тали мужские руки, какофония оркестра и шарманок, шуршание платьев. Каж-
дый звук вонзался в меня и потом еще раз вспыхивал в висках красной  об-
жигающей искрой, я ощущал всеми  своими  нервами  каждое  прикосновение,
каждый взгляд в отдельности (как при морской болезни) и вместе с  тем  в
каком-то упоительном единстве. Я не в силах выразить словами мое тогдаш-
нее состояние, - может быть, лучше всего это сделать при помощи примера:
я был переполнен шумом, ощущениями, словно машина, бешено работающая ко-
лесами, чтобы избежать чудовищного давления, от которого вот-вот  разор-
вется ее котел. В кончиках пальцев вздрагивала, в висках стучала,  горло
давила кипевшая кровь, - после многолетней спячки я без перехода очутил-
ся во власти лихорадочного возбуждения. Я чувствовал,  что  должен  выр-
ваться из замкнутого круга какимнибудь словом, взглядом,  должен  приоб-
щиться, отдаться, стать таким, как все, раствориться в этой теплой, зыб-
кой, живой стихии, взломать преграду молчания, которая отделяла меня  от
людей. Много часов я ни с кем не говорил, не сжимал ничьей  руки,  ни  с
кем дружески не встречался глазами, и теперь, потрясенный  всем  случив-
шимся со мной, я больше не мог выносить молчания.  Никогда,  никогда  не
испытывал я такой потребности в общении, в общении с человеком, как  те-
перь, когда меня несли волны многотысячной толпы, когда я ощущал ее теп-
ло, слышал ее говор и все же не жил с ней одной жизнью. Я был словно че-
ловек, умирающий в море от жажды. И при этом я видел, - и это усугубляло
мою муку, - как справа и слева от меня непрерывно завязывались узы,  как
чужие люди мгновенно и весело объединялись,  словно  сливающиеся  шарики
ртути. С завистью смотрел я на молодых парней, которые мимоходом загова-
ривали с незнакомыми девушками и тут же брали их под руку; все  тянулись
друг к другу: достаточно было обменяться  на  ходу  взглядами  или  при-
ветствиями перед каруселью, и чужие люди вступали между собой  в  разго-
вор, быть может для того, чтобы через несколько минут разойтись, но  все
же это было связью, соединением, сопричастием, было тем, к чему я рвался
всем своим существом. Искушенный в светской болтовне, всеми любимый  со-
беседник, уверенный в себе завсегдатай гостиных, я дрожал от  страха,  я
не решался заговорить с одной из этих широкобедрых служанок, боясь,  что
она высмеет меня, мало того - я опускал глаза, когда кто-нибудь случайно
смотрел на меня, а душа изнывала от тоски по единому слову. Я и сам тол-
ком не знал, чего хочу от людей, мне только стало невыносимо мое  одино-
чество, невыносима сжигающая меня лихорадка. Но все взоры скользили  ми-
мо, ни один не задерживался на мне, точно меня и не было.  Внимание  мое
привлек мальчуган, оборвыш лет двенадцати; глаза его ярко горели отраже-
нием огней, с таким восторгом смотрел он на кружившихся деревянных лоша-
док. Маленький рот его был полуоткрыт, словно от жажды; очевидно, у него
кончились деньги, сам он уже не мог кататься и теперь наслаждался  чужим
смехом и визгом. Я протолкался к нему и спросил - но почему у  меня  при
этом так дрожал и срывался голос? - Не хотите прокатиться еще  разок?  -
Он испуганно вскинул на меня глаза, - почему,  почему  он  испугался?  -
покраснел как рак и убежал, не сказав ни слова. Даже босоногий ребенок -
и тот не захотел быть мне обязанным радостью. Значит, думал я,  есть  во
мне что-то ужасающе чуждое, если я никак не могу с ними слиться и одино-
ко плыву в густой толпе, точно капля масла на поверхности воды.
