имого  врага
всего живущего - тлена и забвения.


   НЕОЖИДАННОЕ ЗНАКОМСТВО С НОВОЙ ПРОФЕССИЕЙ

   Даже самый воздух, сырой, но уже снова пронизанный солнцем, был вели-
колепен в то чудесное апрельское утро 1931 года. Он таял во рту, как ка-
рамелька, сладкий, прохладный, влажный и сияющий,  квинтэссенция  весны,
чистейший озон. Поразительно - в центре города, на Страсбургском бульва-
ре, дышалось ароматом вспаханных полей и моря. Это  очаровательное  чудо
сделал ливень, озорной апрельский дождь, которым капризница весна неред-
ко возвещает о своем приходе. Еще дорогой наш поезд догонял темную тучу,
черной полосой обрезавшую на горизонте поля; но только около  Мо,  когда
уже видны были разбросанные на окраине  города  игрушечные  дома-кубики,
когда уже поднимались над потускневшей зеленью крикливые рекламы,  когда
уже складывала свои дорожные принадлежности -  бесчисленные  флакончики,
футляры, коробочки - сидевшая напротив меня пожилая  англичанка,  только
около Мо прорвалась, наконец, набухшая, набрякшая водой, злобная свинцо-
вая туча, от самого Эперне бежавшая наперегонки с паровозом. Сигнал  был
подан бледной вспышкой молнии, и тотчас же туча с воинственным  грохотом
обрушила на землю водные потоки и стала поливать поезд мокрым пулеметным
огнем. Окна плакали под метким обстрелом больно бьющего  града,  паровоз
сдался на милость победителя и опустил свое дымное знамя. Ничего не было
видно, ничего не было слышно - только капли, перебивая друг  друга,  то-
ропливо барабанили по стеклу и металлу, и поезд, спасаясь от ливня,  бе-
жал по блестящим рельсам, словно преследуемый зверь. И что же - не успе-
ли мы благополучно прибыть на Восточный вокзал и в ожидании  носильщиков
остановиться на крытой платформе, а за серой, ровно  обрезанной  кромкой
дождя уже ярко блестел бульвар; острый луч солнца пронзил своим  трезуб-
цем убегающие тучи, и фасады домов загорелись, как  начищенная  медь,  и
небо засверкало океанской синевой. Словно Афроднта Анадиомена, в  сиянии
наготы встающая из волн морских, божественно прекрасен вставал город  из
сброшенной пелены дождя. И сразу, точно отпустили тетиву, слева и  спра-
ва, из сотен укромных уголков, из сотен прибежищ высыпали на улицу люди;
они отряхивались, смеялись и бежали своей дорогой; возобновилось  приос-
тановленное движение, покатились,  загрохотали,  затарахтели  в  уличной
толчее сотни колес, все дышало и радовалось  возвращенному  сиянию  дня.
Даже чахоточные деревца на бульваре, крепко зажатые в твердую рамку  ас-
фальта, еще все омытые и обрызганные дождем, потянулись  своими  острыми
пальчиками-бутонами к обновленному, насыщенному синевой небу  и  сделали
робкую попытку заблагоухать. И как это ни удивительно - попытка их увен-
чалась успехом. Свершилось чудо: несколько мгновений в сердце Парижа, на
Страсбургском бульваре, явственно ощущалось нежное, робкое дыхание  цве-
тущих каштанов.
   Великолепно в этот благословенный апрельский день было еще и то, что,
приехав рано утром в Париж, я до самого вечера был свободен. Ни одна ду-
ша из четырех с половиной миллионов парижских жителей еще не знала,  что
я здесь, никто не ждал меня; итак, я ощущал божественную свободу, я  мог
делать что хочу. Я мог, если мне заблагорассудится, без цели шататься по
городу или читать газету, мог позавтракать или просто посидеть  в  кафе,
или пойти в музей, мог глазеть на витрины  магазинов  или  рассматривать
книги в ларьках букинистов на набережной; я мог  позвонить  друзьям  или
просто глядеть в ласковое, светлое небо. Но, к счастью, мне помог  всез-
нающий инстинкт, и я сделал самое благоразумное, что можно было сделать,
а именно - не сделал ничего, Я не составил никакого плана,  я  дал  себе
полную свободу, отрешился от всяких намерений и целуй и предоставил слу-
чаю выбрать мой путь, то есть я отдался во власть уличному потоку,  мед-
ленно проносившему меня мимо сверкающих магазинами берегов и быстрее че-
рез речные пороги - переходы с одного тротуара на другой. В конце концов
волны выкинули меня на бульвары. Чувствуя приятную усталость,  высадился
я на террасе кафе на углу бульвара Хаусман и улицы Друо.
