десь  рав-
нодушии.
   И вдруг я вздрогнул, услышав резкий хохот сидевшей подле меня  женщи-
ны. В ту же минуту лампа замигала: по сквозняку я  понял,  что  за  моей
спиной приоткрылась дверь. - Опять пришел? - насмешливо и злобно крикну-
ла она по-немецки. - Опять уже бродишь вокруг дома, ты, сквалыга? Ну, да
уж входи, я тебе ничего не сделаю.
   Я круто повернулся сначала к ней,  так  пронзительно  крикнувшей  эти
слова, точно пламя вырвалось из нее, а потом к входной двери. И  еще  не
успела она открыться, как я узнал пошатывающуюся фигуру, узнал смиренный
взгляд того самого человека, что стоял в подъезде,  словно  прилипнув  к
дверям. Он робко, как нищий, держал шляпу в  руке  и  дрожал  от  резких
слов, от смеха, который сотрясал грузную фигуру женщины и на который хо-
зяйка за стойкой отозвалась торопливым шепотом.
   - Туда садись, к Франсуазе, - приказала женщина  бедняге,  когда  он,
крадучись, опасливо ступил шаг вперед. - Видишь, у меня гость.
   Она крикнула это по-немецки. Хозяйка и  девушка  громко  рассмеялись,
хотя понять ничего не могли, но посетитель был им, по-видимому, знаком.
   - Дай ему шампанского, Франсуаза! Принеси бутылку того, что подороже!
- со смехом крикнула она и опять обратилась к нему: - Если для тебя  до-
рого, оставайся на улице, скряга несчастный. Хотелось бы  тебе,  небось,
бесплатно глазеть на меня, я знаю, все тебе хочется иметь бесплатно.
   Длинная фигура посетителя съежилась от этого злого смеха, спина  сог-
нулась, лицо отворачивалось, словно хотело спрятаться, и  рука,  которая
взялась за бутылку, так сильно дрожала, что вино пролилось на  стол.  Он
силился поднять на женщину глаза, но не мог оторвать их от пола,  и  они
бесцельно блуждали по кафельным плиткам. Теперь только, при свете лампы,
я разглядел это истощенное, бледное, помятое лицо, влажные, жидкие воло-
сы на костистом черепе, дряблые и точно надломленные запястья - убожест-
во, лишенное силы, но все же  не  чуждое  какой-то  злости.  Искривлено,
сдвинуто было в нем все и придавлено, и взгляд, который он вдруг  метнул
и тотчас же опять отвел в испуге, вспыхнул злым огоньком.
   - Не обращайте на него внимания, - сказала мне женщина  по-французски
и взяла меня за локоть, точно хотела силой повернуть к себе. - У меня  с
ним старые счеты, не со вчерашнего дня. - И опять крикнула ему,  оскалив
зубы, точно для укуса: - Подслушивай, подслушивай старая ехидина! Хочешь
знать, что я говорю? Говорю, что скорее в море кинусь, чем к тебе пойду.
   Снова рассмеялись хозяйка и другая девушка, тупо  осклабившись;  оче-
видно, это была для них обычная забава, повседневное развлечение. Но мне
стало жутко, когда я увидел, как Франсуаза подсела к нему и с  напускной
нежностью начала приставать с любезностями, от которых он  содрогался  в
ужасе, не решаясь их отвергнуть; страх охватывал меня  каждый  раз,  как
его блуждающий взгляд униженно и подобострастно останавливался на мне. И
ужас вселяла в меня женщина, сидевшая рядом со мной, очнувшаяся вдруг от
спячки и искрившаяся такой злобой, что у  нее  дрожали  руки.  Я  бросил
деньги на стол и хотел уйти, но она их не взяла.
   - Если он мешает тебе, я его выгоню вон, собаку. Он должен слушаться.
Выпей-ка еще стакан со мною. Иди сюда.
   Она прижалась ко мне в неожиданном страстном порыве, разумеется наиг-
ранном, только чтобы помучить того. Она все косилась в  его  сторону,  и
мне противно было видеть, как он вздрагивал, точно от прикосновения рас-
каленного железа. Не обращая на нее внимания, я следил только за ним и с
трепетом видел, как в нем росло что-то вроде ярости,  гнева,  желания  и
зависти, и как он сразу весь съеживался, чуть только она поворачивала  к
нему голову. Она все крепче прижималась ко мне, я  чувствовал,  как  она
дрожит, наслаждаясь жестокой игрой, и меня жуть брала от ее  накрашенно-
го, пахнувшего дешевой пудрой лица, от запаха ее  дряблого  тела.  Чтобы
отодвинуться от нее, я достал сигару, и  не  успел  я  поискать  глазами
спички, как она уже властно крикнула ему: - Дай закурить!