   Но я не сдавался; я больше не мог  быть  один.  Лакированные  ботинки
жгли ноги, в горле першило от пыли и
   ада. Я оглянулся по сторонам: справа и слева, среди людского  потока,
виднелись зеленые островки-трактиры под открытым небом, с красными  ска-
тертями и некрашеными деревянными скамьями, где за кружкой пива, покури-
вая воскресную сигару, сидел мелкий городской люд. Эта картина прельсти-
ла меня: здесь собрались незнакомые друг с другом люди, они непринужден-
но беседовали между собой. Здесь можно было немного отдохнуть от  дикого
шума. Я вошел, осмотрелся и выбрал  стол,  который  занимало  целое  се-
мейство - плотный, коренастый ремесленник, жена, две улыбающиеся девочки
и маленький мальчик. Они раскачивались в  такт  музыке,  перебрасывались
шутками, и от их довольных, жизнерадостных лиц на меня пахнуло уютом.  Я
вежливо поклонился, тронул спинку свободного стула и спросил, можно ли к
ним подсесть. Смех сразу оборвался, на миг все приумолкли (словно каждый
ждал, чтобы другой изъявил согласие), потом женщина  несколько  смущенно
сказала: - Пожалуйста!
   Я сел и сразу же почувствовал, что нарушил своим присутствием их неп-
ринужденное веселье, потому что за столом тотчас же воцарилось  неловкое
молчание. Я не решался поднять глаза от красной клетчатой  скатерти,  на
которой были рассыпаны соль и перец: я чувствовал, что все они с удивле-
нием рассматривают меня, и тут я понял - увы, слишком поздно,  -  что  я
чересчур хорошо одет для этого простонародного трактира: элегантный кос-
тюм, парижский цилиндр и жемчужная булавка в голубовато-сером  галстуке;
я понял, что мой наряд, весь мой  облик,  свидетельствующий  о  праздной
роскоши, и здесь создал вокруг меня атмосферу враждебности  и  смятения.
Безмолвие всего семейства пригибало меня все ниже к столу; я с ожесточе-
нием все снова и снова пересчитывал красные клетки скатерти, пригвожден-
ный к месту мучительным сознанием, что неловко вдруг встать  и  уйти,  и
вместе с тем не имея мужества поднять на соседей глаза. Я вздохнул с об-
легчением, когда, наконец, появился кельнер и поставил передо мною  мас-
сивную кружку с пивом. Теперь я мог по крайней мере шевельнуть рукой  и,
прихлебывая пиво, искоса взглянуть на них поверх края кружки. И в  самом
деле, все пятеро наблюдали за мною, правда без ненависти, но  все  же  с
немым изумлением. Они признали во мне чужака, вторгшегося в их  скромный
мир, почувствовали своим здоровым классовым инстинктом, что я ищу  здесь
чего-то чуждого моему миру, что не любовь, не склонность, не  простодуш-
ное желание послушать музыку, выпить пиво, приятно  провести  воскресный
день заманило меня сюда, а какое-то стремление, которого они не понимали
и которого опасались, - так же, как мальчик у карусели  испугался  моего
подарка, как тысячи безыменных созданий, толпившихся на гуляний,  с  бе-
зотчетным недоверием сторонились меня. И все же я знал: если бы  у  меня
нашлось для них простое, безобидное,  сердечное,  поистине  человеческое
слово, то отец и мать мне ответили бы, дочери приветливо  улыбнулись,  я
мог бы пойти с мальчиком в соседний тир, пострелять там, поребячиться  с
ним. В какие-нибудь пять, десять минут я избавился бы  от  самого  себя,
вступил бы в бесхитростную, непринужденную беседу, завоевал бы их  дове-
рие, может быть они были бы даже слегка польщены; но я не находил  этого
простого слова, этого повода для вступления в разговор; ложный, бессмыс-
ленный, но непреодолимый стыд сжимал мне горло, и я сидел, опустив  гла-
за, словно преступник, за столом этих простых  людей,  терзаясь  мыслью,
что своим угрюмым молчанием испортил им последний час воскресного  отды-
ха. Это было возмездие за все те годы, когда я с равнодушным высокомери-
ем проходил мимо тысяч таких столов, мимо миллионов своих ближних, заня-
тый только погоней за благоволением и успехом в  узком  светском  кругу;
теперь, чувствуя себя отверженным, я нуждался в людях, но между  ними  и
мною была стена, она отрезала к ним путь, и я знал, что это - моя вина.
   Так я сидел, дотоле свободный человек, терзаясь и томясь, все  наново
пересчитывая красные квадраты на скатерти, пока, наконец, опять не  при-
шел кельнер. Я подозвал его, расплатился и, оставив кружку почти полной,
встал и вежливо поклонился. На мой поклон мне ответили вежливо, с  удив-
лением; я знал, не оглядываясь, что теперь,  чуть  только  я  повернулся
спиной, к ним возвратятся жизнерадостность и  веселье,  круг  задушевной
беседы опять замкнется, исторгнув чужеродное тело.