   Ну, вот я опять здесь, думал я, закуривая сигару и удобно  располага-
ясь в податливом плетеном кресле, и вот ты, Париж! Целых два года мы  не
видались с тобой, старый приятель, так давай же посмотрим друг  другу  в
глаза. Ну, Париж, начинай, выкладывай, покажи, чему ты за это время нау-
чился, начинай, покажи мне твой непревзойденный звуковой фильм  "Парижс-
кие бульвары", шедевр света, красок и движения, фильм, в котором  участ-
вуют тысячи неоплаченных и неподсчитанных статистов под звуки неподража-
емой музыки твоих улиц, звенящей, грохочущей, шумной. Не скупись, скорее
покажи себя, покажи, на что ты способен, заведи свою исполинскую шарман-
ку, дай послушать шумы и звуки твоих улиц, пусть катятся  машины,  вопят
газетчики, кричат рекламы, ревут гудки, сверкают магазины, спешат люди -
вот я сижу и жду, готовый воспринять тебя, у меня есть и досуг  и  охота
смотреть и слушать до тех пор, пока не зарябит  в  глазах  и  не  замрет
сердце. Ну, начинай, не скупись, не утаивай ничего, больше,  больше  да-
вай, громче, громче, давай все новые и новые крики и возгласы,  гудки  и
дребезжащие звуки, меня это не утомит, я весь  превратился  в  зрение  и
слух, ну, скорей отдайся мне целиком, ведь я тоже отдаюсь тебе,  отдайся
мне, вечно новый, вечно пленительный город!
   И - третье очарование этого необычайного утра - я уже  чувствовал  по
знакомому трепету в крови, что сегодня у меня опять  один  из  тех  моих
приступов любопытства, которые чаще всего приходят ко  мне  после  путе-
шествия или бессонной ночи. В такие дни я чувствую  себя  раздвоенным  и
даже размноженным. Мне уже мало тогда моей собственной, ограниченной оп-
ределенными рамками жизни; что-то напирает, теснит меня изнутри,  словно
выталкивая из моей оболочки, как бабочку из ее куколки. Все поры раскры-
ты, все нервы напряжены, это уже не нервы, а тончайшие, горячие  крючоч-
ки; у меня появляется какое-то сверхслышание, сверхвидение, мысль  рабо-
тает
   с почти пугающей ясностью, слух и зрение необычайно обостряются. Все,
чего коснется мой взгляд, завораживает меня своей тайной. Я могу  часами
наблюдать за дорожником, как он  вздыбливает  асфальт  электробуром,  и,
глядя на него, я так остро ощущаю его работу, что  каждое  движение  его
вздрагивающих плеч невольно передается и мне. Я могу  без  конца  стоять
перед чужим окном и выдумывать жизнь незнакомого человека, который здесь
живет или мог бы здесь жить, я могу следить за прохожим или часами  идти
за ним по пятам, притянутый, как магнитом,  бессмысленным  любопытством,
ясно сознавая при этом, что поведение мое покажется непонятным и  глупым
всякому, кто случайно обратит на меня внимание, и все же эта игра  увле-
кает меня сильнее, чем любое театральное зрелище или приключение, о  ко-
тором рассказано в книге. Быть  может,  такая  сверхвозбудимость,  такое
обостренное ясновидение самым естественным образом связано  с  внезапной
переменой места и является  простым  следствием  изменения  атмосферного
давления и вызванного им изменения состава крови, - я никогда не пытался
объяснить себе это странное нервное возбуждение. Но  каждый  раз,  когда
оно у меня появляется, моя обычная жизнь кажется мне бледной  и  буднич-
ной, а все ее события ничтожными и пустыми. Только в такие минуты  я  во
всей полноте ощущаю себя самого и фантастическое многообразие жизни.
