с самим собой - никогда я этого не сознавал так  ясно.  Но  теперь,
когда смерть уже гнездится в моем теле, теперь,  я  чувствую...  слишком
поздно, на шестьдесят пятом году, когда я скоро подохну, а они,  бессты-
жие, танцуют, гуляют, шляются... теперь я знаю, что всю свою жизнь я от-
дал им, неблагодарным, и ни одного часа не жил для себя... Но какое  мне
дело, какое мне до них дело?.. зачем думать о тех,  кто  не  думает  обо
мне? Лучше околеть, чем принять их жалость... какое мне до них дело?.."
   Мало-помалу, шаг за шагом, оставляла его боль: уже не так  цепко,  не
так жгуче впивались в него свирепые когти. Но  что-то  чувствовалось,  -
уже почти не боль, а что-то чуждое, инородное давило и теснило, проникая
вглубь. Старик лежал с закрытыми глазами и  напряженно  прислушивался  к
тому, что происходило в нем: ему казалось, что какая-то чужая, неведомая
сила сперва острым, а теперь тупым орудием  что-то  выгребала  из  него,
нить за нитью обрывала что-то в его теле. Не было уже боли. Не было  му-
чительных тисков. Но что-то тихо истлевало и разлагалось внутри,  что-то
начало отмирать в нем. Все, чем он жил, все, что любил, сгорало на  этом
медленном огне, обугливалось, покрывалось пеплом и падало в вязкую  тину
равнодушия. Он смутно ощущал: что-то свершалось, что-то свершалось в  то
время, как он лежал здесь, на диване, и с горечью думал о  своей  жизни.
Что-то кончалось. Что? Он слушал и слушал.
   Так начался закат его сердца. Старик лежал с закрытыми глазами в  по-
лутемной комнате; мало-помалу он задремал, и его затуманенному  сознанию
представилось - не то сон, не то явь, - что откуда-то, из какой-то неви-
димой раны (которая не болит и о которой он  не  знает)  сочится  что-то
влажное, горячее и вливается в его жилы, как будто он  истекает  кровью,
но она течет не наружу, а внутрь. Ему не было больно, это происходило не
быстро, очень спокойно. Медленно просачивались  капли  и,  точно  тихие,
теплые слезы, падали в самое сердце. Но сердце не отозвалось  ни  единым
звуком; безмолвно вбирало в себя чуждую влагу, всасывало ее, как  губка,
становилось все тяжелее, и вот оно уже набухло, ему уже тесно в  грудной
клетке. Собственная тяжесть тянет его вниз, раздвигает  связки,  дергает
напряженные мышцы. Все нестерпимее давит  и  жмет  истерзанное  огромное
сердце. И вдруг - ах, как это больно! Его безмерно тяжелое сердце трога-
ется с места и начинает медленно опускаться.  Не  сразу,  не  рывком,  а
плавно, постепенно отделилось оно от мышечной ткани и двинулось вниз; не
так, как падает брошенный с высоты камень или созревший плод;  нет,  как
губка, насыщенная влагой, опускалось оно - глубже, все  глубже  уходя  в
пустоту, в небытие, куда-то за  пределы  его  существа,  в  непроглядную
безбрежную ночь. И внезапно воцарилась зловещая тишина - воцарилась там,
где только что билось теплое, переполненное сердце: там стало пусто, хо-
лодно и жутко. Не слышно было стука, не просачивались капли: все утихло,
умерло. И будто в черном гробу лежало это непостижимо немое ничто в сод-
рогающейся груди.
   Так ярко было это испытанное во сне чувство,  так  глубоко  смятение,
охватившее старика, что он, проснувшись,  невольно  схватился  за  левую
сторону груди, чтобы проверить, есть ли у него сердце. Но, слава богу! -
чтото билось, глухо, размеренно под его пальцами, и все же казалось, что
эти глухие удары раздаются в пустом пространстве, а сердца нет.  У  него
было странное ощущение - как будто его собственное  тело  отделилось  от
него. Боль не тревожила, ничто уже не дергало  истерзанных  нервов;  все
безмолвствовало, все застыло, окаменело в нем. "Как же это так? -  поду-
мал он. - Ведь только сейчас я невыносимо  страдал,  что-то  жгло  меня,
теснило, каждый нерв вздрагивал. Что же случилось со мною?" Он прислуши-
вался к пустоте внутри своего тела: не шевельнется ли там что-нибудь? Но
все ушло - не струилась кровь, не стучало  сердце,  он  слушал,  слушал:
нет, ничего, угасли, замерли все звуки. Ничто уже не теснило, не  сжима-
ло, ничто не мучило: там, должно быть, было пусто и черно, как в сердце-
вине сгоревшего дерева. Вдруг ему почудилось, что он уже умер или что-то
умерло в нем - так медленно, так неслышно обращалась кровь в его  жилах.
