ядывала,  мне  не
удалось посмотреть на тебя, и это еще больше возбудило мое  любопытство.
Наконец, на третий день, я увидела тебя, и как же я была поражена, когда
ты оказался совсем другим, ничуть не похожим на образ  "боженьки",  соз-
данный моим детским воображением. Я грезила о добродушном старце  в  оч-
ках, и вот явился ты - ты, точно такой, как сегодня, ты, не  меняющийся,
на ком годы не оставляют следов! На тебе был восхитительный светлокорич-
невый спортивный костюм, и ты своей удивительно легкой, юношеской поход-
кой, прыгая через две ступеньки, поднимался по лестнице. Шляпу ты держал
в руке" и я с неописуемым изумлением увидела твое юное оживленное лицо и
светлые волосы. Уверяю тебя - я прямо испугалась, до того меня потрясло,
что ты такой молодой, красивый, такой стройный и  изящный.  И  разве  не
странно: в этот первый миг я сразу ясно ощутила то, что и  меня  и  всех
других всегда поражало в тебе, - твою двойственность: ты - пылкий,  лег-
комысленный, увлекающийся игрой и приключениями юноша и в то же время  в
своем творчестве неумолимо строгий, верный долгу, бесконечно  начитанный
и образованный человек. Я безотчетно поняла, как понимали  все,  что  ты
живешь двойной жизнью: своей яркой,  пестрой  стороной  она  обращена  к
внешнему миру, а другую, темную, знаешь только ты один; это  глубочайшее
раздвоение, эту тайну твоего бытия я, тринадцатилетняя девочка,  заворо-
женная тобой, ощутила с первого взгляда.
   Понимаешь ли ты теперь любимый, каким чудом, какой заманчивой  загад-
кой стал для меня, полуребенка! Человек, перед которым преклонялись, по-
тому что он писал книги, потому что он был знаменит в чуждом мне большом
мире, вдруг оказался молодым, юношески веселым двадцатипятилетним  щего-
лем! Нужно ли говорить о том, что с этого дня в нашем доме, во всем моем
скудном детском мирке меня ничто больше не занимало, кроме тебя,  что  я
со всей настойчивостью, со всем цепким упорством тринадцатилетней девоч-
ки думала только о тебе, о твоей жизни. Я  изучала  тебя,  изучала  твои
привычки, приходивших к тебе людей, и все это не только не утоляло моего
любопытства, но еще усиливало его, потому что двойственность твоя отчет-
ливо отражалась в разнородности твоих посетителей. Приходили молодые лю-
ди, твои приятели, с которыми ты смеялся и шутил;  приходили  оборванные
студенты; а то подъезжали на автомобилях дамы; однажды  явился  директор
оперного театра, знаменитый дирижер, которого я только издали  видела  с
дирижерской палочкой в руках; бывали молоденькие девушки, еще ходившие в
коммерческую школу, которые  смущались  и  спешили  поскорее  юркнуть  в
дверь, - вообще много, очень много женщин. Я особенно над этим не  заду-
мывалась, даже после того, как однажды утром, отправляясь в школу,  уви-
дела уходившую от тебя даму под густой вуалью. Мне ведь было только три-
надцать лет, и я не знала, что страстное любопытство, с которым я подка-
рауливала и подстерегала тебя, уже означало любовь.
   Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и
навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки и  моя  школьная  подруга,
болтая, стояли у подъезда, В это время подъехал автомобиль, и  не  успел
он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью дви-
жений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки.  Невольно
я бросилась к двери чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись.
Ты взглянул на меня теплым мягким,  обволакивающим  взглядом  и  ласково
улыбнулся мне - да, именно ласково улыбнулся мне и негромко сказал  дру-
жеским тоном: "Большое спасибо, фрейлейн".
   Вот и все, любимый; но с той самой минуты, как я почувствовала на се-
бе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя. Позже, и даже очень скоро,
я узнала, что ты даришь этот обнимающий, зовущий, обволакивающий и в  то
же время раздевающий взгляд, взгляд прирожденного  соблазнителя,  каждой
женщине, которая проходит мимо тебя, каждой продавщице в  лавке,  каждой
горничной, которая открывает тебе дверь, - узнала, что  этот  взгляд  не
зависит от твоей воли и не выражает никаких чувств, а лишь неизменно сам
собой становится теплым и ласковым, когда ты обращаешь его на женщин. Но
я, тринадцатилетний ребенок, этого не подозревала, -  меня  точно  огнем
опалило. Я думала, что эта ласка только для меня, для меня  одной,  и  в
этот миг во мне, подростке, проснулась женщина, и она навек стала твоей.