   Вот и в тот благословенный апрельский день я сидел в кресле на берегу
человеческого потока в таком состоянии саморасширенности  и  напряженно,
всем своим существом ждал, сам не зная чего. Но  ждал  с  тем  трепетным
ощущением холодка, с которым рыболов ждет,  чтоб  дернулся  поплавок.  Я
инстинктивно знал, что сегодня  мне  непременно  встретится  что-то  или
кто-то, ибо сегодня меня томило желание перевоплотиться, дать пищу  игре
воображения, утолить любопытство. Но улица ничего мне не подбрасывала, и
через полчаса я устал глядеть на людской поток, я уже переставал  разли-
чать лица в выплеснутой на бульвар пестрой толпе.  В  глазах  рябило  от
желтых, коричневых, черных, серых шляп, капюшонов и кепи,  ненакрашенных
и грубо накрашенных лиц - все слилось в скучные помылки,  в  грязноватые
помои, и чем больше уставали мои глаза, тем бесцветнее, мутнее  казалась
мне катившаяся передо мной человеческая волна. Я был утомлен, как от ми-
гающей и нечеткой копии фильма, и уже хотел встать и уйти.  И  тут...  и
тут я, наконец, увидел его.
   Сначала я обратил на него внимание просто потому, что он все снова  и
снова попадал в поле моего зрения. Все остальные сотни и  тысячи  людей,
поток которых прокатился за эти полчаса мимо меня, исчезали, словно кто-
то дергал их за невидимые веревочки;  быстро  мелькали  то  профиль,  то
тень, то силуэт, и течение уносило их навсегда. И только этот один чело-
век всплывал все снова и все на том же месте; поэтому я и  заметил  его.
Так прибой иногда с непонятным упорством выплескивает на берег все ту же
грязную водоросль, слизывает ее мокрым своим языком, и тут же снова выб-
расывает, и снова тащит обратно; вот и этот человек: только он один  все
снова всплывал в людском водовороте, и почти каждый раз через определен-
ные, почти равные промежутки времени, и всегда на том же месте, и всегда
у него был тот же затаенный, странно погашенный взгляд. Больше в нем  не
было ничего достопримечательного; на щуплом, исхудалом теле висело  лет-
нее пальтишко канареечного цвета, явно с чужого плеча, - из рукавов тор-
чали только самые кончики пальцев;  старомодное  канареечное  пальтишко,
непомерно широкое, не по росту длинное,  и  острая  мышиная  мордочка  с
бледными, будто полинялыми губами, над которыми как-то боязливо топорщи-
лись белобрысые редкие усики, - сочетание получалось  довольно  комичес-
кое. Было в этом жалком субъекте что-то нескладное, разболтанное -  одно
плечо ниже другого, ноги тонкие,  как  у  паяца,  лицо  озабоченное;  он
всплывал то справа, то слева в людской волне, останавливался, по-видимо-
му, в нерешительности, пугливо озирался, как  зайчонок  в  овсе,  что-то
высматривал, нырял в толпу и исчезал. Сверх всего прочего - и  это  тоже
привлекло мое внимание - этот обтрепанный субъект,  чем-то  напоминавший
мне гоголевского чиновника, был, по-видимому, очень близорук или порази-
тельно неловок: я видел, и не один, а несколько раз, как  этого  ротозея
толкали и чуть не сталкивали с тротуара торопливо  и  уверенно  шагающие
прохожие. Но его это, по-видимому, не трогало;  он  покорно  сторонился,
нырял в толпу, а затем опять появлялся, и снова он был тут, снова и сно-
ва я видел его, вероятно уже в десятый или двенадцатый раз за полчаса. -
Это заинтересовало меня, вернее сначала рассердило: я злился на себя  за
то, что при всем моем сегодняшнем любопытстве не мог сразу угадать,  что
этому человеку здесь нужно. И  чем  напрасное  были  мои  старания,  тем
сильнее разгоралось мое любопытство. Черт  возьми,  что  же  тебе  здесь
собственно нужно? Чего или кого ты дожидаешься? Нет, ты не нищий,  нищий
не дурак, чтоб стоять в самой толкотне, где ни у кого нет времени сунуть
руку в карман. И не рабочий, рабочий не станет в одиннадцать часов  утра
зря болтаться на улице. А что ты поджидаешь девицу - этому  я  никак  не
поверю, даже старуха и та не позарится на такого заморыша. Ну, так гово-
ри, что тебе здесь надобно, и дело с концом! Может быть, ты из  тех  по-
дозрительных гидов, что, тронув  за  локоть  приезжего,  показывают  ему
из-под полы порнографические фотографии и за известную мзду обещают  все
наслаждения Содома и Гоморры? Нет, не то, ведь ты же ни с кем не загова-
риваешь, наоборот, ты робко уступаешь дорогу, опускаешь странно прячущи-
еся глаза. Черт тебя возьми, тихоня, да кто же ты, наконец? Что ты дела-
ешь в моих владениях? Теперь я уже не спускал с него глаз;  прошло  пять
минут, и у меня появился спортивный азарт, я  должен  был  знать,  зачем
этот канареечно-желтый субъект толчется на бульваре. И вдруг я  догадал-
ся: он сыщик.
