мназии вспомнил, что на нем военный мундир.  Быть
может, за этой дурацкой шуткой кроется какойнибудь зашифрованный  смысл?
Чиновник встал, вытянулся в струнку и положил обе открытки на стол майо-
ру. Тот пожал плечами: странный случай! Прежде всего он дал знать в  по-
лицию и велел удостовериться, существует  ли  в  действительности  такой
Якоб Мендель, и через час Якоб Мендель был арестован и, еще не  опомнив-
шимся от неожиданности, приведен  к  майору.  Майор  предъявил  ему  та-
инственные открытки и спросил, признает ли он, что является их  отправи-
телем. Рассерженный строгим тоном допроса и особенно тем, что его  отор-
вали от чтения нужного каталога, Мендель почти грубо заявил, что, конеч-
но, эти открытки он написал. Надо полагать, что человек имеет право тре-
бовать номера журнала, за которые уплачены деньги.  Майор  повернулся  к
лейтенанту, сидевшему за соседним столом. Они переглянулись - оба  поду-
мали одно и то же: набитый дурак! Потом майор стал раздумывать  -  прог-
нать ли простофилю, предварительно выругав, или отнестись к делу серьез-
но. При наличии таких колебаний любое ведомство прежде всего прибегает к
протоколу. Протокол - это всегда хорошо. Если он и не  принесет  пользы,
то и повредить не может, и к миллионам  бессмысленно  исписанных  листов
бумаги прибавится еще один.
   В этом случае, однако, он повредил бедному, ничего не  подозревающему
человеку, ибо уже  при  третьем  вопросе  обнаружилось  роковое  обстоя-
тельство. Прежде всего спросили его имя: Якоб, правильнее  Янкель,  Мен-
дель. Профессия: торговец вразнос (так было  сказано  в  его  документе,
разрешения на торговлю книгами он не имел). Третий вопрос повлек за  со-
бой катастрофу: место рождения. Якоб Мендель назвал местечко около  Пет-
рякова. Майор поднял брови. Петриков? Разве это  не  в  русской  Польше,
близ границы? Подозрительно! Очень подозрительно! И  уже  более  строгим
тоном майор спросил, когда Мендель принял австрийское  подданство.  Очки
Менделя с недоумением уставились на майора: он не понимал, чего от  него
хотят. Где, черт возьми, его бумаги, документы? У него нет никаких доку-
ментов, кроме удостоверения, что он торговец вразнос. Брови майора  под-
нялись еще выше. Пусть он, наконец,  объяснит  толком,  какого  он  под-
данства? Отец его - австриец или русский? Мендель, не сморгнув, ответил:
конечно, русский. А он? О, он уже тридцать три года тому назад перебрал-
ся через границу, чтобы не отбывать воинскую повинность, и с тех пор жи-
вет в Вене. Майор еще больше насторожился. А когда он  стал  австрийским
подданным? Зачем? - спросил Мендель. Он никогда не интересовался  такими
вещами. Значит, он и сейчас еще русский подданный? И  Мендель,  которому
эти пустые расспросы уже давно надоели, равнодушно ответил: - Собственно
говоря, да.
   Майор с испугу так резко откинулся на спинку кресла, что оно затреща-
ло. И это возможно? В Вене, в столице Австрии, в разгар войны,  в  конце
1915 года, после Тарнова и большого наступления, как ни в чем не  бывало
разгуливает русский, пишет письма во Францию и Англию, а полиции и  дела
нет. И после этого газеты выражают удивление, что Конрад фон  Гетцендорф
не добрался сразу до Варшавы, а в генеральном штабе изумляются, что каж-
дое передвижение войск становится  известно  в  России.  Лейтенант  тоже
встал и подошел к столу; разговор быстро превратился в допрос. Почему он
сразу не заявил о себе как об иностранце? Мендель, все еще ничего не по-
дозревая, ответил нараспев с еврейским акцентом: "И зачем мне было вдруг
заявлять о себе?" В этом ответе вопросом на вопрос майор усмотрел  вызов
и угрожающе спросил, читал ли он предписания об этом. Нет!  Может  быть,
он и газет не читает? Нет!