Холодным, как труп, ощущал он собственное тело, и ему было страшно  при-
коснуться к нему теплой рукой.
   Старик напряженно вслушивался в себя: он не слышал боя  часов,  доно-
сившегося с озера, не замечал, что сгущаются  сумерки.  Близилась  ночь,
вечерний мрак постепенно вычеркивал предметы из темнеющей  комнаты;  по-
гас, наконец, и кусок неба, еще слабо светившийся в прямоугольнике окна.
Старик не замечал окружавшей его темноты: он вглядывался только во  мрак
в нем самом, вслушивался  только  во  внутреннюю  пустоту,  как  в  свою
смерть.
   Вдруг в соседнюю комнату ворвался задорный смех,  луч  света  брызнул
сквозь щель приоткрытой двери. Старик испуганно привскочил: жена,  дочь!
Сейчас они увидят, что он лежит на диване, начнут расспрашивать. Он  то-
ропливо застегнул жилет и сюртук; зачем им знать об его припадке,  какое
им до этого дело?
   Но мать и дочь не искали его. Они явно торопились: нетерпеливые удары
гонга в третий раз уже приглашали к обеду. По-видимому,  они  переодева-
лись, через дверь до него доносилось каждое движение. Вот они  выдвинули
ящики комода, вот звякнули кольца  на  мраморном  умывальнике,  стукнули
брошенные ботинки; и, не умолкая ни на минуту, звучали их голоса: каждое
слово, каждый слог с убийственной отчетливостью доносился до насторожен-
ного слуха старика. Сначала они говорили о своих кавалерах,  посмеиваясь
над ними, о забавном происшествии во время прогулки, перебрасывались от-
рывочными замечаниями, поспешно умываясь, причесываясь,  прихорашиваясь.
Но вдруг разговор перешел на него.
   - Где же папа? - спросила Эрна, видимо сама удивляясь, что так поздно
вспомнила о нем.
   - Откуда я знаю? - ответил голос матери, раздраженной уже одним  упо-
минанием о нем. - Вероятно, ждет внизу и в сотый раз перечитывает бирже-
вой бюллетень во франкфуртской газете - больше ведь он ничем не  интере-
суется. Ты думаешь, он хоть раз взглянул на озеро? Он сказал мне  сегод-
ня, что ему здесь не нравится. Он хотел, чтобы мы сегодня же уехали.
   - Сегодня?.. Но почему же? - прозвучал голос Эрны.
   - Не знаю. Кто его разберет? Здешнее общество его не устраивает, наши
знакомства ему не подходят - вероятно, сам чувствует, что он не на месте
среди них. Просто стыдно смотреть на него - всегда в измятом костюме,  с
расстегнутым воротничком... Ты бы сказала ему,  чтобы  он  хоть  вечером
одевался приличнее - он тебя слушает. А сегодня утром... как он накинул-
ся на лейтенанта, - я готова была сквозь землю провалиться.
   - Да, да... что это было?.. Я все хотела  тебя  спросить...  что  это
нашло на папу?.. Таким я его никогда не видала... я просто испугалась.
   - Пустяки, просто был не в духе... наверное, цены на  бирже  упали...
или оттого, что мы говорили по-французски... Он не выносит, когда другие
веселятся... Ты не заметила: когда мы танцевали, он стоял у двери, точно
убийца, спрятавшийся за деревом... Уехать! Сию минуту уехать! - и только
потому, что ему так захотелось!.. Если ему здесь не нравится  -  это  не
причина мешать нам веселиться... Но я не обращаю внимания на его  капри-
зы, пусть говорит и делает что ему угодно.
   Разговор оборвался. По-видимому, они закончили свой вечерний  туалет,
потому что дверь в коридор стукнула, послышались шаги, щелкнул  выключа-
тель, погас свет.
   Старик неподвижно сидел на диване. Он слышал каждое слово. Но  удиви-
тельно: он больше не чувствовал боли, ни малейшей боли. Неугомонный  ча-
совой механизм, который еще недавно так невыносимо стучал и неистовство-
вал в груди, затих и успокоился - должно быть,  он  сломался.  Ничто  не
дрогнуло в нем от этого грубого прикосновения. Не было ни гнева, ни  не-
нависти... ничего... ничего... Старик не спеша оправил костюм, осторожно
спустился с лестницы и подсел к жене и дочери, точно к чужим людям.