   Я снова кинулся, но с еще большею жадностью, горячностью и отчаянием,
в людской водоворот. Под деревьями, которые черными  силуэтами  поднима-
лись в небо, уже редела толпа, вокруг ярко освещенной  карусели  уже  не
было такой давки и толкотни; люди расходились  с  площадки.  Непрерывный
многоголосый гул дробился теперь на множество отдельных звуков,  которые
мгновенно тонули в оглушительном громе оркестра всякий раз,  как  с  ка-
кой-нибудь стороны опять начинала греметь музыка, словно  пытаясь  удер-
жать бегущих. Изменился и облик толпы: подростки с воздушными  шарами  и
пакетиками конфетти уже ушли домой, исчезли и почтенные семьи со стайка-
ми детей. Теперь слышались пьяные выкрики, из боковых аллей развинченной
и все же крадущейся походкий выходили оборванцы; за тот час, что я  про-
сидел, пригвожденный к чужому столу, этот своеобразный мир стал  грубее,
низменней. Но именно эта двусмысленная  атмосфера,  вызывавшая  ощущение
подстерегающей опасности, была мне больше по душе, чем  прежняя,  празд-
нично-мещанская: я чуял в ней то же нервное напряжение, ту же жажду нео-
бычайного, которой томился и я. В, этих слоняющихся подозрительных фигу-
рах, в этих выброшенных из общества отверженных я видел отражение самого
себя: ведь и они с тревожным любопытством  ожидали  яркого  приключения,
острого переживания, и даже им, этим проходимцам,  завидовал  я,  глядя,
как свободно, уверенно они двигаются; ибо я стоял, прислонившись к стол-
бу карусели, тщетно пытаясь сбросить гнет молчания, вырваться из  своего
одиночества, - не в силах шевельнуться, исторгнуть из себя хоть слово. Я
только стоял и смотрел на площадку, освещенную мелькающими огнями  кару-
сели, стоял, вглядываясь в окружающий мрак со своего островка  света,  в
бессмысленной надежде ловя взгляды проходивших мимо  людей,  когда  они,
привлеченные яркими фонарями, поворачивались в мою сторону. Но никто  не
замечал меня, никто не нуждался во мне, не хотел избавить от тоски.
   Я знаю, безумием было бы думать, будто можно рассказать, -  а  объяс-
нить и подавно, - как это случилось, что я, светский человек, с изыскан-
ным вкусом, богатый, независимый, имеющий связи в лучшем обществе столи-
цы, битый час простоял, в тот вечер у столба неустанно вертевшейся кару-
сели, пропуская мимо себя двадцать, сорок, сто раз одни и те же дурацкие
лошадиные морды из крашеного дерева, под визгливые фальшивые звуки одних
и тех же спотыкающихся полек и ползучих вальсов, и не трогался  с  места
из ожесточенного упрямства, из сумасбродного  желания  подчинить  судьбу
своей воле. Я знаю, что поступал нелепо, но в этом нелепом сумасбродстве
был такой напор чувств, такое судорожное напряжение  всех  мышц,  какое,
вероятно, испытывают люди только при падении в пропасть  за  секунду  до
смерти; вся моя впустую промчавшаяся жизнь вдруг хлынула обратно и зали-
вала меня до самого горла. И чем мучительнее была моя упорная  неподвиж-
ность, безрассудная  надежда,  что  чье-то  слово  освободит  меня,  тем
большее наслаждение находил я в своих муках. Этим стоянием  у  столба  я
искупал не столько совершенную мной кражу, сколько равнодушие,  вялость,
пустоту своей прежней жизни; и я поклялся себе, что не уйду отсюда, пока
не увижу знамения, не получу весть о том, что судьба отпустила  меня  на
волю.
   Тем временем надвигалась ночь. Гасли огни то в одном, то в другом ба-
лагане, и всякий раз словно разливающаяся река слизывала пятно света  на
траве; все пустыннее становился освещенный островок, на котором я стоял,
и я с трепетом взглянул на часы. Еще четверть часа - и размалеванные де-
ревянные кони перестанут кружиться, красные и  зеленые  лампочки  на  их
глупых лбах потухнут, умолкнет музыка. Тогда я останусь совсем  один  во
мраке, один в тихо шелестящей ночи, всеми отверженный, всеми  покинутый.