   Оба чиновника уставились  на  слегка  встревоженного  Якоба  Менделя,
словно луна свалилась с неба прямо в их канцелярию. И вот затрещал теле-
фон, застучали пишущие машинки, забегали ординарцы, и Якоб  Мендель  был
передан в гарнизонную тюрьму, с тем чтобы со  следующей  партией  отпра-
виться в концентрационный лагерь. Когда ему приказали следовать за двумя
солдатами, он растерянно оглянулся. Он не понимал, чего от него требуют,
но особенно не беспокоился. Что дурного мог замыслить против  него  этот
человек в шитом золотом воротнике, с грубым голосом? В его высшем  мире,
мире книг, не было войны, не было недоразумений, лишь вечное познание  и
стремление ко все большему и большему познанию чисел и слов, имен и заг-
лавий. И он безропотно поплелся, между двумя солдатами, вниз по  лестни-
це. Только когда в полицейском участке вытащили все  книги  из  карманов
его пальто и потребовали бумажник, набитый сотней нужных записок и адре-
сами клиентов, он начал яростно обороняться. Пришлось его усмирить.  Но,
увы! при этом упали на пол очки, и магический телескоп, открывавший  ему
духовный мир, разбился вдребезги. Два дня спустя его отправили в  легком
летнем пальтишке в концентрационный лагерь для русских  гражданских  лиц
близ Коморна.
   Какие нравственные мытарства претерпел за эти два года, проведенные в
концентрационном лагере, Якоб Мендель, лишенный своих возлюбленных книг,
среди равнодушной, грубой, большей частью неграмотной толпы, в этом  ог-
ромном человеческом загоне, какие страдания он вынес, вырванный из  выс-
шего и единственного  для  него  мира  книг,  как  орел  с  подрезанными
крыльями из своей стихии, - об этом нет никаких  свидетельств.  Но  мир,
отрезвившись от безумия, постепенно начинает понимать, что из всех  жес-
токостей и преступлений этой войны самым бессмысленным, ненужным и пото-
му морально ничем не оправданным было содержание за  колючей  проволокой
ни в чем не повинных людей, давно вышедших из призывного возраста,  жив-
ших много лет в чужой стране и слепо веривших в священный закон  гостеп-
риимства, соблюдаемый даже тунгусами и арауканами, и потому своевременно
не бежавших; это преступление против цивилизации  с  равной  бессмыслен-
ностью совершалось во Франции, Германии и Англии - на каждом клочке зем-
ли потерявшей рассудок Европы. И, может быть, Якоб Мендель в числе  мно-
гих сотен невинных жертв сошел бы с ума, погиб от дизентерии, упадка сил
или душевных потрясений, если бы в последнюю минуту чистая  случайность,
весьма характерная для Австрии, не вернула Менделя в  его  мир.  Дело  в
том, что после его исчезновения приходили  адресованные  ему  письма  от
знатных клиентов: граф Шенберг, бывший наместник Штейермарка,  страстный
коллекционер геральдической литературы, бывший декан  богословского  фа-
культета Зигенфельд, трудившийся над комментариями к Августину,  восьми-
десятилетний адмирал в отставке Эдлер фон Пизек, все еще  дорабатывающий
свои мемуары, - все они, его верные клиенты, писали к нему в кафе  Глюк;
некоторые из этих писем были пересланы исчезнувшему букинисту в концент-
рационный лагерь. Там они попали в руки полковника, случайно пребывавше-
го в хорошем настроении; он удивился знакомству столь  знатных  людей  с
этим маленьким полуслепым, грязным евреем, который, с тех пор как лишил-
ся очков (у него не было денег на покупку новых), словно крот, молча си-
дел в своем углу. Тот, у кого такие связи, вероятно, не  совсем  обыкно-
венный человек! Полковник разрешил Менделю ответить на  письма  и  обра-
титься к своим покровителям за помощью. Они не замедлили оказать  ее.  С
обычной для коллекционеров горячей солидарностью их превосходительства и
декан использовали свои связи и совместной порукой  добились  того,  что
Мендель-букинист в 1917 году, после  двухлетнего  с  лишним  заключения,
вернулся в Вену, правда, под условием ежедневной явки в полицию. Но  все
же он был на свободе, в своей прежней тесной, ветхой мансарде, мог любо-
ваться выставленными в витринах книгами и, главное, мог вернуться в кафе
Глюк.