   Я испугался еще больше, чем он, столь гнусного требования его услуг и
порывисто схватился за карман в поисках  спичек;  но,  подхлестнутый  ее
словами, как бичом, он уже подошел ко мне своею кривой, шаткой  поступью
и быстро, словно боясь обжечься, если дотронется до  стола,  положил  на
него свою зажигалку. На мгновение наши взгляды скрестились:  бесконечный
стыд прочел я в его глазах и яростное ожесточение. И  этот  порабощенный
взгляд поразил во мне мужчину, брата. Я почувствовал, до какого унижения
довела его женщина, и устыдился вместе с ним.
   - Очень вам благодарен, - сказал я по-немецки (она встрепенулась),  -
напрасно побеспокоились. - И я подал ему руку. Долгое колебание, потом я
ощутил влажные, костлявые пальцы и вдруг - судорожное, признательное по-
жатие. На секунду его глаза блеснули, встретив мой взгляд,  потом  опять
скрылись под опущенными веками. Назло женщине я хотел попросить его при-
сесть к нам, и, должно быть, рука моя уже  поднялась  для  приглашающего
жеста, потому что она торопливо прикрикнула на него:  -  Ступай  в  свой
угол и не мешай нам!
   Тут меня вдруг охватило отвращение к ее хриплому, язвительному  голо-
су, к этому мерзкому мучительству. На что мне этот  закопченный  вертеп,
эта противная проститутка, этот слабоумный мужчина, этот  чад  от  пива,
дыма и дешевых духов? Меня потянуло на воздух. Я сунул ей деньги,  встал
и энергично высвободился из ее объятий, когда  она  попыталась  удержать
меня. Мне претило участвовать в этом  унижении  человека,  и  мой  реши-
тельный отпор ясно ей показал, как мало меня прельщают ее ласки. Тогда в
ней вспыхнула злоба, она открыла было рот, но все же не решилась  разра-
зиться бранью и вдруг, в порыве непритворной  ненависти,  повернулась  к
нему. Он же, чуя недоброе, торопливо и словно подстегиваемый ее угрожаю-
щим видом, выхватил из кармана дрожащими пальцами кошелек. Он явно боял-
ся остаться теперь с ней наедине и впопыхах не мог  распутать  узел  ко-
шелька, - это был вязаный кошелек вышитый бисером, какие носят крестьяне
и мелкий люд. Легко было заметить,  что  он  не  привык  быстро  тратить
деньги, не в пример матросам, которые достают их пригоршнями из  кармана
и швыряют на стол; он, видимо, знал счет деньгам  и,  прежде  чем  расс-
таться с монетой, любил подержать ее в руке. - Как он дрожит за свои ми-
лые денежки! Не идет дело? Погодика! - глумилась она и  приблизилась  на
шаг. Он отшатнулся, а она, при виде его испуга, сказала, пожав плечами и
с неописуемым омерзением во взгляде: - Я у тебя ничего не  возьму,  пле-
вать мне на твои деньги. Знаю, все они у тебя  на  счету,  твои  славные
деньжата, ни одного гроша лишнего не выпустишь. Но только, - она  неожи-
данно похлопала его по груди, - как бы кто не украл у тебя бумажки,  за-
шитые тут.
   И вправду, как сердечный  больной  внезапно  судорожно  хватается  за
сердце, так он прижал бледную и дрожащую руку к груди, невольно ощупывая
пальцами потайное местечко, и, успокоившись, опустил  ее.  -  Скряга,  -
выплюнула она. Но тут лицо мученика побагровело, он с размаху бросил ко-
шелек Франсуазе, - та сначала вскрикнула от испуга, а  затем  расхохота-
лась, - и ринулся мимо нее к двери, точно спасаясь от пожара.
   Женщина мгновение стояла выпрямившись, вся пылая злой яростью.  Потом
опять вяло опустились веки, устало ссутулились плечи. Старой, утомленной
сделалась она в одну  минуту.  Какая-то  растерянность  мелькнула  в  ее
взгляде, остановившемся на мне. Как пьяная, со  смутным  чувством  стыда
очнувшаяся от дурмана, стояла она передо мною. - На улице он будет  хны-
кать, оплакивая свои деньги, еще побежит чего доброго в полицию, скажет,
что мы его обобрали. А завтра опять явится. Но я ему все-таки не  доста-
нусь. Всем, только не ему.
