Быть может, он  это  сделал
только для того, чтобы предупредить о моем приходе... ах, эта  неизвест-
ность, как мучит она меня теперь!.. быть может, тогда все было уже  под-
готовлено для моего приема... но в тот миг, когда я его увидел и  вспом-
нил о своем позоре, у меня не хватило духу  сделать  попытку...  У  меня
дрожали колени. Перед самым порогом я повернулся и ушел... ушел в ту ми-
нуту, когда она, может быть, ждала меня и мучилась не меньше моего.
   Теперь я уже совсем не знал, что делать в этом чужом городе, где ули-
цы, казалось, жгли мне подошвы... Вдруг у меня блеснула мысль; в тот  же
миг я окликнул экипаж, поехал к тому самому вице-президенту, которому  я
оказал помощь, и велел доложить о себе... В моей внешности было, вероят-
но, что-то странное, потому что он посмотрел на меня как-то испуганно, и
в его вежливости сквозило беспокойство... может быть, он тогда уже  уга-
дал во мне человека, гонимого амоком... Я  решительно  заявил  ему,  что
прошу перевести меня в город, так как не могу больше выдержать  на  моем
посту... я должен переехать немедленно... Он взглянул на меня... не могу
вам передать, как он на меня взглянул... ну, примерно так,  как  смотрит
врач на больного...
   - У вас не выдержали нервы, милый доктор, - сказал он, - я это  прек-
расно понимаю. Ну, это можно будет как-нибудь устроить, подождите только
немного... Скажем, недели четыре... мне нужно сначала подыскать вам  за-
местителя.
   - Не могу ждать ни единого дня, - ответил я.
   Он опять окинул меня странным взглядом. - Нужно потерпеть, доктор,  -
серьезно сказал он, - мы не можем оставить пост  без  врача.  Но  обещаю
вам, что сегодня же займусь этим.
   Я стоял перед ним, стиснув зубы, в первый раз ясно ощущая, что я про-
давшийся человек, раб. Во мне уже закипало негодование, но он, со светс-
кой любезностью, опередил меня:
   - Вы отвыкли от людей, доктор, а это тоже своего рода болезнь. Мы тут
все удивлялись, почему вы никогда не приезжаете, никогда не  берете  от-
пуска. Вы нуждаетесь в обществе, в развлечениях.  Приходите  по  крайней
мере сегодня вечером, - сегодня прием у губернатора, там будет вся  наша
колония. Многие давно уже хотят познакомиться с вами, спрашивают о вас и
высказывают пожелание, чтобы вы перебрались сюда.
   Последние его слова поразили меня. Спрашивают обо мне? Не она  ли?  Я
сразу словно переродился и, поблагодарив вице-президента самым  вежливым
образом за приглашение, обещал быть точным. И я был точен, даже  слишком
точен. Нужно ли говорить, что, гонимый нетерпением, я  первый  явился  в
огромный зал правительственного здания; безмолвные желтокожие слуги сно-
вали взад и вперед, мягко ступая босыми ногами, и, как мерещилось  моему
помраченному сознанию, посмеивались за моей спиной. В  течение  четверти
часа я был единственным европейцем среди этой  бесшумной  толпы  и  нас-
только одинок, что слышал тиканье часов в своем жилетном кармане.  Нако-
нец, пришли два-три чиновника со своими семьями, а затем появился и  сам
губернатор, вступивший со мною в продолжительную беседу;  я  внимательно
слушал его и, как мне казалось, удачно отвечал, пока  мной  не  овладело
вдруг какое-то необъяснимое нервное беспокойство. Я потерял  самооблада-
ние и стал отвечать невпопад. Я стоял спиной к входной  двери  зала,  но
сразу почувствовал, что вошла она, что она уже здесь. Я не мог бы объяс-
нить вам, как возникла во мне эта смутившая меня уверенность, но, говоря
с губернатором и прислушиваясь к его словам, я  в  то  же  время  ощущал
где-то за собой ее присутствие. К  счастью,  губернатор  вскоре  окончил
разговор - мне кажется, если бы он не отпустил меня, я все  равно,  пре-
небрегая вежливостью, обернулся бы, так сильно было это странное  напря-
жение моих нервов, так мучительна была эта потребность. И действительно,
не успел я обернуться, как увидел ее на том самом  месте,  где  мысленно
представил себе ее. На ней было желтое бальное платье с низким  вырезом,
матово поблескивали, как слоновая кость, ее прекрасные узкие плечи;  она
разговаривала, окруженная группой гостей. Она улыбалась, но я  уловил  в
ее лице какую-то напряженность. Я подошел ближе - она не видела  или  не
хотела меня видеть - и вгляделся в эту улыбку, любезную и холодно-вежли-
вую, игравшую на тонких губах. И эта улыбка снова опьянила меня,  потому
что она... потому что я знал, что это ложь, лицемерие, виртуозное уменье
притворяться. Сегодня среда, мелькнуло у меня в голове, в субботу прихо-
дит пароход, на котором едет ее муж...  Как  может  она  так  улыбаться,
так... так уверенно, так беззаботно улыбаться и небрежно играть  веером,
вместо того чтобы комкать его от волнения? Я... я, чужой...  я  уже  два
дня дрожу в ожидании того часа... я, чужой, мучительно переживаю за  нее
ее страхи, ее отчаяние... а она явилась на бал и улыбается, улыбается...