   - Кто это? - спросила меня подруга. Я не могла ей сразу  ответить.  Я
не могла заставить себя произнести твое имя: в этот миг  оно  уже  стало
для меня священным, стало моей тайной. - Просто один из  жильцов  нашего
дома, - неловко пробормотала я. - Почему же ты так покраснела? - с детс-
кой жестокостью злорадно засмеялась подруга. И потому что она, издеваясь
надо мной, коснулась моей тайны, кровь еще горячее прилила к моим щекам.
От смущения я ответила грубостью и крикнула: - Дура набитая! - Я  готова
была ее задушить, но она захохотала еще громче и  насмешливее;  наконец,
слезы бессильного гнева выступили у меня на глазах. Я повернулась к  ней
спиной и убежала наверх.
   С этого мгновения я полюбила тебя. Я знаю, женщины часто говорили те-
бе, своему баловню, эти слова. Но поверь мне, никто не любил тебя с  та-
кой рабской преданностью, с таким самоотвержением, как то существо,  ко-
торым я была и которым навсегда осталась для тебя, потому что  ничто  на
свете не может сравниться с потаенной любовью ребенка, такой  непритяза-
тельной, беззаветной, такой покорной, настороженной и пылкой, какой  ни-
когда не бывает требовательная и - пусть бессознательно  -  домогающаяся
взаимности любовь взрослой женщины. Только одинокие дети  могут  всецело
затаить в себе свою страсть, другие выбалтывают свое  чувство  подругам,
притупляют его признаниями, - они часто слышали и читали о любви и  зна-
ют, что она неизбежный удел всех людей. Они тешатся  ею,  как  игрушкой,
хвастают ею, как мальчишки своей первой выкуренной папиросой. Но я  -  у
меня не было никого, кому бы я могла довериться, никто не наставлял и не
предостерегал меня, я была неопытна и наивна; я ринулась в свою  судьбу,
как в пропасть. Все, что во мне бродило,  все,  что  зрело,  я  поверяла
только тебе, только образу моих грез; отец мой давно умер, от матери,  с
ее постоянной озабоченностью бедной вдовы, живущей на пенсию, я была да-
лека, легкомысленные школьные подруги отталкивали меня, потому  что  они
беспечно играли тем, что было для меня высшей страстью, - и все то,  что
обычно дробится и расщепляется в душе, все свои подавляемые, но нетерпе-
ливо пробивающиеся чувства устремились к тебе. Ты был  для  меня  -  как
объяснить тебе? - любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко  -
ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Все существовало лишь по-
стольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь  в  том
случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю  мою
жизнь. До тех пор равнодушная и  посредственная  ученица,  я  неожиданно
стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, по-
тому что знала, что ты любишь книги; к удивлению матери, я вдруг  начала
с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как  предполагала,
что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться
тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала  от  четырехугольной
заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери.
Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэто-
му, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книга-
ми и тряслась от страха, как бы ты все-таки не увидел этого  изъяна.  Но
как смешон был мой страх - ведь ты никогда, почти  никогда  на  меня  не
смотрел!
   И все же: я весь день только и делала, что ждала  тебя,  подглядывала
за тобою. В нашей двери был круглый, в медной оправе, глазок, сквозь ко-
торый можно было видеть твою дверь. Это отверстие - нет, не смейся,  лю-
бимый, даже теперь, даже теперь я не стыжусь проведенных возле него  ча-
сов! - было моим окном в мир; там, в ледяной прихожей, боясь, как бы  не
догадалась мать, я просиживала в засаде, с книгой в руках, целые вечера.