   Сыщик, переодетый полицейский! Я понял это  совершенно  инстинктивно,
по пустячной черточке - по тому быстрому взгляду исподтишка, которым  он
окидывал каждого прохожего, по тому наметанному,  примечающему  взгляду,
который нельзя не узнать, ведь полицейский должен наметать глаз в первый
же год обучения своему ремеслу. Это не так-то  просто:  во-первых,  надо
быстро, как бритвой по шву, скользнуть взглядом по всему телу до  самого
лица и как при мгновенной вспышке магния запомнить все черты и  мысленно
сравнить их с приметами известных преступников, разыскиваемых  полицией.
Во-вторых - и, пожалуй, это еще труднее - такой испытующий  взгляд  надо
бросить совсем незаметно: нельзя, чтобы тот, кого ты  ищешь,  признал  в
тебе сыщика. Человек, за которым я следил, прекрасно усвоил свое  ремес-
ло, С рассеянным видом, погруженный в свои думы,  пробирался  он  сквозь
толпу; его толкали, пихали; казалось, он ничего не замечает, и вдруг,  с
молниеносной быстротой - словно щелкнул затвор фотоаппарата - он вскиды-
вал вялые веки и вонзался острым, как гарпун, взглядом в прохожего.  Ви-
димо, никто, кроме меня, не обратил внимания на сыщика, вышедшего на ра-
боту, и я бы тоже ничего не заметил, если бы мне не повезло: если  бы  в
этот благословенный апрельский день на меня не напал приступ любопытства
и если бы я не подкарауливал так давно и так упорно долгожданный случай.
   Переодетый полицейский был, вероятно, во всех отношениях большим зна-
током своего дела, - он до тонкости  изучил  искусство  мистификации  и,
выйдя на охоту за дичью, преобразился в настоящего уличного зеваку,  пе-
ренял манеры, походку, костюм, или, вернее, лохмотья, оборванца.  Обычно
переодетых полицейских можно безошибочно узнать издалека, ибо эти госпо-
да никак не могут отказаться от вольной выправки. Сколько бы они ни  пе-
реодевались, им никого не провести, ибо никогда не постигнут они  в  со-
вершенстве робкие, приниженные манеры, вполне  естественные  для  людей,
которых с детства гнетет нужда. Он же разительно правдоподобно - я прос-
то преклонялся перед ним - перевоплотился в опустившегося  человека,  до
последней мелочи проработал грим бродяги. Как психологически тонко  были
задуманы хотя бы это канареечно-желтое пальто и чуть сдвинутая набекрень
коричневая шляпа - последняя попытка сохранить какую-то элегантность,  -
а бахрома на брюках и сильно потертый воротник свидетельствовали о самой
неприкрытой нужде: опытный охотник за людьми, он,  несомненно,  заметил,
что бедность, подобно прожорливой крысе, обгрызает одежду  прежде  всего
по краям. Совершенно под стать его жалкому гардеробу была изголодавшаяся
физиономия - жиденькие усики (по всей вероятности, накладные),  небритые
щеки, умело растрепанные космы волос, - всякий неискушенный  наблюдатель
поклялся бы, что это бездомный нищий, проведший ночь где-нибудь на  ска-
мейке бульвара или на нарах в полицейском участке. Вдобавок он  еще  бо-
лезненно покашливал, прикрывая рот рукой, зябко ежился  в  своем  летнем
пальтишке и шел медленно, волоча словно налитые свинцом  ноги.  Ей-богу,
создавалась полная иллюзия больного в последней стадии чахотки.