   Где-то позади заиграла музыка. Начались танцы. Пожилой офицер пригла-
сил ее; она, извинившись перед своими собеседниками, прошла под  руку  с
ним мимо меня в другой зал. Когда она заметила меня, внезапная  судорога
пробежала по ее лицу - но только на секунду, потом она  вежливо  кивнула
мне как случайному знакомому, сказала: "Добрый вечер, доктор!" - и скры-
лась, прежде чем я успел решить, поклониться ей или нет.
   Никто не мог бы разгадать, что таилось во взгляде  этих  серо-зеленых
глаз, и я, я сам этого не знал. Почему она поклонилась...  почему  вдруг
узнала меня?.. Было ли это самозащитой,  или  шагом  к  примирению,  или
просто замешательством? Не могу вам выразить, в каком я был волнении, во
мне все всколыхнулось и готово было вырваться наружу. Я смотрел на  нее,
спокойно вальсирующую в объятиях офицера, с невозмутимым и беспечным вы-
ражением лица, а я ведь знал, что она... что она, так же, как и я, дума-
ет только об одном... что только нам двоим в этой толпе известна ужасная
тайна... а она танцевала... В эти минуты  мои  муки,  страстное  желание
спасти ее и восхищение достигли апогея" Не знаю, наблюдал ли  кто-нибудь
за мной, но, несомненно, я своим поведением мог выдать то, что  так  ис-
кусно скрывала она, - я не мог заставить себя смотреть в другую сторону,
я должен был... да, должен был смотреть на нее, я  пожирал  ее  глазами,
издали впивался в ее невозмутимое лицо - не спадет ли маска хотя  бы  на
миг. Она, должно быть, чувствовала на себе этот упорный взгляд и он  тя-
готил ее. Возвращаясь под руку со своим кавалером, она сверкнула на меня
глазами повелительно, словно приказывая уйти. Уже знакомая  мне  складка
высокомерного гнева снова прорезала ее лоб...
   Не... но... я ведь уже говорил вам... меня гнал амок, я не смотрел ни
вправо, ни влево. Я мгновенно понял ее - этот взгляд говорил: "Не  прив-
лекай внимание! Возьми себя в руки!" - Я знал, что она... как бы это вы-
разить?.. что она требует от меня сдержанности здесь, в большом  зале...
я понимал, что, уйди я теперь домой, я  мог  бы  завтра  с  уверенностью
рассчитывать быть принятым ею... Она хотела только  избавиться  от  моей
назойливости здесь... я знал, что она - и с полным основанием  -  боится
какой-нибудь моей неловкой выходки... Вы видите... я знал все,  я  понял
этот повелительный взгляд, но... но это было свыше моих  сил,  я  должен
был говорить с нею. Итак, я поплелся к группе гостей, среди которых  она
стояла, разговаривая, и присоединился к ним, хотя знал лишь немногих  из
них... Я хотел слышать, как она говорит, но каждый раз съеживался, точно
побитая собака, под ее взглядом, изредка так холодно скользившим по мне,
словно я был холщовой портьерой, к которой я прислонился, или  воздухом,
который слегка эту портьеру колыхал. Но я стоял в ожидании слова от нее,
какого-нибудь знака примирения, стоял столбом, не сводя с нее глаз, сре-
ди общего разговора. Безусловно, на это уже обратили внимание...  безус-
ловно... потому что никто не сказал мне ни слова; и она, наверно,  стра-
дала от моего нелепого поведения.