Я была словно натянутая струна, начинавшая дрожать при  твоем  приближе-
нии. Я никогда не оставляла тебя; неотступно,  с  напряженным  вниманием
следила за тобой, но для тебя это было так же незаметно, как  напряжение
пружины часов, которые ты носишь в кармане и которые во мраке  терпеливо
отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождают тебя на твоих путях  нес-
лышным биением сердца, а мы лишь в одну из миллионов  отстукиваемых  ими
секунд бросаешь на них беглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои
привычки, все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научилась раз-
личать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мне нравился,  и  на
тех, кого ненавидела; с тринадцати до шестнадцати лет я жила только  то-
бой. Ах, сколько я делала глупостей! Я целовала ручку двери,  к  которой
прикасалась твоя рука, я подобрала окурок  сигары,  который  ты  бросил,
прежде чем войти к себе, и он был для меня священен, потому что  к  нему
прикасались твои губы. По вечерам я сотни раз под каким-нибудь предлогом
выбегала на улицу, чтобы посмотреть, в какой комнате горит у тебя  свет,
и сильнее ощутить твое незримое присутствие. А во время твоих отлучек, -
у меня сердце сжималось от страха каждый раз, когда  я  видела  славного
Иоганна спускающимся вниз с твоим желтым чемоданом, - моя жизнь на  дол-
гие недели замирала и теряла всякий  смысл.  Угрюмая,  скучающая,  злая,
слонялась я по дому, в вечном страхе, как бы мать  по  моим  заплаканным
глазам не заметила моего отчаяния.
   Я знаю: все, что я тебе рассказываю, -  смешные  ребячливые  выходки.
Мне следовало бы стыдиться их, но я не стыжусь, потому что  никогда  моя
любовь к тебе не была чище и пламеннее, чем в то далекое  время  детских
восторгов. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе, как
я тогда жила тобой, почти не знавшим моего лица, потому что при встречах
на лестнице я, страшась твоего обжигающего взгляда,  опускала  голову  и
мчалась мимо, словно человек, бросающийся в воду, чтобы спастись от  ог-
ня. Целыми часами, целыми днями могла бы я рассказывать тебе о тех давно
забытых тобой годах, могла бы развернуть перед  тобой  полный  календарь
твоей жизни; но я не хочу докучать тебе, не хочу тебя мучить.  Я  только
еще расскажу тебе о самом радостном событии моего детства, и, прошу  те-
бя, не смейся надо мной, потому что как оно ни ничтожно - для меня,  ре-
бенка, это было бесконечным счастьем. Случилось это, вероятное  один  из
воскресных дней; ты был в отъезде, и твой слуга втаскивал через открытую
дверь квартиры только что выколоченные им тяжелые  ковры.  Старику  было
трудно, и я, внезапно расхрабрившись, подошла к нему и спросила, не могу
ли я ему помочь? Он удивился, но не отверг мою помощь, и таким образом я
увидела - если бы только я могла выразить, с каким  почтением,  с  каким
благоговейным трепетом! - увидела внутренность твоей квартиры, твой мир,
твой письменный стол, за которым ты работал, на нем цветы в синей  хрус-
тальной вазе, твои шкафы, картины, книги. Я успела лишь бросить украдкой
беглый взгляд на твою жизнь, потому что верный Иоганн, конечно, не  поз-
волил бы мне присмотреться ближе, но этим одним-единственным взглядом  я
впитала в себя всю атмосферу твоей квартиры, и это  дало  обильную  пищу
моим бесконечным грезам о тебе во сне и наяву.
