может  быть,
как раз у врача он не должен кончаться? Неужели  врач  должен  быть  та-
ким-то спасителем, каким-то всесветным помощником только потому,  что  у
него есть диплом с латинскими словами; неужели он  действительно  должен
исковеркать свою жизнь и подлить себе  воды  в  кровь,  когда  какая-ни-
будь... когда какой-нибудь пациент является и  требует  от  него  благо-
родства,  готовности  помочь,  добронравия?  Да,  где-нибудь   кончается
долг... там, где предел нашим силам, именно там...
   Он снова приостановился и затем продолжал:
   - Простите, я говорю с таким возбуждением, но я не пьян...  пока  еще
не пьян... впрочем, не скрою от вас, что и это со мной теперь часто  бы-
вает в этом дьявольском одиночестве... Подумайте -  я  семь  лет  прожил
почти исключительно среди туземцев и животных... тут можно отучиться  от
связной речи. А как начнешь говорить, так сразу и хлынет  через  край...
Но подождите... да, я уже вспомнил... я хотел вас спросить, хотел  расс-
казать вам один случай... лежит ли на нас долг  помочь...  с  ангельской
чистотой, бескорыстно помочь... Впрочем, я боюсь, что это будет  слишком
длинная история. Вы в самом деле не устали?
   - Да нет же, нисколько.
   - Я... я очень признателен вам... Не угодно ли?
   Он пошарил где-то за собой в темноте. Звякнули  одна  о  другую  две,
три, а то и больше бутылок, которые он, видимо, поставил возле себя.  Он
предложил мне виски; я только пригубил свой стакан, но он разом  опроки-
нул свой. На миг между нами воцарилось молчание. Громко ударил  колокол:
половина первого.
   - Итак... я хочу рассказать вам один случай. Предположите, что врач в
одном... маленьком городке... или, вернее, в деревне... врач, который...
врач, который...
   Он снова запнулся. Потом вдруг, вместе с креслом, рванулся ко мне.
   - Так ничего не выйдет. Я должен рассказать вам все напрямик, с само-
го начала, а то вы не поймете... Это нельзя изложить в виде  примера,  в
виде отвлеченного случая... я должен рассказать вам свою историю. Тут не
должно быть ни стыда, ни игры в прятки... передо  мной  ведь  тоже  люди
раздеваются донага и показывают мне свои язвы... Если хочешь, чтобы тебе
помогли, то нечего вилять и утаивать... Итак, я  не  стану  рассказывать
про случай с неким воображаемым врачом... я раздеваюсь перед вами догола
и говорю: "я"... Стыдиться я разучился в этом  собачьем  одиночестве,  в
этой проклятой стране, которая выедает душу и высасывает мозг из костей.
   Вероятно, я сделал какое-то движение, так как он вдруг остановился.
   - Ах, вы протестуете... понимаю. Вы в восторге от тропиков, от храмов
и пальм, от всей романтики двухмесячной поездки. Да, тропики полны  оча-
рования, если видеть их только из вагона железной дороги, из автомобиля,
из колясочки рикши: я сам это испытал, когда семь лет назад впервые при-
ехал сюда. О чем я только не мечтал - я хотел овладеть языками и  читать
священные книги в подлинниках, хотел изучать местные  болезни,  работать
для науки, изучать психику туземцев, как говорят на европейском жаргоне,
- стать миссионером человечности и цивилизации. Всем, кто сюда  приезжа-
ет, грезится тот же сон. Но за невидимыми стеклами этой оранжереи  чело-
век теряет силы, лихорадка - от нее ведь не уйти, сколько ни глотать хи-
нина - подтачивает нервы, становишься вялым и ленивым, рыхлым, как меду-
за. Европеец невольно теряет свой моральный  облик,  когда  попадает  из
больших городов в этакую проклятую  болотистую  дыру.  Рано  или  поздно
пристукнет всякого: одни пьянствуют, другие курят опиум, третьи  звереют
и свирепствуют - так или иначе, но дуреют все. Тоскуешь по Европе,  меч-
таешь о том, чтобы когда-нибудь опять пройти по городской  улице,  поси-
деть в светлой комнате каменного дома, среди белых людей; год  за  годом
мечтаешь об этом, а наступит срок, когда можно бы получить отпуск, - уже
лень двинуться с места. Знаешь, что всеми забыт, что ты чужой, как морс-
кая ракушка, на которую всякий наступает ногой. И остаешься, завязнув  в
своем болоте, и погибаешь в этих жарких, влажных лесах. Будь проклят тот
день, когда я продал себя в эту вонючую дыру...
