понимаю, во что она
обратилась  в наши  дни: в средоточие убийства  и рабства. Можно чувствовать
себя частицей своего народа, но если этот народ охвачен безумием, не следует
безумствовать с ним  вместе.  Если для  них ты  уже  стал  числом,  номером,
орудием, пушечным  мясом, то я еще вижу в тебе  живого человека, и я тебя им
не уступаю. Я не  отдам тебя. Никогда я не осмеливалась тобой распоряжаться,
но  теперь я считаю  своим делом защитить тебя; до сих пор  ты был разумным,
зрелым человеком  с  твердой  волей, теперь, окончательно потеряв  волю,  ты
обратился  в  негодную  поломанную  машину  долга, подобно миллионам  других
жертв. Они завладели  твоими нервами, но  забыли обо мне;  никогда я не была
так сильна, как теперь.
   Он молчал, погруженный в свои мысли. В нем  не было сил для борьбы ни с
ними, ни с ней.
   Она  выпрямилась, словно готовясь  к  битве.  Ее  голос  звучал  резко.
напряженно:
   - Что сказали тебе в консульстве? Я хочу знать.
   В  этих  словах звучал  вызов.  Усталый,  он  вынул листок и  подал ей.
Сдвинув брови, стиснув зубы,  она прочитала его, потом презрительно  бросила
на стол.
   - Однако, как они торопятся, это господа! Уже завтра!
   И  ты, вероятно, поблагодарил их,  почтительно  расшаркался перед ними.
"Завтра явиться". Явиться! Вернее сказать, обратиться в раба.  Нет, до этого
мы еще не дошли! Далеко не дошли!
   Фердинанд встал. Он  был  бледен,  и  его рука  судорожно схватилась за
кресло.
   -  Паула,  не  будем  себя  обманывать.  Мы  дошли  до этого!  Себя  не
переделаешь. Я пробовал сопротивляться, Ничего  не вышло.  Этот лист - это я
сам. Если я  его порву, я  все  же  останусь в его власти. Не мучь меня. Все
равно я бы не чувствовал себя свободным здесь. Каждый час  я бы помнил,  что
меня  при