   Это событие, этот краткий миг был счастливейшим в моем детстве. Я хо-
тела рассказать тебе о нем для того, чтобы ты, не знающий меня,  наконец
почувствовал, как человеческая жизнь горела и  сгорала  подле  тебя.  Об
этом событии я хотела рассказать тебе и еще о другом, ужаснейшем,  кото-
рое, увы, последовало очень скоро за первым. Как я тебе уже говорила,  я
ради тебя забыла обо всем, не замечала матери и ни на кого и ни  на  что
не обращала внимания. Я проглядела, что один пожилой господин, купец  из
Инсбрука, дальний свойственник матери, начал часто бывать и засиживаться
у нас; я даже радовалась этому, потому что он иногда водил маму в  театр
и я, оставшись одна, могла без помехи думать о тебе, подстерегать  тебя,
а это было моим высшим, моим единственным счастьем. И вот однажды мать с
некоторой торжественностью позвала меня в свою комнату и сказала, что ей
нужно серьезно поговорить со мной. Я побледнела, у меня сильно  забилось
сердце, - уже не возникло ли у нее подозрение, не догадалась  ли  она  о
чем-нибудь? Моя первая мысль была о тебе, о тайне,  связывавшей  меня  с
миром. Но мать сама казалась смущенной; она нежно поцеловала меня  (чего
никогда не делала) раз и другой, посадила меня рядом с собой на диван  и
начала, запинаясь и краснея,  рассказывать,  что  ее  родственник-вдовец
сделал ей предложение и что она, главным образом ради меня,  решила  его
принять. Еще горячей забилось у меня сердце, - только одной мыслью  отк-
ликнулась я на слова матери, мыслью о  тебе.  -  Но  мы  ведь  останемся
здесь? - с трудом промолвила я. - Нет, мы переедем в Инсбрук, там у Фер-
динанда прекрасная вилла. - Больше я ничего не слыхала. У меня потемнело
в глазах. Потом я узнала, что была в обмороке. Я слышала, как мать впол-
голоса рассказывала ожидавшему за дверью отчиму, что я вдруг отшатнулась
и, вскинув руки, рухнула на пол. Не могу тебе описать, что происходило в
ближайшие дни, как я, беспомощный ребенок,  боролась  против  всесильной
воли взрослых. Даже сейчас, когда я пишу об этом, у меня дрожит рука.  Я
не могла выдать свою тайну, поэтому мое  сопротивление  казалось  просто
строптивостью, злобным упрямством. Никто больше со мной не  заговаривал,
все делалось за моей спиной. Для подготовки к переезду пользовались теми
часами, когда я была в школе; каждый день, вернувшись домой,  я  видела,
что еще одна вещь продана или увезена. На моих глазах  разрушалась  наша
квартира, а с нею и моя жизнь, и однажды, придя из школы, я узнала,  что
у нас побывали упаковщики мебели и все вынесли. В пустых комнатах стояли
приготовленные к отправке сундуки и две складные койки -  для  матери  и
для меня: здесь мы должны были провести еще одну ночь, последнюю, а  ут-
ром - уехать в Инсбрук.
   В этот последний день я с полной ясностью поняла, что  не  могу  жить
вдали от тебя. В тебе одном я видела свое спасение. Что я тогда думала и
могла ли вообще в эти часы отчаяния разумно рассуждать, этого я  никогда
не узнаю, но вдруг - мать куда-то отлучилась - я вскочила и как была,  в
школьном платьице, пошла к тебе. Нет, я не шла, какая-то неодолимая сила
толкала меня к твоей двери; я вся дрожала и с трудом передвигала  одере-
веневшие ноги. Я была готова - я и сама не знала точно, чего я хотела  -
упасть к твоим ногам, молить тебя оставить меня у себя как служанку, как
рабыню! Боюсь, что ты посмеешься над одержимостью  пятнадцатилетней  де-
вочки; но, любимый, ты не стал бы смеяться, если бы знал, как  я  стояла
тогда на холодной площадке, скованная страхом, и все же, подчиняясь  ка-
кой-то неведомой силе, заставила мою дрожащую руку, словно отрывая ее от
тела, подняться и после короткой жестокой борьбы,  продолжавшейся  целую
вечность, нажать, пальцем кнопку звонка. Я по  сей  день  слышу  резкий,
пронзительный звон и сменившую его тишину, когда вся кровь во мне засты-
ла, когда сердце мое перестало биться и только прислушивалась, не  идешь
ли ты.
   Но ты не вышел. Не вышел никто. Очевидно, тебя не было дома, а Иоганн
тоже ушел за какими-нибудь покупками. И вот  я  побрела,  унося  в  ушах
мертвый отзвук звонка, назад в нашу разоренную, опустошенную квартиру  и
в изнеможении упала на какой-то тюк. От пройденных мною четырех шагов  я
устала больше, чем если бы несколько часов ходила  по  глубокому  снегу.