Все тревожнее поглядывал я на темнеющую площадку, по которой теперь лишь
изредка торопливо проходила запоздалая парочка или,  пошатываясь,  брели
подвыпившие парни; но за площадкой, наискосок  от  меня,  еще  трепетала
жизнь, таинственная и волнующая. Время от времени проходивших мимо оста-
навливал негромкий свист или прищелкивание языком. Тогда они сворачивали
в темноту, оттуда слышался шепот, приглушенные  женские  голоса,  иногда
ветер доносил взрывы резкого смеха. То там, то сям по краям тускло осве-
щенной площадки выступали какие-то фигуры,  которые  тотчас  скрывались,
чуть только в свете фонаря мелькнет остроконечная каска полицейского. Но
едва лишь он удалялся, как призрачные тени появлялись снова, и я уже от-
четливо видел их силуэты, так близко подходили они к свету; это были са-
мые подонки этого ночного мира, грязь, оставленная  пронесшимся  людским
потоком: проститутки из числа самых убогих и жалких, у которых даже  нет
своего угла и которые днем спят где-нибудь на полу, а по ночам, понужда-
емые голодом или каким-нибудь проходимцем,  неустанно  бродят  здесь,  в
темноте, за мелкую серебряную монету отдавая  любому  свое  истасканное,
поруганное, изможденное тело, в вечном страхе перед полицией, -  затрав-
ленная дичь, сама в свою очередь подстерегающая добычу. Как голодные со-
баки, выползали они постепенно на свет в поисках запоздалого  прохожего,
чтобы выманить у него одну или две кроны, выпить на эти деньги в  кабаке
глинтвейна и поддержать тускло мерцающий огарок жизни, который все равно
уже скоро догорит в больнице или тюрьме.
   С невыразимым ужасом смотрел я на этот мутный осадок, на  эту  грязь,
осевшую на дно, после того как схлынула праздничная толпа. Но и  в  этом
ужасе была какая-то услада, потому что даже из этого грязнейшего зеркала
глянуло на меня давно пережитое и забытое.  Через  эту  глубокую  вязкую
трясину я некогда прошел, много лет тому назад, и теперь она  опять  за-
искрилась в моем сознании фосфоресцирующим светом.  Странно,  как  много
открывала мне эта фантастическая ночь! Она снимала с меня  все  покровы,
обнажая самые темные стороны моего прошлого, самые сокровенные мои поры-
вы. Смутные воспоминания вставали из давно минувших отроческих лет, ког-
да взгляд с жадным, любопытством трусливо и робко останавливался на  та-
ких созданиях; припомнилось, как я впервые поднялся  по  скрипучей  про-
мозглой лестнице и вдруг, как будто молния разверзла ночное небо, я  от-
четливо увидел каждую подробность - большую олеографию над кроватью, ла-
донку, которую она носила на шее, и снова всеми фибрами души  почувство-
вал, как тогда, смутную тревогу, отвращение и первую  мальчишескую  гор-
дость. Я снова всем своим существом пережил тот далекий час. И, -  точно
пелена упала с моих глаз, - как передать эту беспредельную ясность  соз-
нания? - я внезапно понял, что эти существа вызывают во мне такую жгучую
жалость, такое острое чувство близости именно потому,  что  они  отбросы
жизни,  и  я,  только  что  совершивший  преступление,  чутьем  угадывал
сходство между их голодным блужданием во мраке и моими бесцельными поис-
ками в эту фантастическую ночь, угадывал преступную  готовность  отклик-
нуться на любой призыв, на любое случайное желание. Меня неодолимо потя-
нуло туда, бумажник с украденными деньгами жег  мне  грудь,  ибо  я  по-
чувствовал, наконец, присутствие живых людей, человеческих существ,  ко-
торые двигались, говорили, ждали чего-то от себе подобных, быть может  и
от меня, жаждущего отдаться, снедаемого неистовой тоской по людям. Понял
я и то, что лишь в редких случаях мужчину толкает к таким созданиям одно
только плотское кипение крови, чаще всего его гонит страх  перед  одино-
чеством, перед глухой, разъединяющей людей, стеной, которую я ощутил се-
годня своими обостренными чувствами. Я вспомнил, когда в  последний  раз
безотчетно испытал подобное ощущение: это было в Англии, в Манчестере, в
одном из тех шумных городов из железа и  стали,  что  громко  гудят  под