   Она подошла к стойке, бросила на нее несколько монет и залпом  выпила
рюмку водки. Злой огонь опять загорелся в ее глазах,  но  тускло,  точно
сквозь слезы ярости и стыда. Отвращение к ней пересилило во мне жалость.
- До свиданья! - сказал я. Ответила только хозяйка. Женщина  не  огляну-
лась и лишь засмеялась хрипло и насмешливо.
   Улица, когда я вышел, была сплошною ночью и  небом,  сплошной  душной
мглой в затуманенном, бесконечно далеком лунном свете. Жадно  вдохнул  я
теплый, но все же бодрящий воздух; страх и омерзение растворились в  ве-
ликом изумлении перед тем, как многообразны судьбы людские,  и  снова  я
ощутил, - это чувство способно радовать меня до слез, -  что  за  каждым
окном неминуемо притаилась чья-нибудь судьба, каждая дверь вводит в  ка-
кую-нибудь драму; жизнь вездесуща и многогранна, и даже грязнейший  уго-
лок ее так и кишит, словно блестящими навозными жуками, готовыми образа-
ми.
   Забылось все гнусное в виденном мною, нервное  напряжение  перешло  в
сладостную истому, и меня уже тянуло преобразить  пережитое  в  приятных
сновидениях. Я невольно огляделся по сторонам, стараясь найти дорогу до-
мой в этом запутанном клубке переулков. Но тут -  по-видимому,  бесшумно
подкравшись ко мне, - какая-то тень выросла передо мною.
   - Простите, - я сразу узнал этот смиренный голос, - но  вы,  кажется,
заблудились. Не разрешите ли... Не разрешите ли показать вам дорогу?  Вы
где изволите жить?..
   Я назвал свою гостиницу.
   - Я провожу вас... если позволите, - тотчас же прибавил он  униженным
тоном.
   Мне опять стало жутко. Эти крадущиеся, призрачные шаги, почти неслыш-
ные и все же неотступные, во мраке  портового  квартала,  вытеснили  ма-
ло-помалу воспоминание о пережитом,  заменив  его  каким-то  безотчетным
смятением. Я чувствовал смиренное выражение его глаз, не видя их,  заме-
чал подергивание губ; я знал, что он хочет со мной говорить, но не поощ-
рял и не останавливал его, подчиняясь овладевшему мной дурману, в  кото-
ром любопытство сочеталось с физической скованностью. Он  несколько  раз
кашлянул, я угадывал его подавляемые  попытки  заговорить,  но  какая-то
жестокость, таинственным образом передавшаяся мне от той женщины,  теши-
лась происходившей в нем борьбой между стыдом и душевным порывом:  я  не
приходил ему на помощь, предоставляя молчанию черной тучей тяготеть  над
ними. И вразброд звучали наши шаги, его - скользящие, старческие, мои  -
нарочито гулкие и энергичные, в стремлении уйти от этого грязного  мира.
Все сильнее чувствовал я напряжение, возникшее между нами: истошным  не-
мым криком было это молчание до отказа натянутой струны; но  вот,  нако-
нец, он нарушил его - с какой отчаянной робостью! - и заговорил:
   - Вы были там... вы были... сударь... свидетелем очень странной  сце-
ны... Простите... простите, что я к ней возвращаюсь, но она должна  была
показаться вам очень странной... а я - очень смешным...  Эта  женщина...
она, видите ли...
   Он опять запнулся. Что-то комом стояло у него в горле. Потом голос  у
него упал до шепота, и он торопливо пролепетал: - Эта женщина... она моя
жена.
   Я, вероятно, вздрогнул от удивления, потому что он
   поспешил добавить, словно оправдываясь: - То есть...  она  была  моей
женой... Лет пять тому назад... В Гессене, в Герацгейме,  я  оттуда  ро-
дом... Я не хотел бы, сударь, чтобы вы были о ней дурного мнения... Это,
может быть, моя вина, что она такая... Она такой не всегда была...  Я...
я мучил ее. Я взял ее, хотя она была очень бедна, даже белья  у  нее  не
было, ничего, решительно ничего... а я богат... то  есть  состоятелен...