   Признаюсь, нисколько не стыдясь, что я был в полном восторге. Ведь на
мою долю выпала редкая удача: в качестве агента-любителя следить за  по-
лицейским агентомпрофессионалом. Но где-то, в каком-то  уголке  души,  я
чувствовал всю гнусность того, что в такой благословенный,  сияющий  ла-
зурью день, под ласковыми лучами  апрельского  солнца  переодетый  госу-
дарственный чиновник, рассчитывающий на пенсию в старости,  ловит  како-
го-нибудь беднягу, что он схватит его и потащит в  каталажку,  прочь  от
пронизанного солнцем весеннего дня. Как бы там ни было, слежка захватила
меня, все с большим волнением наблюдал я за каждым его шагом и радовался
каждой новой открытой мной черточке. Но вдруг радость открытия растаяла,
как мороженое на солнце: в чем-то мой диагноз был неправилен,  что-то  в
нем было не то. Меня опять охватило беспокойство. Да сыщик  ли  это,  не
ошибаюсь ли я? Чем внимательнее я следил за этим странным фланером,  тем
сильней становились мои сомнения - ведь эта его нарочитая бедность,  по-
жалуй, не так уж нарочита, пожалуй, есть в ней что-то слишком подлинное,
слишком правдивое для простой полицейской ловушки. Первое,  что  вызвало
мое подозрение, - это воротничок сорочки. Нет, такой  заношенной  тряпки
не вытащишь из мусорного ящика и не наденешь по доброй воле себе на шею;
такую тряпку носят только вконец опустившиеся люди. Затем - второе несо-
ответствие - башмаки, если вообще можно  назвать  такие  жалкие,  совсем
развалившиеся обувки башмаками. Правый башмак вместо черного шнурка  был
завязан простой веревочкой, а на левом отстала подошва, и при каждом ша-
ге он разевал рот, как лягушка. Нет, таких башмаков нарочно не  придума-
ешь и не наденешь ради маскарада. Совершенно ясно, и  сомнения  быть  не
может - это растрепанное, шныряющее взад и вперед воронье пугало не  по-
лицейский агент, мой диагноз был ошибочен. Но если это  не  полицейский,
то кто же тогда? Чего ради он толчется здесь, чего ради  бросает  испод-
тишка быстрые, высматривающие, выискивающие взгляды? Я  злился,  что  не
могу разгадать этого человека, мне хотелось схватить его за  плечо:  что
тебе надо? Чего ты здесь трешься?
   И вдруг меня как огнем обожгло, я вздрогнул: уверенность, словно  пу-
ля, вонзилась мне в сердце, теперь я знал все, окончательно  и  беспово-
ротно. Нет, это не сыщик - и как только мог он так меня провести? - это,
если можно так выразиться, антипод полицейского: это карманный  воришка,
настоящий и неподдельный,  обученный  своему  ремеслу  квалифицированный
профессионал, подлинный карманник, нахально охотящийся здесь на бульваре
за бумажниками, часами, за дамскими сумочками и прочей добычей.  Первое,
почему я догадался о его профессии, - это то, что он всегда лез в  самую
гущу. Теперь я понял, что он умышленно изображал ротозея,  умышленно  на
всех натыкался, путался под ногами. Картина становилась все  яснее,  все
понятнее. То, что он выбрал именно это место - перед кафе и недалеко  от
угла, - тоже имело свой резон. Некий изобретательный  владелец  магазина
придумал особый аттракцион для своей витрины. Товар у него в  лавке  был
не очень ходкий и не привлекал покупателей: кокосовые  орехи,  восточные
сладости и леденцы в пестрых бумажках.  Но  лавочнику  пришла  блестящая
мысль - мало того, что он украсил витрину искусственными пальмами и тро-
пическими видами, он еще пустил в этот роскошный  южный  пейзаж  -  надо
прямо сказать: выдумка была гениальная! - трех живых обезьянок; они про-
делывали за стеклом преуморительные антраша, скалили зубы, искали друг у
друга блох, корчили гримасы, кривлялись и, как и  полагается  обезьянам,
вели себя бесцеремонно и непристойно. Умный  торговец  рассчитал  верно:
витрина была облеплена любопытными, особенно  веселились  женщины,  если
судить по их восторженным крикам и возгласам. И вот каждый  раз,  как  у
магазина собиралась пустая толпа зевак, мой приятель оказывался тут  как
тут. Осторожно, с подчеркнутой деликатностью проталкивался  он  в  самую
толчею. Даже при моих скудных сведениях о до сих пор еще мало  изученном
и, насколько мне известно, не достаточно хорошо описанном искусстве кар-
манников я знал, что уличному жулику для удачной операции теснота так же
необходима, как сельдям для нереста - ибо в толчее, в давке  трудно  по-
чувствовать прикосновение воровской руки, нащупывающей бумажник или часы
в твоем кармане. Но кроме того - это  я  понял  тогда  впервые  -  чтобы
действовать наверняка, надо чем-то отвлечь внимание, на какое-то мгнове-
ние усыпить бессознательную бдительность, с которой каждый охраняет свое
имущество. В данном сл