   Сколько бы я так простоял, не знаю... может быть, целую вечность... я
не мог разбить чары, сковывавшие мою волю... Я  был  словно  парализован
яростным своим упорством... Но она не выдержала...  Со  свойственной  ей
восхитительной непринужденностью она внезапно сказала, обращаясь к окру-
жавшим ее мужчинам:
   - Я немного утомлена... хочу сегодня пораньше лечь... Спокойной ночи!
   И вот она уже прошла мимо меня, небрежно и холодно кивнув головой.  Я
успел еще заметить складку на ее лбу, а потом видел  уже  только  спину,
белую, гордую, обнаженную спину. Прошла минута, прежде чем я понял,  что
она уходит... что я больше не увижу ее, не смогу говорить с ней  в  этот
вечер, в этот последний вечер, когда еще возможно спасение...  и  так  я
простоял целую минуту, окаменев на месте, пока не понял этого... а  тог-
да... тогда...
   Однако погодите... погодите... Так вы не поймете всей  бессмысленнос-
ти, всей глупости моего поступка... сначала я должен описать  вам  место
действия... Это было в большом зале правительственного здания, в  огром-
ном зале, залитом светом и почти пустом... пары ушли танцевать,  мужчины
- играть в карты... только по углам беседовали небольшие кучки гостей...
Итак, зал был пуст, малейшее движение бросалось в глаза под ярким светом
люстр... и она неторопливой легкой походкой шла по этому просторному за-
лу, изредка отвечая на поклоны... шла с тем великолепным,  высокомерным,
невозмутимым спокойствием, которое так восхищало меня в ней... Я - я ос-
тавался на месте, как я вам уже говорил. Я был словно парализован,  пока
не понял, что она уходит... а когда я это понял, она была уже на  другом
конце зала у самого выхода. Тут... о, до сих пор мне  стыдно  вспоминать
об этом!.. тут что-то вдруг толкнуло меня, и я побежал - вы  слышите:  я
побежал... я не пошел, а побежал за ней, и стук моих каблуков громко от-
давался от стен зала... Я слышал свои шаги,  видел  удивленные  взгляды,
обращенные на меня... я сгорал со стыда... я уже во время бега  сознавал
свое безумие... но я не мог... не мог остановиться... Я догнал ее у две-
рей... Она обернулась... ее глаза серой сталью вонзились в меня,  ноздри
задрожали от гнева... Я только открыл было рот... как она... вдруг гром-
ко рассмеялась... звонким, беззаботным, искренним  смехом  и  сказала...
громко, чтобы все слышали:
   - Ах, доктор, только теперь вы вспомнили о рецепте для моего  мальчи-
ка... уж эти ученые!..
   Стоявшие вблизи добродушно засмеялись... Я понял, я был поражен - как
мастерски спасла она положение!.. Порывшись в бумажнике, я второпях выр-
вал из блокнота чистый листок... она спокойно  взяла  его  и...  ушла...
поблагодарив меня холодной улыбкой... В первую секунду я  обрадовался...
я видел, что она искусно загладила неловкость моего поступка, спасла по-
ложение... но тут же я понял, что для меня все потеряно, что эта женщина
ненавидит меня за мою нелепую горячность... ненавидит  больше  смерти...
понял, что могу сотни раз подходить к ее дверям, и  она  будет  отгонять
меня, как собаку.
   Шатаясь, шел я по залу и чувствовал, что на меня  смотрят...  у  меня
был, вероятно, очень странный вид... Я пошел в буфет, выпил подряд  две,
три... четыре рюмки коньяку... Это  спасло  меня  от  обморока...  нервы
больше не выдерживали, они словно оборвались... Потом я  выбрался  через
боковой выход, тайком, как злоумышленник... Ни за какие блага в мире  не
прошел бы я опять по тому залу, где стены еще хранили отзвук ее смеха...
Я пошел... точно не знаю, куда я пошел... в какие-то кабаки... и  напил-
ся, напился, как человек, который хочет все забыть... но...  но  мне  не
удалось одурманить себя... ее смех отдавался во мне, резкий и злобный...
этого проклятого смеха я никак не мог заглушить... Потом я бродил по га-
вани?.. револьвер я оставил в отеле, а то непременно бы  застрелился.  Я
больше ни о чем и не думал и с одной этой мыслью пошел домой... с мыслью
о левом ящике комода, где лежал мой револьвер... с одной этой мыслью.
   Если я тогда не застрелился... клянусь вам, это была  не  трусость...