   Он не разговаривал с ними за обедом, а они не  обратили  внимания  на
это ожесточенное, стиснутое, словно кулак,  молчание.  Не  прощаясь,  он
поднялся в свою комнату, лег и потушил свет. Много позже пришла его жена
после приятно проведенного вечера; предполагая, что он спит, она  разде-
лась в темноте. Скоро он услыхал ее тяжелое дыхание.
   Старик, наедине с самим собой, широко  открытыми  глазами  смотрел  в
пустоту ночи. Рядом с ним что-то лежало и глубоко дышало в  темноте;  он
силился вспомнить, что эту женщину, которая дышит одним воздухом с  ним,
он когда-то знал молодой и страстной, что она родила ему ребенка и  была
связана с ним глубочайшим таинством крови; он  настойчиво  внушал  себе,
что это теплое и мягкое тело, лежащее так близко, что он  мог  коснуться
его рукой, когда-то было жизнью в его жизни. Но странно: мысли о прошлом
не вызывали в нем никаких чувств, и он слушал дыхание жены точно так же,
как доносящийся в открытое окно плеск  волн,  набегающих  на  прибрежную
гальку. Все это ушло, давно миновало, осталось только случайное и чуждое
соседство: кончено, все кончено навеки.
   Еще один-единственный раз он вздрогнул  -  тихо,  как  бы  крадучись,
скрипнула дверь в комнате дочери. "Итак, сегодня опять", - подумал он  и
почувствовал легкий укол в уже омертвевшем, казалось, сердце.  С  минуту
что-то дергалось в нем, словно умирающий нерв. Но и это  прошло:  "Пусть
делает, что хочет! Что мне до нее!"
   И старик опять откинулся на подушку. Мягче обволакивал  мрак  горячий
лоб, благотворная прохлада проникла в кровь. И вскоре неглубокий сон за-
туманил обессиленное сознание.
   Проснувшись на другое утро, жена увидела, что он уже  в  пальто  и  в
шляпе. - Куда это ты? - спросила она сонным голосом.
   Старик не обернулся; он невозмутимо засовывал ночную рубашку в  чемо-
дан. - Ты ведь знаешь, я еду домой. Я беру с собой только самое  необхо-
димое, остальное можете выслать.
   Жена испугалась. Что это? Такого голоса она никогда у него не  слыха-
ла: холодно, жестко прорывались слова сквозь стиснутые зубы. Она вскочи-
ла с постели. - Неужели ты хочешь уехать?.. Подожди... мы тоже  едем,  я
уже сказала Эрне...
   Но он только нетерпеливо помотал головой. -  Нет...  нет...  оставай-
тесь... не надо... - и, не оглядываясь, зашагал к  двери.  Ему  пришлось
поставить чемодан на пол, чтобы нажать ручку.
   И в этот краткий миг он вспомнил: тысячу раз он ставил чемодан с  об-
разцами перед чужой дверью, прежде чем уйти, почтительно откланявшись  и
предложив свои услуги для дальнейших поручений. Но здесь его дела кончи-
лись, поэтому он не счел нужным прощаться. Без единого слова,  без  про-
щального взгляда он поднял чемодан и захлопнул дверь между собой и своей
прежней жизнью.
   Ни мать, ни дочь не поняли, что произошло. Но этот внезапный и  реши-
тельный отъезд обеспокоил их. Тотчас же они послали ему вслед, в  родной
город на юге Германии, письма с подробными объяснениями по поводу проис-
шедшего недоразумения, почти нежные, заботливые письма; они  спрашивали,
благополучно ли он доехал, как его здоровье, и даже изъявляли готовность
немедленно прервать свое пребывание за границей. Он не ответил. Они  пи-
сали, отправляли телеграммы: ответа не было. Только из конторы была  по-
лучена сумма, упомянутая в одном из писем, - почтовый перевод со штемпе-
лем фирмы, без письма, без привета.