   О возвращении Менделя из преисподней в кафе фрау Споршиль  рассказала
мне по собственным воспоминаниям. - В один прекрасный день  -  Иисус-Ма-
рия, я глазам своим не поверила - отворяется дверь, только на щелочку, -
лишь бы просунуться, он ведь всегда так делал, -  и  входит  наш  бедный
господин Мендель. На нем была солдатская шинель, вся в  заплатах,  а  на
голове и не поймешь что, может когда-то это была шляпа, да  валялась  на
помойке. Без воротничка, сам точно мертвец, лицо серое, весь седой и та-
кой худющий - глядеть жалко. Но он входит, будто ничего не случилось, ни
о чем не спрашивает, ничего не говорит,  идет  прямо  к  столу,  снимает
пальто, но уже не так легко и проворно, как раньше, а трудно этак дышит.
И ни одной книги он не принес с собой, как бывало прежде, а  просто  са-
дится и сидит, ни слова не говоря, только  смотрит  перед  собой  совсем
пустыми, потухшими глазами. Уж потом, когда мы ему принесли целый  ворох
бумаг, пришедших для него из Германии, он стал опять читать. Но  он  был
уже не тот, не прежний.
   Нет, он был не прежний, не был тем Miraculum mundi,  волшебным  всес-
ветным механизмом, регистрирующим книги: все видевшие его в то  время  с
грустью это подтвердили. Казалось, что-то навеки изменилось в его обычно
тихом, словно дремлющем взоре, устремленном в книгу; что-то было  разру-
шено: видимо, страшная кровавая комета в своем бешеном беге не  пощадила
и скромного мирного светила его книжной вселенной.  Глаза,  десятки  лет
взиравшие на нежные, безмолвные, похожие  на  лапки  насекомых  печатные
буквы, увидели, должно быть, много ужасного в обнесенном колючей  прово-
локой человеческом загоне, ибо веки тяжело нависли над ними; некогда на-
смешливые, а теперь тусклые, воспаленные, они прятались за плохо связан-
ными тонким шпагатом очками. И что хуже всего: в совершенном здании  его
памяти рухнул, очевидно, один из контрфорсов, и  все  строение  пошатну-
лось; ибо наш мозг, этот созданный из нежнейшего вещества механизм, этот
тончайший точный прибор нашего познания, так  хрупок,  так  сложен,  что
достаточно задетого сосудика, одного потревоженного нерва,  переутомлен-
ной клетки, малейшего изменения какой-нибудь  молекулы,  чтобы  нарушить
высшую всеобъемлющую гармонию человеческого ума. И в памяти  Менделя,  в
этой единственной в своем роде  клавиатуре  знаний,  теперь,  после  его
возвращения, западали клавиши. Если время от времени кто-нибудь приходил
за справкой, он усталым взором всматривался в посетителя и не сразу  по-
нимал; он плохо слушал, забывал, о чем его спрашивают.  Мендель  уже  не
был прежним Менделем, как мир - прежним миром. Исчезла былая  сосредото-
ченность; он больше не раскачивался читая,  а  сидел  неподвижно,  маши-
нально уткнувшись в книгу очками. Голова его,  рассказывала  фрау  Спор-
шиль, тяжело опускалась на книгу, и он засыпал среди  бела  дня;  иногда
часами глядел на непривычный свет вонючей  ацетиленовой  лампы,  которую
ставили ему на стол, - из-за нехватки угля электростанция  не  работала.
Нет, Мендель не был уже прежним Менделем, чудом из чудес, а  всего  лишь
никому не нужным комом бороды и платья,  застрявшим  на  столе,  некогда
бывшем треножником пифии. Он уже был не красой и гордостью кафе Глюк,  а
его позором, грязным пятном, обузой, дурно пахнущим, всем мешающим  нах-
лебником.
   Таким считал его и новый владелец кафе,  Флориан  Гуртнер  из  Ретца,
разбогатевший в голодный 1919 год на спекуляциях мукой и маслом и угово-
ривший добродушного Штандгартнера продать ему кафе Глюк  за  восемьдесят
тысяч быстро обесценивающихся бумажных крон. Он взялся за дело  крепкими
руками крестьянина, поспешно переделал старинное почтенное кафе на более
модный лад, в удачно выбранный момент приобрел за  обесцененные  бумажки
новые кресла, отделал мрамором вход и начал переговоры о найме соседнего
помещения, чтобы соорудить эстраду для оркестра. При этом спешном  пере-
устройстве ему, конечно, сильно мешал выходец из Галиции, один  занимав-
ший с раннего утра до позднего вечера целый стол и за все время выпивав-
ший только две чашки кофе с пятью булочками. Штандгартнер, правда, обра-
тил особое внимание нового владельца на этого завсегдатая кафе и пытался
объяснить, какой замечательный человек Якоб Мендель, - он  его  передал,
так сказать, вместе с инвентарем, как некое  обязательство,  лежащее  на
заведении. Однако Флориан Гуртнер заодно с  новой  мебелью  и  блестящей
алюминиевой кассой обзавелся и крепкой совестью времен легкой наживы; он
ждал только предлога, чтобы вымести  этот  последний  остаток  провинци-
ального убожества из своего столичного кафе.  Подходящий  случай  вскоре
подвернулся, ибо Якобу Менделю жилось плохо.  Его  последние  сбережения
перемолола бумажная мельница инфляции, своих клиентов он растерял.  Тас-
каться по лестницам, скупать и перепродавать книги было уже не по  силам
старому Менделю. Туго ему приходилось, об этом говорила сотня признаков.