для меня было бы избавлением спустить уже взведенный  холодный  курок...
Но, как бы объяснить это вам... я  чувствовал,  что  на  мне  еще  лежит
долг... да, тот самый долг помощи, тот проклятый долг... Меня сводила  с
ума мысль, что я могу еще быть ей полезен, что я нужен ей. Было ведь уже
утро четверга, а в субботу... я ведь говорил вам... в субботу должен был
прийти пароход, и я знал, что эта женщина, эта надменная гордая  женщина
не переживет своего унижения перед мужем и перед светом. О,  как  мучили
меня мысли о безрассудно потерянном драгоценном времени, о моей безумной
опрометчивости, сделавшей невозможной  своевременную  помощь...  Часами,
клянусь вам, часами ходил я взад и вперед по  комнате  и  ломал  голову,
стараясь найти способ приблизиться к ней, исправить свою ошибку,  помочь
ей... Что она больше не допустит меня к себе, было для  меня  совершенно
ясно... я всеми своими нервами ощущал еще ее смех и гневное вздрагивание
ноздрей... Часами, часами метался я по своей тесной комнате...  был  уже
день, время приближалось к полудню...
   И вдруг меня толкнуло к столу... я выхватил пачку почтовой  бумаги  и
начал писать ей... я все написал... я скулил, как побитый пес, я  просил
у нее прощения, называл себя сумасшедшим, преступником... умолял ее  до-
вериться мне... Я обещал исчезнуть в тот же час из города,  из  колонии,
умереть, если бы она пожелала... лишь бы она простила мне, и поверила, и
позволила помочь ей в этот последний роковой час... Я  исписал  двадцать
страниц... Вероятно, это было безумное, немыслимое  письмо,  похожее  на
горячечный бред. Когда я поднялся из-за стола, я был весь в поту... ком-
ната плыла перед глазами, я должен был выпить стакан воды... Я попытался
перечитать письмо, но мне стало страшно первых же слов... дрожащими  ру-
ками сложил я его и собирался уже сунуть в конверт... и вдруг меня  осе-
нило. Я нашел истинное, решающее слово. Еще раз схватил я перо и  припи-
сал на последнем листке: "Жду здесь, в  Странд-отеле,  вашего  прощения.
Если до семи часов не получу ответа, я застрелюсь!"
   После этого я позвонил бою и велел ему отнести письмо. Наконец-то бы-
ло сказано все!
   Возле нас что-то зазвенело и покатилось, - неосторожным движением  юн
опрокинул бутылку. Я слышал, как его рука шарила по палубе  и,  наконец,
схватила пустую бутылку; сильно размахнувшись, он бросил ее в море. Нес-
колько минут он молчал, потом заговорил еще более лихорадочно, еще более
возбужденно и торопливо.
   - Я больше не верую ни во что... для меня нет ни неба,  ни  ада...  а
если и есть ад, то я его не боюсь - он не может быть ужаснее часов,  ко-
торые я пережил в то утро, в тот  день.  Вообразите  маленькую  комнату,
нагретую солнцем, все более накаляемую полуденным зноем... комнату,  где
только стол, стул и кровать... На этом столе - ничего, кроме часов и ре-
вольвера, а у стола - человек... не сводящий глаз с секундной стрелки...
человек, который не ест, не пьет, не курит, не  двигается,  который  все
время... слышите, все время, три часа подряд смотрит на белый  круг  ци-
ферблата и на маленькую стрелку, с тиканьем бегущую  по  этому  кругу...
Так... так провел я этот день, только ждал, ждал... но так, как  гонимый
амоком делает  все  -  бессмысленно,  тупо,  с  безумным,  прямолинейным
упорством.
   Не стану описывать вам эти часы... это не поддается описанию...  я  и
сам ведь не понимаю теперь, как можно было это пережить, не...  сойдя  с
ума... И... в двадцать две минуты четвертого... я знаю точно, потому что
смотрел ведь на часы... раздался внезапный стук в дверь. Я  вскакиваю...
вскакиваю, как тигр, бросающийся на добычу, одним  прыжком  я  у  двери,
распахиваю ее... в коридоре маленький китайчонок робко  протягивает  мне
записку. Я выхватываю сложенную бумажку у него из рук, и  он  сейчас  же
исчезает.