не богат... или во всяком случае в ту пору у меня водились  деньги...  и
знаете ли, сударь, я, может быть, и вправду был -  она  права  -  береж-
лив... но это все раньше, до несчастья, и я себя за это проклинаю...  Но
и отец мой был бережлив, и мать, все... И мне каждый грош  доставался  с
большим трудом... а она была легкомысленна, любила  красивые  вещи...  и
при этом была бедна, и я постоянно попрекал ее этим... Мне не  следовало
так поступать, теперь я это знаю, сударь, потому что  она  горда,  очень
горда... Вы не думайте, что она такая, какой притворяется... Это неправ-
да, и она сама себя этим мучает... только... только для того, чтобы меня
мучить... и... потому что... потому что ей стыдно... Может быть,  она  и
вправду стала дурной женщиной, но я... я этому не  верю...  потому  что,
сударь, она была хорошая, очень хорошая.
   Он вытер глаза и остановился, превозмогая волнение. Невольно я взгля-
нул на него, и вдруг он перестал казаться мне смешным, и даже это стран-
ное, угодливое обращение "сударь", которым пользуются в Германии  только
низшие сословия, не коробило меня больше. Лицо его говорило о том, каких
усилий ему стоит каждое слово, и когда он, пошатываясь,  тяжело  ступая,
пошел дальше, глаза его были устремлены на камни мостовой, как будто  он
читал на них в неверном свете луны то, что так мучительно вырывалось  из
его сдавленной гортани.
   - Да, сударь, - сказал он, глубоко переводя дыхание и совсем  другим,
низким голосом, исходившим как бы из сокровенных глубин его души, -  она
была хорошая, добрая, добрая и ко мне, была очень благодарна за то,  что
я избавил ее от нищеты... и я знал, что она благодарна... но... я  хотел
это слышать... вновь и вновь... мне, было радостно слушать слова  благо-
дарности, сударь, так бесконечно радостно воображать, что я лучше  ее...
а ведь я знал, знал, что я хуже... Я отдал бы все  свои  деньги  за  то,
чтобы это постоянно слышать... А она была очень горда и не хотела повто-
рять, когда заметила, что я требую ее благодарности... Поэтому... только
поэтому, сударь, заставлял я ее всегда просить... никогда не давал  доб-
ровольно... Мне приятно было, что из-за  каждого  платья,  из-за  каждой
ленты ей приходилось попрошайничать...  Три  года  я  ее  мучил,  и  все
сильнее... Но я это делал, сударь, только потому, что  любил  ее...  Мне
нравилось, что она горда, и все же в моем безумии я всегда хотел сломить
ее гордость... и когда она что-нибудь просила, я сердился... Но это  бы-
ло, сударь, притворством... для меня была блаженством каждая возможность
ее унизить, потому что... потому что я и сам не знал, как люблю ее...
   Он опять умолк. Шел он, сильно пошатываясь. Обо мне он,  по-видимому,
совсем забыл. Говорил бессознательно, как во сне, и голос его становился
все громче.
   - Это... это я понял тогда лишь... в тот злосчастный день... когда  я
отказал ей в деньгах для ее матери, в совсем ничтожной сумме... то  есть
я уже приготовил их, но хотел, чтобы она пришла еще раз... еще раз  поп-
росила... Так что я говорил?.. да, тогда я это понял, когда вернулся до-
мой, а ее не было, только записка на столе... "Оставайся при своих прок-
лятых деньгах, мне больше ничего не надо от тебя"... вот что было  напи-
сано, больше ничего... Сударь, я три дня и три ночи безумствовал.  Велел
обыскать лес и реку, переплатил уйму денег полиции... бегал по всем  со-
седям, но они только смеялись и глумились... Никаких следов  не  удалось
найти, никаких... Наконец, мне сказали, в соседней деревне,  что  видели
ее... в поезде с каким-то солдатом... она уехала в Берлин...  В  тот  же
день и я туда поехал... бросил свое дело... потерял много тысяч...  меня
обокрали мои работники, мой управляющий, все, все...  Но,  клянусь  вам,
сударь, мне было все равно... Я прожил неделю в Берлине, прежде чем  ра-
зыскал ее в этом людском водовороте... и пошел к ней... - Он замолчал  и
тяжело перевел дыхание.
   - Сударь, клянусь вам... ни слова упрека не сказал ей... я  плакал...