Лишь изредка посылал он за обедом в ресторан и даже небольшую  сумму  за
кофе и хлеб оставался должен, - однажды он задержал плату на три недели.
Уже тогда обер-кельнер собирался его  выставить,  но  сердобольная  фрау
Споршиль пожалела Менделя и поручилась за него.
   А в следующем месяце разразилась катастрофа. Уже несколько раз  новый
обер-кельнер замечал, что при подсчете булок цифры не  сходятся.  Каждый
раз булок оказывалось меньше, чем было заказано и оплачено.  Разумеется,
подозрение пало на Менделя, ибо уже не раз приходил старик  посыльный  и
жаловался, что Мендель должен ему деньги за полгода и не платит ни одно-
го хеллера. Оберкельнер стал зорко следить за ним, и спустя два дня  ему
удалось, спрятавшись за каминный экран,  подглядеть,  как  Якоб  Мендель
встал со своего места, крадучись перешел в первую комнату, быстро выхва-
тил из корзины две булочки и начал жадно поглощать их. Расплачиваясь  за
кофе, он уверял, что булок не ел. Все было ясно. Кельнер сейчас же доло-
жил о происшествии господину Гуртнеру, и тот, обрадовавшись случаю, нак-
ричал на Менделя в присутствии всех посетителей, обвинил его в  краже  и
еще хвалился тем, что не посылает за полицией. Но он велел Менделю  сей-
час же убираться к черту и больше не появляться здесь. Якоб Мендель выс-
лушал это молча, дрожа всем телом, поднялся со своего места и ушел.
   - Просто страх! - говорила фрау Споршиль, описывая  его  изгнание.  -
Никогда не забуду, как он встал, сдвинул очки на лоб, а сам бледный  как
полотно. И пальто даже не надел, а на дворе январь, - вы помните небось,
какие холода стояли. И книгу свою он забыл на столе с  перепугу.  Я  как
увидела, хотела бежать за ним, но он уже вышел. Пойти за ним на улицу  я
не посмела, потому что в дверях стоял господин Гуртнер  и  так  ругался,
что люди останавливались. Стыд и срам! Я прямо сгорела со стыда! Никогда
бы того не было при старом хозяине; господин Штандгартнер ни за  что  бы
не выгнал человека из-за каких-то булок, у него  Мендель  мог  бы  даром
кормиться до самой смерти. Но у нынешних людей нет сердца. Прогнать бед-
нягу с места, где он просидел тридцать с лишком лет изо дня  в  день,  -
это уж такой срам, такой грех! Не хотела бы я за это отвечать перед гос-
подом богом, нет, не хотела бы.
   Добрая старушка разгорячилась и со свойственным старости многословием
все твердила о том, какой это грех и что никогда бы господин  Штандгарт-
нер так не сделал. В конце концов я прервал ее вопросом, что же  сталось
с нашим Менделем и довелось ли ей еще увидеть его. Тут она встрепенулась
и продолжала свой рассказ.
   - Верите ли, как иду мимо его стола, так меня словно по сердцу полос-
нет. Все думаю, где же он теперь, бедный господин Мендель, и если  бы  я
только знала, где он живет, я бы снесла ему поесть чего-нибудь горячего;
откуда было ему взять денег на топку и на еду?  Родных  у  него,  должно
быть, никого не было. Ну, время-то идет, а о нем ни слуху ни духу,  я  и
стала думать, что, видно, его нет уже в живых и не увижу я его больше. И
даже подумываю, не надо ли отслужить панихиду по нему; ведь такой он был
хороший человек, и знала я его больше двадцати пяти лет.