   Впрочем, сделал я это не так уж добровольно.  Я  учился  в  Германии,
стал врачом, даже хорошим врачом, и работал при лейпцигской  клинике.  В
медицинских журналах того времени много писали о новом впрыскивании, ко-
торое я первый ввел в практику. Тут я влюбился в одну женщину, с которой
познакомился в больнице; она довела своего любовника до  исступления,  и
он выстрелил в нее из револьвера; вскоре и я безумствовал не  хуже  его.
Она обращалась со мной высокомерно и холодно, это и сводило меня с ума -
властные и дерзкие женщины всегда умели прибрать меня к рукам, а эта так
скрутила меня, что я совсем потерял голову. Я делал все, что она хотела,
я... да что там, отчего мне не  сказать  всего,  ведь  прошло  уже  семь
лет... я растратил из-за нее больничные деньги, и когда это выплыло  на-
ружу, разыгрался скандал. Правда, мой дядя внес  недостающую  сумму,  но
моя карьера погибла. В это время я узнал, что голландское  правительство
вербует врачей для колоний и предлагает подъемные. Я сразу подумал,  что
это, верно, не сахар, если предлагают деньги вперед!  Я  знал,  что  мо-
гильные кресты на этих рассадниках малярии растут втрое быстрее,  чем  у
нас; но когда человек молод, ему всегда кажется, что  болезнь  и  смерть
грозят кому угодно, но только не ему. Ну, что же, выбора у меня не было,
я поехал в Роттердам, подписал контракт на десять лет и  получил  внуши-
тельную пачку банкнот. Половину я отослал домой, дяде, а другую  выудила
у меня в портовом квартале одна особа, которая сумела обобрать меня  до-
чиста только потому, что была удивительно похожа на ту проклятую  кошку.
Без денег, без часов, без иллюзий покидал я Европу и не испытывал особой
грусти, когда наш пароход выбирался из гавани. А потом я сидел на  палу-
бе, как сидите вы, как сидят все, и видел Южный Крест и  пальмы.  Сердце
таяло у меня в груди.
   Ах, леса, одиночество, тишина! мечтал я. Ну, одиночества-то я получил
довольно. Меня назначили не в Батавию или Сурабайю, в  город,  где  есть
люди, и клубы, и гольф, и книги, и газеты, - а впрочем, название не  иг-
рает никакой роли - на один из глухих постов в восьми часах езды от бли-
жайшего города. Два-три скучных, иссохших чиновника, несколько полуевро-
пейцев из туземных жителей - это было все мое  общество,  а  кроме  него
вширь и вдаль только лес, плантации, заросли и болота.
   Вначале еще было сносно. Я много занимался научными наблюдениями. Од-
нажды, когда опрокинулась машина, в которой вице-президент совершал инс-
пекционную поездку, и он сломал себе ногу, я один, без  всяких  помощни-
ков, сделал ему операцию - об этом много тогда говорили. Я собирал яды и
оружие туземцев, занимался множеством мелочей, лишь бы не опуститься. Но
все это оказалось возможным только до тех пор, пока во мне  жила  приве-
зенная из Европы сила; потом я завял. Европейцы наскучили мне, я прервал
общение с ними, пил, и отдавался думам. Мне оставалось  ведь  всего  три
года, потом я мог выйти на пенсию, вернуться в  Европу,  сызнова  начать
жить. Собственно говоря, я уже ровно ничего не делал и только ждал,  ле-
жал в своей берлоге и ждал. И так я торчал бы там и по сей день, если бы
не она... если бы не случилось все это...
   Голос во мраке умолк. И трубка больше не тлела. Стало так тихо, что я
опять услышал плеск воды, пенившейся под носом  парохода,  и  отдаленный
глухой стук машины. Мне хотелось курить, но я боялся зажечь спичку,  бо-
ялся резкой вспышки огня и отсвета на его лице.  Он  все  молчал.  Я  не
знал, кончил ли он, дремлет ли, или спит, таким мертвым казалось мне его
молчание.
   Вдруг прозвучал отрывистый, сильный удар колокола: час.  Он  встрепе-
нулся, и я снова услышал звон стакана. Очевидно, его рука ощупью  искала
виски. Стало слышно, как он глотает, затем вдруг его голос раздался сно-
ва, но на этот раз он заговорил более напряженно и страстно.