стоял на коленях... предлагал ей деньги...  все  свое  состояние,  пусть
распоряжается им, потому что тогда я уже знал... знал, что не могу  жить
без нее... Я люблю каждый волосок ее... ее рот, ее тело, все,  все...  и
ведь это я, один я столкнул ее... Она побледнела как смерть, когда я не-
ожиданно вошел... я подкупил ее хозяйку, сводню, гадкую,  низкую  женщи-
ну... Она была как мел бледна... Выслушала меня.  Сударь,  мне  кажется,
она... да, она почти обрадовалась, увидев меня... Но когда я заговорил о
деньгах... а ведь сделал я это только для того, чтобы показать  ей,  что
больше не думаю о них... то она плюнула... а потом... так как я все  еще
не хотел уходить... позвала своего  любовника,  они  надо  мной  издева-
лись... Но я, сударь, все равно ходил туда каждый день. Жильцы того дома
рассказали мне все, я узнал, что этот негодяй ее бросил, что она в  нуж-
де, и тогда я пошел еще раз к ней... еще раз, сударь, но она  накинулась
на меня и разорвала деньги, которые я украдкой положил на стол, а  когда
я все-таки опять пришел, ее уже не было... Чего только не делал  я,  су-
дарь, чтобы разыскать ее снова! Целый год, клянусь  вам,  я  не  жил,  я
только выслеживал ее, нанимал агентов, пока не узнал, наконец,  что  она
за морем, в Аргентине... в одном... в одном дурном доме...  -  Он  умолк
задыхаясь. Последние слова он едва  прохрипел.  Потом  опять  заговорил,
глухо, с трудом.
   - Я очень испугался... сперва...  но  потом  подумал,  что  по  моей,
только по моей вине она до этого дошла... И я знал,  как  сильно  должна
она, бедная, страдать... потому что она горда, прежде всего  горда...  Я
пошел к своему поверенному, тот написал в консульство и послал деньги...
не указав от кого... лишь бы только она вернулась. Мне  телеграфировали,
что все удалось... я знал, на каком пароходе... и поджидал его в Амстер-
даме... Приехал за три дня, так я горел нетерпением... Наконец, он  при-
был... какое это было счастье, когда дым показался на горизонте,  я  ду-
мал, у меня не хватит сил дождаться... так медленно, медленно он  прича-
ливал, и потом пассажиры начали спускаться по сходням, и, наконец,  она,
она... Я ее не сразу узнал... Она была другая...  накрашенная...  и  уже
такая... такая, какою вы ее видели... И когда она меня заметила, она вся
помертвела... два матроса подхватили ее, иначе она упала  бы  в  воду...
Чуть только она ступила на берег, я подошел к ней... Я не говорил  ниче-
го... спазма сдавила горло... Она тоже ничего не говорила... и не  смот-
рела на меня... Носильщик пошел вперед с вещами, мы шли и  шли...  Вдруг
она остановилась и сказала... сударь, как она это сказала...  так  мучи-
тельно больно мне сделалось, так печально это прозвучало... "Ты все  еще
согласен, чтобы я была твоей женой? Еще и теперь?.." Я взял  ее  за  ру-
ку... Она вздрогнула, но не сказала ничего. Но я чувствовал, что  теперь
все опять хорошо... Сударь, как счастлив я был! Я плясал вокруг нее, как
ребенок, когда мы вошли в комнату, я упал к ее ногам... Говорил  глупос-
ти, должно быть... потому что она улыбалась сквозь слезы и  ласкала  ме-
ня... очень робко, разумеется... но, сударь... Я бегал по лестнице вниз,
вверх, заказал обед в ресторане при гостинице... наш  свадебный  обед...
помог ей одеться... и мы сошли вниз, ели, пили, веселились. Она была ве-
села, как ребенок, такая сердечная, добрая, и говорила о нашем доме... и
как мы теперь опять заживем... но тут... - Голос его вдруг  сорвался,  и
он сделал рукою движение, словно хотел кого-то сокрушить. - Там был один
официант... скверный, низкий человек... он подумал, что я  пьян,  потому
что я безумствовал и плясал... и валился со стула от смеха... а  ведь  я
только был счастлив... так счастлив!.. И вот... когда я заплатил, он дал
мне на двадцать франков меньше сдачи... Я на него накричал и  потребовал
остальное... Он смутился и положил золотую монету на  стол...  И  тут...
она вдруг громко расхохоталась...
   Я смотрел на нее, но это было другое лицо... оно сразу стало  насмеш-
ливым и злым...  "Какой  ты  все  еще  дотошный...  даже  в  день  нашей
свадьбы!" - сказала она так холодно, резко... с жалостью... Я испугался,
проклинал свою мелочность... старался опять развеселиться... Но  ее  ве-
селье исчезло... умерло... Она потребовала отдельную комнату... чего  бы
я не сделал для нее... и я лежал ночью один и все думал, что бы  ей  ку-
пить на другое утро... как бы ее  задарит