   Столь необъяснимое, тягостное положение вещей  побудило  их  ускорить
отъезд. Хотя они известили заранее о дне своего  возвращения,  никто  не
встретил их на вокзале и дома тоже ничего не было приготовлено: прислуга
уверяла, что старик рассеянно бросил телеграмму на стол и ушел, не  сде-
лав никаких распоряжений. Вечером, когда они уже сидели за обедом, нако-
нец хлопнула входная дверь; они вскочили и побежали  ему  навстречу;  он
посмотрел на них с изумлением, - по-видимому, он забыл о  телеграмме,  -
но никаких чувств не выразил, равнодушно дал дочери обнять себя,  прошел
с ними в столовую и с тем же безразличием слушал их рассказы.  Он  ни  о
чем не спрашивал, молча сосал сигару, на вопросы отвечал односложно,  но
чаще пропускал их мимо ушей; казалось, он спит с открытыми глазами.  По-
том он грузно поднялся и ушел в свою комнату.
   Так продолжалось и в последующие дни. Тщетно встревоженная жена пыта-
лась поговорить с ним: чем настойчивее она  добивалась  объяснения,  тем
упрямее он уклонялся от него. Что-то в нем замкнулось,  стало  недоступ-
ным, отгородилось от домашних. Он еще обедал с ними за одним столом, вы-
ходил в гостиную, когда бывали гости, но сидел молча, погруженный в свои
мысли. Он оставался ко всему безучастен, и тому, кому случалось во время
разговора увидеть его глаза, становилось не по себе, ибо мертвый  взгляд
их, устремленный в пространство, не замечал ничего вокруг.
   Странности старика вскоре стали обращать на себя  всеобщее  внимание.
Знакомые, встречая его на улице, украдкой подталкивали друг  друга  лок-
тем: почтенный старик, один из самых  богатых  людей  в  городе,  жался,
словно нищий, к стене, в измятой, криво надетой шляпе, в сюртуке,  обсы-
панном пеплом, как-то странно шатаясь на  каждом  шагу  и  почти  всегда
что-то бормоча себе под нос. Если с  ним  раскланивались,  он  испуганно
вскидывал глаза, если заговаривали,  он  смотрел  на  говорящего  пустым
взглядом и забывал подать ему руку. Сначала многие  думали,  что  старик
оглох, и громче повторяли сказанное. Но это была не глухота: ему  требо-
валось время, чтобы очнуться от сна наяву, и посреди разговора он  снова
впадал в странное забытье; глаза меркли, он обрывал разговор на полусло-
ве и спешил дальше, не замечая удивления собеседника. Видно было, что он
лишь с усилием отрывается от сонных грез, что он погружен в самого  себя
и что люди для него уже не существуют. Он  ни  о  ком  не  спрашивал,  в
собственном доме не замечал немого отчаяния жены, растерянного  недоуме-
ния дочери. Он не читал газет, не прислушивался  к  разговору;  не  было
слова, вопроса, который мог бы хоть на мгновение  пробить  непроницаемую
стену его равнодушия. Даже дело, которому он отдал столько лет жизни,  -
и оно стало ему чуждо. Изредка он еще заглядывал в  контору,  но,  когда
секретарь входил в кабинет, он заставал старика все в той же позе:  сидя
в кресле у стола, он смотрел невидящим взглядом на непрочитанные письма.
Наконец, он сам понял, что он здесь лишний, и перестал приходить.
   Но вот чему больше всего дивился весь город: старик, никогда не  при-
надлежавший к числу верующих членов общины, вдруг стал религиозен.  Рав-
нодушный ко всему и прежде не приходивший во время ни к обеду, ни на де-
ловые свидания, он не забывал в надлежащий час прийти в синагогу; там он
стоял, в черной шелковой ермолке, накинув на плечи белый талес, всегда в
одном и том же месте - где некогда стоял его отец,  -  и,  раскачиваясь,
нараспев читал молитвы. В полупустом храме, где вокруг него слова гудели
чуждо и глухо, он больше, чем где-либо, чувствовал себя наедине с  самим
собой; мир и покой заглушали его смятение, меньше давил мрак в собствен-
ной груди; когда же читали заупокойные молитвы и он видел родных, детей,
друзей умершего, истово и скорбно совершающих обряд и вновь и вновь при-
зывающих милосердие божие на усопшего, глаза его увлажнялись:  он  знал,
что он последыш. Никто за него не помолится. И он набожно  бормотал  мо-
литвы и думал о себе как о покойнике.
   Однажды, поздно вечером, когда он возвращался из  своих  скитаний  по
городу, его застиг дождь. Старик, по обыкновению, забыл  захватить  зон-
тик; извозчики предлагали свои услуги за  небольшую  плату,  подъезды  и
стеклянные навесы гостеприимно приглашали укрыться от внезапно разразив-
шейся грозы, но чудак невозмутимо шел и шел под ливнем. В помятой  шляпе
образовалась лужа, с рукавов стекали ручьи ему под ноги; он  не  обращал
на это внимания и шагал дальше - почти единственный на опустевшей улице.