   Но вот как-то в феврале месяце, в половине восьмого  утра,  я  только
взялась чистить медные затворы на окнах - вдруг (я думала,  меня  хватит
удар) открывается дверь и входит Мендель. Вы ведь знаете, он всегда  бо-
ком протискивался в дверь, робко этак, но уж тут - и не поймешь  как.  Я
замечаю, что-то с ним неладно, глаза у него горят, а сам-то, господи бо-
же мой, - одни кости да борода! Гляжу я на него, вижу, что он вроде не в
себе, и вдруг поняла: да он ничего не чует, бродит среди бела дня как во
сне, он все забыл - и про булки, и про господина Гуртнера, и как его вы-
гоняли, - он себя не помнит. Господина Гуртнера, слава богу, еще не  бы-
ло, а оберкельнер пил кофе. Я подбежала к  Менделю,  хочу  ему  сказать,
чтобы он не оставался здесь, не то этот грубиян опять выгонит  его  (тут
она, опасливо оглянувшись, поправилась), я  хотела  сказать  -  господин
Гуртнер. "Господин Мендель!" - окликнула я его. Он взглянул  на  меня  и
тут, - боже мой, если б вы видели, - тут он, должно быть, сразу все при-
помнил; он вздрогнул и затрясся; не только руки дрожали, он трясся весь,
всем телом; повернулся и пошел прочь, а у дверей и свалился. Мы  вызвали
по телефону скорую помощь, и его увезли. Он был в лихорадке,  а  вечером
кончился: доктор сказал, от воспаления легких, и еще он сказал, что, мо-
жет, он уже был в беспамятстве, когда приходил к нам. Он пришел и сам не
зная как, словно во сне. Не шутка тридцать шесть лет изо дня в день  си-
деть за одним и тем же столом: этот стол и был ему домом.
   Мы долго еще говорили о нем, мы, последние из знавших этого странного
человека; несмотря на свое микроскопически мелкое существование, он  дал
мне, неопытному юнцу, первое понятие о жизни, всецело замкнувшейся в ду-
хе, а для нее, бедной, задавленной тяжелым трудом уборщицы, не прочитав-
шей на своем веку ни одной книги, он был только товарищем по  несчастью,
таким же, как она, бедняком, которому  она  двадцать  пять  лет  чистила
пальто и пришивала пуговицы. И все же мы  отлично  понимали  друг  друга
здесь, за его старым покинутым столом, сообща вызывая в нашей памяти его
облик; ибо воспоминания всегда объединяют,  и  вдвойне  -  воспоминания,
проникнутые любовью. Но вдруг старушка спохватилась: - Господи,  что  же
это я! Книга-то, что он тогда оставил на столе, ведь она и сейчас у  ме-
ня. Я же не знала, куда ему отнести ее. А после, как  за  ней  никто  не
приходил, я и подумала, - оставлю я ее себе на память.  Дурного  в  этом
нет, правда? - Она торопливо вышла и принесла мне книгу. Я с трудом  по-
давил улыбку; как охотно вечно игривая, нередко  насмешливая  судьба  не
без злости примешивает к жизненным драмам  комический  элемент.  То  был
второй том "Bibliotheca germanorum erotica et curiosa" [27] Гайна, хоро-
шо известный каждому библиофилу справочник по галантной литературе.  Как
раз этот скабрезный перечень - habent sua fata libelli [28]  -  оказался
занимательной литературой, последним заветом, переданным покойным  магом
и волшебником в натруженные, красные, неискушенные руки, никогда,  веро-
ятно, не державшие ни одной книги, кроме молитвенника. Я  плотно  сжимал
губы, силясь подавить невольную улыбку, и мое минутное молчание  смутило
честную женщину. Может быть, это что-нибудь очень дорогое, или  все-таки
можно оставить себе?
   Я крепко пожал ей руку. - Оставьте ее себе, наш старый  друг  Мендель
порадовался бы, если бы узнал, что среди тысяч людей, обязанных ему нуж-
ной книгой, есть хоть один, сохранивший о нем память.
   Я ушел из кафе, и мне было стыдно перед этой доброй старой  женщиной,
которая в простоте души, но с истинной человечностью сохранила  верность
покойному. Ибо она, неграмотная, хоть сберегла книгу, чтобы чаще вспоми-
нать о нем, я же годами не помнил о Менделе-букинисте, я, который должен
бы знать, что книги пишутся только ради того, чтобы и за пределами своей
жизни оставаться близким людям и тем оградить себя от неумол