   - Да, так вот... постойте... да, вот как это было. Сижу я там, в сво-
ей проклятой дыре, сижу неподвижно, как паук в паутине, уже целые  меся-
цы. Это было как раз после ливней. Неделю за неделей дождь барабанил  по
крыше, ни одна душа не заглядывала ко мне, ни один европеец; изо  дня  в
день сидел я дома со своими желтолицыми женщинами  и  своим  шотландским
виски. Я тогда очень хандрил, я был просто болен Европой: когда я  читал
в каком-нибудь романе про светлые улицы и белых женщин, у меня  начинали
дрожать пальцы. Я не могу в точности описать вам это состояние, это осо-
бого рода тропическая болезнь: яростная, лихорадочная и в  то  же  время
бессильная тоска по родине.
   Так я сидел тогда, кажется, с географическим атласом в руках, и  меч-
тал о путешествиях. Вдруг раздается тревожный стук в дверь, и  я  увидел
своего боя и одну из женщин. Лица обоих выражают крайнее изумление.  Они
докладывают, перебивая друг друга и вытаращив глаза: меня спрашивает ка-
кая-то дама, леди, белая женщина.
   Я вскакиваю. Я не слышал шума экипажа или автомобиля.  Белая  женщина
здесь, в этой глуши? Я готов уже сбежать с лестницы, но делаю над  собой
усилие и останавливаюсь. Смотрю мельком в зеркало, наскоро привожу  себя
немного в порядок. Я нервничаю, чувствую беспокойство, меня мучит дурное
предчувствие, так как я не знаю никого на свете, кто по дружбе пришел бы
ко мне. Наконец, я спускаюсь вниз.
   В передней ждет дама. Увидев  меня,  она  поспешно  направляется  мне
навстречу. Густая дорожная вуаль закрывает ее лицо. Я хочу поздороваться
с ней, но она сама начинает говорить.
   - Добрый день, доктор, - начинает она по-английски. (Ее речь  кажется
мне слишком плавной и как бы наперед заученной.) - Простите, что я  вры-
ваюсь к вам. Но мы были как  раз  на  станции,  наш  автомобиль  остался
там... - "Почему она не подъехала к дому? - молнией промелькнуло у  меня
в голове. - И вот я вспомнила, что вы живете здесь. Я так много  слышала
о вас, с вице-президентом вы проделали прямо чудо, его нога отлично  за-
жила, он опять уже играет в гольф. Да, да, у нас все говорят об этом,  и
мы охотно отдали бы нашего ворчливого  военного  врача  и  обоих  других
впридачу, если бы вы переехали к нам. Вообще, почему вас никогда не вид-
но? Вы живете, точно йог...
   И так она тараторит без конца, торопится и не дает  мне  вставить  ни
слова. Что-то нервное и неспокойное чувствуется в этой пустой  болтовне,
и я сам заражаюсь беспокойством своей гостьи. Почему она так много гово-
рит, задаю я себе вопрос, почему не называет себя? Почему не снимает ву-
али? Лихорадка у нее, что ли? Больна она?  Сумасшедшая?  Я  все  сильнее
волнуюсь, чувствую себя в смешном положении, стоя так перед ней под  не-
иссякаемым потоком ее болтовни. Наконец, она на миг останавливается, и я
прошу ее наверх. Она делает своему бою знак остаться и первая поднимает-
ся по лестнице.
   - Как у вас мило, - говорит она, осматривая мою комнату. -  О,  какая
прелесть, книги! Я хотела бы их все прочесть! - Она подходит к  полке  и
рассматривает названия книг. В первый раз с тех пор как я вышел  к  ней,
она на минуту умолкает.
   - Разрешите предложить вам чаю? - спрашиваю я.
   Она, не оборачиваясь, продолжает рассматривать корешки книг.
   - Нет, спасибо, доктор... нам нужно сейчас же ехать дальше... у  меня
мало времени... это была ведь просто прогулка... Ах, у вас есть  и  Фло-
бер, я его так  люблю...  чудесная,  удивительная  вещь  его  "Education
sentimentale"... [6] Я вижу, вы читаете и по-французски. Чего только  вы
не знаете!.. Да, немцы... их всему учат в школе... Право, удивительно  -
знать столько языков!.. Вице-президент бредит вами и всегда говорит, что
вы единственный хирург, к кому он лег бы под нож...  Наш  старый  доктор
годится только для игры в бридж... Кстати, знаете ли (она все еще  гово-
рит, не оборачиваясь), сегодня мне самой пришло в голову, что хорошо бы-
ло бы посоветоваться с вами... а мы как раз проезжали мимо, я и  подума-
ла... Ну, вы сегодня, может быть, заняты... я лучше заеду в другой раз.