тусклым небом, точно подземная железная дорога, и в то же  время  обдают
человека холодом одиночества, от которого кровь стынет в жилах. Три  не-
дели прожил я там у родственников, по вечерам одиноко бродил по барам  и
клубам, заходил в сверкающий огнями мюзик-холл,  только,  чтобы  ощутить
хоть немного человеческого тепла. И вот однажды  мне  встретилось  такое
создание: я едва понимал ее лондонскую простонародную речь, но  вдруг  я
очутился в чьей-то комнате, видел чужое смеющееся лицо, подле меня  было
теплое тело, по-земному близкое и живое. Холодный черный город  внезапно
растаял, исчезла мрачная, кишащая людьми пустыня;  случайно  встреченное
человеческое существо, которого я не знал, которое  стояло  на  улице  и
поджидало любого прохожего, согрело меня, растопило лед; снова  дышалось
легко, жизнь излучала мягкий свет посреди стальной тюрьмы. Какое счастье
для одиноких, для замкнувшихся в себе, чувствовать, знать, что есть при-
бежище от страха, есть опора, за которую можно  удержаться,  пусть  даже
она захватана многими руками, изъедена ржавчиной. И это,  именно  это  я
забыл в своем убийственном одиночестве, которым томился в ту  ночь,  за-
был, что где-то, на последнем перекрестке, всегда еще ждут эти последние
из последних, готовые принять любой порыв, дать отдых любой тоске,  уто-
лить любую страсть - за жалкую плату, слишком ничтожную по  сравнению  с
тем, что они дарят, с великим благом своего человеческого присутствия.
   Подле меня опять грянула музыка. В последний  раз  завертелась  кару-
сель, заключительным хороводом огней врезаясь в темноту, возвещая  конец
воскресенья и начало будней. Но уже не было желающих, лошади без седоков
бешено мчались по кругу, усталая кассирша уке сгребала  и  пересчитывала
дневную выручку, и служитель подошел с крюком, дожидаясь последнего  ту-
ра, чтобы с грохотом опустить железные ставни, только я, один я все  еще
стоял, прислонившись к столбу, и  смотрел  на  пустынную  площадь,  где,
словно летучие мыши, мелькали какие-то тени, ищущие, как я, поджидающие,
как я, и все же отделенные от меня непроницаемой стеной. Но вот одна  из
них, по-видимому, заметила меня, потому что она медленно подошла  побли-
же; я хорошо разглядел ее из-под полуопущенных век: маленькая,  кривобо-
кая, золотушная, без шляпы, в безвкусном нарядном платье, из-под которо-
го выглядывали стоптанные бальные туфли; все это было, вероятно,  приоб-
ретено постепенно у старьевщика и уже вылиняло, смялось от дождя или при
каком-нибудь грязном похождении под открытым небом. Она подкралась  сов-
сем близко, остановилась передо мной, бросая на меня острый, как  крючок
рыболова, взгляд и в зазывающей улыбке приоткрыв гнилые зубы. У меня пе-
рехватило дыхание. Я не мог ни шевельнуться, ни смотреть на нее, ни  уй-
ти; я знал, что вокруг меня бродит человек, который чего-то ждет от  ме-
ня, которому я нужен, что наконец-то я могу единым словом, единым движе-
нием сбросить с себя мучительное одиночество, невыносимое  сознание  от-
верженности. Но я, словно под гипнозом, оставался недвижим, как деревян-
ный столб, к которому я прислонялся, и в каком-то сладостном полузабытье
чувствовал только - между тем, как утомленно  замирали  последние  звуки
музыки - это близкое присутствие, эту волю, домогавшуюся меня;  и  я  на
мгновение закрыл глаза, чтобы во всей полноте ощутить,  как  из  глубины
темного мира меня, словно магнитом, притягивает к себе человеческое  су-
щество.
   Карусель остановилась, мелодия вальса оборвалась на последнем, стону-
щем звуке. Я открыл глаза и успел еще заметить,  как  женщина,  стоявшая
подле меня, отвернулась. Ей, по-видимому, надоело чего-то ждать от дере-
вянного истукана. Я испугался. Мне стало вдруг очень холодно.  Отчего  я
дал ей уйти, единственному человеку в этой фантастической ночи,  который
не чурался меня? За моей спиной  погасли  огни,  с  грохотом  опустились
ставни. Конец.
   И вдруг - но как описать это даже самому себе? - словно  артерия  р