Промокший до нитки, похожий скорее на бродягу, чем на владельца нарядно-
го особняка, он подошел к своему дому. В ту же минуту у подъезда остано-
вился автомобиль с зажженными фарами, обдав его  жидкой  грязью.  Дверцы
распахнулись, из ярко освещенной машины вышла его жена  в  сопровождении
какого-то важного гостя, услужливо державшего над ней зонт, и еще одного
господина; у самых дверей они столкнулись. Жена узнала его и ужаснулась,
увидев мужа в таком состоянии: насквозь мокрый,  измятый,  он  напоминал
вытащенный из воды узел; она невольно отвела глаза. Старик сразу  понял:
ей было стыдно за него перед гостями. И без горечи, без гнева,  -  чтобы
избавить ее от тягостной необходимости знакомить его, -  он  сделал  еще
несколько шагов и смиренно вошел через черный ход.
   С этого дня старик пользовался в собственном доме только черной лест-
ницей: здесь он был уверен, что никого не встретит. Здесь он  никому  не
мешал, и ему не мешали. Он перестал выходить к столу -  старая  служанка
приносила ему еду в комнату; если жена или дочь  пытались  проникнуть  к
нему, он быстро выпроваживал их, несколько смущенный, но с непоколебимой
решимостью. В конце концов они оставили его в покое, отвыкли справляться
о нем, и он тоже ни о чем не спрашивал. Часто к нему  доносились  сквозь
стены смех и музыка из других, теперь уже чуждых ему комнат; он до позд-
ней ночи слышал шум подъезжавших и отъезжавших экипажей. Но так  безраз-
лично ему было все это, что он даже не выглядывал из окна, -  какое  ему
до них дело? Только собака приходила иногда и  ложилась  перед  кроватью
всеми забытого хозяина.
   Он уже не испытывал боли в омертвелом сердце, но черный крот  продол-
жал свою работу и вгрызался в кровоточащие внутренности. Приступы учаща-
лись с каждой неделей, и, наконец, измученный старик  уступил  настоянию
врача и подвергся тщательному  осмотру.  Профессор  хмурился.  Осторожно
подготовляя больного, он сказал, что необходима операция. Но  старик  не
испугался, он только грустно улыбнулся: слава богу, скоро  конец!  Конец
умиранию, приближается благостная смерть. Он запретил врачу сообщать  об
этом семье, велел назначить день и приготовился. В последний раз он  по-
шел к себе в контору (где никто уже не ждал его и все смотрели на  него,
как на чужого), сел еще раз в черное кожаное кресло,  в  котором  он  за
тридцать лет, за всю свою жизнь, просидел тысячи и тысячи часов,  потре-
бовал чековую книжку и заполнил один из листков; чек он передал  ошелом-
ленному размером вклада старшине общины. Эта сумма  предназначалась  для
благотворительных целей и для ухода за его могилой; уклоняясь от выраже-
ний благодарности, он торопливо ушел; при этом он потерял шляпу, но даже
не захотел нагнуться, чтобы поднять ее. И так, с непокрытой  головой,  с
мутными глазами на желтом, морщинистом лице, он побрел  (прохожие  изум-
ленно смотрели ему вслед) на кладбище, к могиле родителей. Там  тоже  на
него с удивлением глядели любопытные. Он долго говорил с замшелыми  кам-
нями, как говорят с живыми людьми. Извещал ли  он  о  своем  предстоящем
приходе, или просил благословения? Никто не слыхал его слов, только губы
шевелились, шепча молитвы, и все ниже опускалась голова.  У  выхода  его
обступили нищие. Он стал поспешно вытаскивать из карманов монеты  и  бу-
мажки; когда он все уже роздал, притащилась древняя старуха, вся в  мор-
щинах, и протянула руку. Он растерянно пошарил в карманах  и  ничего  не
нашел. Только на пальце еще давило что-то тяжелое и ненужное  -  золотое
обручальное кольцо. Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в нем,  -
он поспешно снял кольцо и отдал его изумленной старухе.
   И так, нищим, исчерпанным до дна и одиноким, старик лег под  нож  хи-
рурга.
   Когда старик пришел в себя после наркоза, врачи, ввиду тяжелого  сос-
тояния больного, вызвали жену и дочь, уже осведомленных об  о