   "Наконец-то ты раскрыла карты!" - сейчас же подумал я. Но я и виду не
подал и заверил ее, что сочту за честь быть полезным ей теперь или когда
ей угодно.
   - У меня ничего серьезного, - сказала она, полуобернувшись ко мне и в
то же время перелистывая книгу, снятую с  полки,  -  ничего  серьезного,
пустяки... женские неполадки, головокружение, обмороки.  Сегодня  утром,
во время езды, на повороте мне вдруг стало дурно, я упала без  чувств...
бой должен был поднять меня и принести воды...  Ну,  может  быть,  шофер
слишком быстро ехал... как вы думаете, доктор?
   - Так трудно сказать. У вас часто подобные обмороки?
   - Нет... то есть да... в последнее время... именно в самое  последнее
время... да... обмороки и тошнота.
   Она уже опять повернулась к книжному шкафу, ставит  книгу  на  место,
вынимает другую и начинает перелистывать. Удивительно,  почему  это  она
все перелистывает... так нервно, почему не подымает глаз из-под вуали? Я
намеренно ничего не говорю. Мне хочется заставить ее ждать. Наконец, она
снова начинает тоном легкой болтовни:
   - Не правда ли, доктор, в этом нет  ничего  серьезного?  Это  не  ка-
кая-нибудь опасная тропическая болезнь?
   - Я должен сначала посмотреть, нет  ли  у  вас  жара.  Позвольте  ваш
пульс...
   Я направляюсь к ней, но она слегка отстраняется.
   - Нет, нет, у меня нет жара... безусловно, безусловно нет... я  изме-
ряю температуру каждый день, с тех пор... с тех пор,  как  начались  эти
обмороки. Жара нет, всегда тридцать шесть и четыре. И желудок в порядке.
   Я медлю. Во мне все растет подозрение: я чувствую,  что  эта  женщина
чего-то от меня хочет, в такую глушь ведь не приезжают, чтобы поговорить
о Флобере. Я заставляю ее ждать минуту-другую. - Простите,  -  говорю  я
затем, - разрешите мне задать вам несколько вопросов?
   - Конечно, вы ведь врач! - отвечает она, но тут же опять  поворачива-
ется ко мне спиной и начинает перебирать книги.
   - У вас есть дети?
   - Да, сын.
   - А было ли у вас... было ли у вас раньше... я хочу  сказать  -  тог-
да... были ли у вас подобные явления?
   - Да.
   Ее голос стал теперь совсем другим, отчетливым, без всякого жеманства
и нервности.
   - А возможно ли, чтобы вы... простите за вопрос... возможно ли, чтобы
сейчас была та же причина?
   - Да.
   Резко, словно острым ножом, отрезала она это. Ничто не дрогнуло в  ее
лице, которое я видел в профиль.
   - Лучше всего, сударыня, если я осмотрю вас... вы разрешите попросить
вас... перейти в другую комнату?
   Тут она вдруг оборачивается. Сквозь вуаль я чувствую ее холодный, ре-
шительный взгляд, устремленный на меня.
   - Нет... в этом нет надобности... я вполне уверена  в  причине  моего
недомогания.
   Голос на мгновение умолк. В темноте снова блеснул наполненный стакан.
   - Итак, слушайте... но сначала постарайтесь вдуматься во все  это:  к
человеку, погибающему от одиночества,  вторгается  женщина,  впервые  за
много лет белая женщина переступает  порог  его  комнаты...  И  вдруг  я
чувствую присутствие в комнате чего-то зловещего, какой-то опасности.  Я
весь похолодел: мной овладел страх перед железной решимостью этой женщи-
ны, начавшей с беспечной болтовни, а потом вдруг обнажившей свое  требо-
вание, словно сверкнувший клинок. Я знал ведь, чего она от меня  хотела,
угадал это сразу - не в первый раз женщина обращалась  ко  мне  с  такой
просьбой, но они приходили не так, приходили пристыженные  и  умоляющие,
плакали и заклинали спасти их. Но тут была... тут была  железная,  чисто
мужская решимость... с первой секунды почувствовал я,  что  эта  женщина
сильнее меня... что она может подчинить меня своей воле... Однако... од-
нако... во мне поднималась какая-то злоба...  гордость  мужчины,  обида,
потому что... я сказал уже, что с первой секунды, даже раньше чем я уви-
дел эту женщину, я почувствовал в ней врага.