Но, невзирая ни на что, во мне ярче и ярче разгоралась решимость увидеть
тебя, поговорить с тобой, прежде чем меня увезут. Клянусь  тебе,  ничего
другого у меня и в мыслях не было, я еще ни о чем не знала именно  пото-
му, что ни о чем, кроме тебя, не думала; я хотела только  увидеть  тебя,
еще раз увидеть, почувствовать твою близость. Всю ночь, всю эту  долгую,
ужасную ночь я прождала тебя, любимый. Как только мать легла в постель и
заснула, я проскользнула в прихожую и стала прислушиваться, не идешь  ли
ты. Я прождала всю ночь, всю ледяную январскую ночь. Я устала, все  тело
ломило, и не было даже стула, чтобы присесть; тогда я легла прямо на хо-
лодный пол, где сильно дуло из-под двери. В одном лишь тоненьком  платье
лежала я на жестком голом полу - я даже не завернулась в одеяло, я  боя-
лась, что, согревшись, усну и не услышу твоих шагов. Мне было больно,  я
судорожно поджимала ноги, руки тряслись; приходилось то я дело вставать,
чтобы хоть немного согреться, там холодно было в этом ужасном темном уг-
лу. Но я все ждала, ждала тебя, как свою судьбу.
   Наконец, - вероятно, было уже около двух или трех часов, - я  услыша-
ла, как хлопнула внизу входная дверь, и затем на лестнице раздались  ша-
ги. В - тот же миг я перестала ощущать холод, меня обдало жаром,  я  ти-
хонько отворила дверь, готовая броситься к тебе навстречу, упасть к тво-
им ногам... Ах, я даже не знаю, что бы я, глупое  дитя,  сделала  тогда.
Шаги приблизились, показался огонек свечи. Дрожа, держалась я  за  ручку
двери. Ты это или кто-нибудь другой?
   Да, это был ты, любимый, но ты был не один. Я услышала нервный  приг-
лушенный смех, шуршанье шелкового платья и твой тихий голос - ты возвра-
щался домой с какой-то женщиной...
   Как я пережила ту ночь, не знаю. Утром, в восемь часов, меня увезли в
Инсбрук; у меня больше не было сил сопротивляться.
   Мой ребенок вчера ночью умер - теперь я буду  опять  одна,  если  мне
суждено еще жить. Завтра придут чужие, одетые в черное, развязные  люди,
принесут с собой гроб, положат в него моего  ребенка,  мое  бедное,  мое
единственное дитя. Может быть, придут друзья и принесут  венки,  но  что
значит цветы возле гроба? Меня станут  утешать,  говорить  мне  какие-то
слова, слова, слова; но чем это мне поможет? Я знаю, что все равно оста-
нусь опять одна. А ведь нет ничего более ужасного, чем одиночество среди
людей. Я узнала это тогда, в те  бесконечные  два  года,  проведенные  в
Инсбруке, от шестнадцати до восемнадцати лет, когда я, словно  пленница,
словно отверженная жила в своей семье. Отчим, человек  очень  спокойный,
скупой на слова, хорошо относился ко мне; мать, словно  стараясь  загла-
дить какую-то нечаянную вину передо мной, исполняла все мои желания; мо-
лодые люди домогались моего расположения, но я отталкивала  всех  с  ка-
ким-то страстным упорством. Я не хотела быть счастливой, не хотела  быть
довольной - вдали от тебя. Я нарочно замыкалась в мрачном мире самоистя-
зания и одиночества. Новых платьев, которые мне покупали, я не надевала;
я отказывалась посещать концерты и театры, принимать участие в пикниках.
Я почти не выходила из дому - поверишь ли ты, любимый, что я  едва  знаю
десяток улиц этого маленького городка, где прожила целых два года? Я го-
ревала и хотела горевать, я опьяняла себя каждой каплей горечи,  которой
могла усугубить мое неутешное горе - не видеть тебя. И кроме того, я  не
хотела, чтобы меня отвлекали от моей страсти, хотела жить только  тобой.
Я сидела дома одна, целыми днями ничего не делала и только думала о тебе
снова и снова перебирая тысячу мелких воспоминаний о тебе, каждую встре-
чу, каждое ожидание; я как на сцене разыгрывала в своем воображении  все
эти мелкие малозначащие случаи. И оттого, что я без конца повторяла  ми-
нувшие мгновения, все мое детство с такой яркостью запечатлелось в  моей
памяти и все испытанное мной в те далекие годы я ощущаю так ясно и горя-
чо, как если бы это только вчера волновало мне кровь.
   Только тобой жила я в то время. Я покупала все твои книги; когда тв