   Разворачиваю записку, хочу прочесть... и  не  могу...  перед  глазами
красные круги... Подумайте об этой муке... наконец, наконец,  я  получил
от нее ответ... а тут буквы прыгают и пляшут... Я окунаю  голову  в  во-
ду... становится лучше... Снова берусь за записку и читаю:
   "Поздно! Но ждите дома. Может быть, я вас еще позову".
   Подписи нет. Бумажка измятая,  оторванная  от  какого-нибудь  старого
проспекта... слова нацарапаны карандашом, торопливо, кое-как, не обычным
почерком... Я сам не знаю, почему эта записка так потрясла  меня...  Ка-
който ужас, какая-то тайна была в этих  строках,  написанных  словно  во
время бегства, где-нибудь на подоконнике или в экипаже... Каким-то  нео-
писуемым страхом и холодом повеяло на меня от этой тайной  записки...  и
всетаки я был счастлив... она написала мне, я не должен был еще умирать,
она позволяла мне помочь ей... может быть... я мог бы... о, я сразу  ис-
полнился самых несбыточных надежд и мечтаний... Сотни, тысячи раз  пере-
читывал я клочок бумаги, целовал его... рассматривал,  в  поисках  како-
го-нибудь забытого, незамеченного слова... Все смелее, все  фантастичнее
становились мои грезы, это был какой-то лихорадочный сон наяву... оцепе-
нение, тупое и в то же время напряженное, между дремотой и бодрствовани-
ем, длившееся не то четверть часа, не то целые часы..!
   Вдруг я встрепенулся... Как будто постучали? Я затаил дыхание...  ми-
нута, две минуты мертвой тишины...
   А потом опять тихий, словно  мышиный  шорох,  тихий,  но  настойчивый
стук... Я вскочил - голова у меня кружилась, - рванул дверь, за ней сто-
ял бой, ее бой, тот самый, которого я тогда побил...  Его  смуглое  лицо
было пепельного цвета, тревожный взгляд говорил о несчастье. Мной  овла-
дел ужас...
   - Что... что случилось? - с трудом выговорил я.
   - Come quickly [9] - ответил он... и больше ничего...
   Я бросился вниз по лестнице, он за мной... Внизу стояла  "садо",  ма-
ленькая коляска, мы сели...
   - Что случилось? - еще раз спросил я.
   Он молча взглянул на меня, весь дрожа,  стиснув  зубы...  Я  повторил
свой вопрос, но он все молчал и молчал... Я охотно  еще  раз  ударил  бы
его, но... меня трогала его собачья преданность ей... и я не стал больше
спрашивать... Колясочка так быстро мчалась  по  оживленным  улицам,  что
прохожие с бранью отскакивали в сторону.
   Мы оставили за собой европейский квартал, берегом проехали  в  нижний
город и врезались в шумливую сутолоку китайского квартала... Наконец, мы
свернули в узкую уличку, где-то на отлете... остановились  перед  низкой
лачугой... Домишко был грязный, вросший в землю, со стороны улицы - лав-
чонка, освещенная сальной свечой... одна из тех  лавчонок,  за  которыми
прячутся курильни опиума и публичные дома, воровские  притоны  и  склады
краденых вещей... Бой поспешно постучался... Дверь приотворилась, из ще-
ли послышался сиплый голос... он спрашивал и спрашивал... Я не выдержал,
выскочил  из  экипажа,  толкнул  дверь...  Старуха  китаянка,  испуганно
вскрикнув, убежала... Бой вошел вслед за мной, провел меня узким коридо-
ром... открыл другую дверь... в темную комнату, где стоял запах водки  и
свернувшейся крови... Оттуда слышались стоны...  Я  ощупью  стал  проби-
раться вперед...
   Снова голос пресекся. Потом заговорил - но это была уже  не  речь,  а
почти рыдание.
   - Я... я нащупывал дорогу... и там... там, на грязной циновке... кор-
чась от боли... лежало человеческое существо... лежала она...
   Я не видел ее лица... Мои глаза еще не привыкли к темноте... ощупью я
нашел ее руку... горячую... как огонь. У нее был жар, сильный жар... и я
содрогнулся... я сразу понял все... Она бежала сюда от меня... дала  ис-
калечить себя... первой попавшейся грязной старухе... только потому, что
боялась огласки... дала какой-то ведьме убить себя,  лишь  бы  не  дове-
риться мне... Только потому, что я, безумец... не пощадил  ее  гордости,
не помог ей сразу, потому что смерти она боялась меньше, чем меня...
   Я крикнул, чтобы дали свет... Бо