   Сначала я молчал. Молчал упорно и ожесточенно. Я чувствовал, что  она
смотрит на меня из-под вуали, смотрит прямо, требовательно и хочет  зас-
тавить меня говорить. Но я не уступал. Я заговорил,  но...  уклончиво...
невольно переняв ее болтливый, равнодушный тон. Я  притворялся,  что  не
понял ее, потому что - не знаю, можете ли вы понять это - я хотел заста-
вить ее высказаться яснее, я не  хотел  предлагать,  наоборот...  хотел,
чтобы она попросила... именно она, явившаяся с таким  повелительным  ви-
дом... И, кроме того, я знал, какую власть надо мной имеют такие высоко-
мерные, холодные женщины.
   Я ходил вокруг да около, говорил, что ей нечего опасаться, что  такие
обмороки в порядке вещей, более того, они  даже  являются  залогом  нор-
мального развития беременности. Я приводил случаи из медицинских  журна-
лов... Я говорил, говорил спокойно и легко, рассматривая ее  недомогание
как нечто весьма обычное, и... все ждал, что она меня остановит. Я знал,
что она не выдержит.
   И действительно, она резким движением прервала меня,  словно  отметая
все эти успокоительные разговоры.
   - Меня, доктор, не это тревожит. В тот раз, когда  я  носила  первого
ребенка, мое здоровье было в лучшем состоянии... но теперь я уж не та...
у меня бывают сердечные припадки...
   - Вот как, сердечные припадки? - повторил я, изображая на лице беспо-
койство. - Сейчас послушаем! - Я сделал вид, что  встаю,  чтобы  достать
трубку. Но она мгновенно остановила меня. Голос ее звучал теперь резко и
повелительно, как команда.
   - У меня бывают припадки, доктор, и я попрошу вас верить моим словам.
Я не хотела бы терять время на исследования -  вы  могли  бы,  думается,
оказать мне немного больше доверия. Я, со своей стороны, достаточно  до-
казала свое доверие к вам.
   Теперь это была уже борьба, открыто брошенный вызов. И я принял его.
   - Доверие требует откровенности, полной откровенности. Говорите ясно,
я ведь врач. И первым делом снимите вуаль, садитесь сюда, оставьте книги
и все эти уловки. К врачу не приходят под вуалью.
   Гордо выпрямившись, она окинула меня взглядом. Минуту помедлила.  По-
том села и подняла вуаль. Я увидел лицо - такое, какое  боялся  увидеть:
непроницаемое, свидетельствующее о твердом, решительном характере, отме-
ченное не зависящей от возраста красотою, с серыми глазами, какие  часто
бывают у англичанок, - очень спокойные, но скрывающие  затаенный  огонь.
Эти тонкие сжатые губы умели хранить тайну. Она смотрела на меня повели-
тельно и испытующе, с такой холодной жестокостью, что я  не  выдержал  и
невольно отвел взгляд.
   Она слегка постукивала пальцами по столу. Значит, и  она  нервничала.
Затем она вдруг сказала: - Знаете вы, доктор, чего я от вас хочу, или не
знаете?
   - Кажется, знаю. Но лучше поговорим начистоту.
   Вы хотите освободиться от вашего состояния... хотите, чтобы я избавил
вас от обмороков и тошноты, устранив... устранив причину. В этом все де-
ло?
   - Да.
   Как нож гильотины, упало это слово.
   - А вы знаете, что подобные эксперименты опасны... для обеих сторон?
   - Да.
   - Что закон запрещает их?
   - Бывают случаи, когда это не только не запрещено, но, напротив,  ре-
комендуется.
   - Но это требует заключения врача.
   - Так вы дайте это заключение. Вы - врач.
   Ясно, твердо, не мигая, смотрели на меня ее глаза. Это был приказ,  и
я, малодушный человек, дрожал, пораженный демонической силой ее воли. Но
я еще корчился, не хотел показать, что уже раздавлен.  "Только  не  спе-
шить! Всячески оттягивать! Принудить ее просить", - нашептывало мне  ка-
кое-то смутное вожделение.
   - Это не всегда во власти врача. Но я готов... посоветоваться с  кол-
легой в больнице...
   - Не надо мне вашего коллеги... я пришла к вам.
   - Позвольте узнать, почему именно ко мне?
   Она холодно взглянула на меня.
   - Не вижу причины скрывать это от вас. Вы живете в стороне,  вы  меня
не зна