а тьма,  как  тревожна  и
все же как непостижимо прекрасна! Люди ли, звери или  только  призрачная
рука ветра вплетает в ночь этот вкрадчивый шелест, этот воркующий рокот?
Мальчик напряженно вслушивался. Да, ветер шевелит листву, но здесь и лю-
ди - они приходят из освещенного города, вот они идут парами, обнявшись,
скрываются в темноте аллей. Зачем они пришли? Они не разговаривают - го-
лосов не слышно, - только гравий хрустит под ногами; иногда  в  просвете
между деревьями мелькнут две тени, тесно прижавшиеся друг к другу, как в
тот вечер его мать с бароном. Тайна, великая, сверкающая, роковая  тайна
была и здесь. Вдруг он услышал приближающиеся шаги, потом прозвучал  ти-
хий смех. Эдгар испугался, как бы его не заметили, - он еще глубже  пря-
чется в темноту. Но те двое, выходя из  непроглядного  мрака,  не  видят
его. Вот они поравнялись со скамейкой. Эдгар с облегчением вздыхает,  но
они останавливаются, прильнув лицом друг к другу. Эдгару плохо видно, он
только слышит стон, срывающийся с уст женщины, и  страстный,  бессвязный
шепот мужчины. Какое-то сладостное предчувствие пронизывает  испуганного
мальчика.
   Так они стоят с минуту, потом опять хрустит гравий под их замирающими
в темноте шагами.
   Эдгар вздрогнул, кровь быстрее и жарче побежала по жилам. И вдруг  он
почувствовал себя невыносимо одиноким в этом тревожном мраке; с  непрео-
долимой силой им овладела тоска по дружественному голосу, теплой  ласке,
по светлой комнате, по людям, которых он любит. Ему  казалось,  что  вся
смятенная тьма этой тревожной ночи погрузилась в него  и  разрывала  ему
грудь.
   Он вскочил со скамейки. Домой, домой, только  быть  дома,  в  теплой,
светлой комнате, среди людей! В конце концов что с  ним  сделают?  Пусть
его бьют, бранят - ничто его больше не пугает, после того как он  познал
этот мрак и страх одиночества.
   Он бежал, не помня себя, не чувствуя под собой  ног,  и  вдруг  опять
очутился перед виллой, опять рука его взялась за холодное кольцо. Он ви-
дел сквозь гущу зелени освещенные теперь окна, угадывал за каждым  окон-
ным стеклом знакомую комнату и родных ему людей. Одна эта близость, одна
эта первая успокоительная мысль, что сейчас  он  увидит  людей,  любящих
его, уже была счастьем. И если он еще медлил, то лишь  для  того,  чтобы
продлить это радостное предвкушение.
   Вдруг за его спиной раздался испуганный, пронзительный крик:
   - Эдгар! Да вот же он!
   Бабушкина горничная увидала его, бросилась к нему и схватила за руку.
Дверь в доме распахнулась, собака с лаем прыгнула на него,  в  саду  за-
мелькали фонари. Он слышал испуганные и счастливые голоса, радостную су-
матоху криков и топот ног, видел приближающиеся знакомые фигуры. Впереди
шла бабушка, протягивая к нему руки, а за ней - не сон  ли  это?  -  его
мать. Со слезами на глазах, дрожащий, оробевший, стоял  он  среди  этого
бурного взрыва нежности, не зная, что делать, что сказать, и сам не  по-
нимая, какое чувство владеет им - страх или счастье.

   ПОСЛЕДНИЙ СОН ДЕТСТВА

   Вот как это произошло. Его уже давно разыскивали и ждали. Мать,  нес-
мотря на весь свой гнев,  встревоженная  неистовым  волнением  мальчика,
подняла на ноги весь Земмеринг. Его искали повсюду, и уже росла  уверен-
ность, что случилось непоправимое несчастье, когда кто-то  сообщил,  что
видел мальчика около трех часов у станционной кассы. Там узнали, что Эд-
гар взял билет в Баден, и мать немедленно выехала вслед за ним,  предва-
рительно отправив телеграммы в Баден и мужу в Вену, и уже целых два часа
шла погоня за беглецом.
   Теперь его держали крепко; впрочем, он и не пытался  ускользнуть.  Со
скрытым ликованием его ввели в комнату, но, как ни  странно,  Эдгара  не
огорчал поток обрушившихся на него упреков, ведь в устремленных на  него
глазах светились любовь и радость. К тому же этот  притворный  гнев  был
непродолжителен. Бабушка опять со слезами обнимала его, никто больше  не
заговаривал о его бегстве, его окружили вниманием и заботами.  Горничная
сняла с него костюм и принесла ему курточку потеплее, бабушка  спрашива-
ла, не голоден ли он, не хочет ли чего-нибудь; все  наперебой  ухаживали
за ним, а когда заметили, что это его смущает, оставили в покое. С  нас-
лаждением чувствовал он себя снова ребенком: он  отверг  это  чувство  и
жестоко тосковал по нему, и теперь со стыдом вспоминал о  своем  дерзком
поползновении - променять все привилегии детства на  обманчивую  радость
одиночества.
   В соседней комнате зазвонил телефон. Он слышал  голос  своей  матери,
слышал отрывочные слова: "Эдгар... вернулся... приезжай... последним по-
ездом", и удивлялся, что она не накинулась на него, а  только  обняла  и
как-то странно посмотрела ему в глаза. Чувство раскаяния говорило в  нем
все сильнее, и охотнее всего он сбежал бы от забот бабушки и тети и  по-
дошел к матери попросить у нее прощения; с полным смирением ей одной  он
сказал бы, что хочет опять быть ребенком и будет слушаться. Но  едва  он
поднялся, бабушка в страхе спросила:
   - Куда ты?
   Он остановился, пристыженный. Стоит ему пошевелиться, как они уже пу-
гаются, боятся, что он опять убежит. Откуда им знать, что он горько рас-
каивается в своем бегстве!
   Стол был накрыт, ему принесли наскоро  приготовленный  ужин.  Бабушка
сидела рядом с ним и не спускала с него глаз. Она, тетя и горничная  как
бы заключили его в круг сердечного тепла и тихого уюта, и  он  испытывал
блаженное чувство успокоения. Его смущало только то, что мать не входила
в комнату. Если бы она знала, как искренне он смирился, она  бы,  навер-
ное, пришла!
   С улицы послышался стук колес, у ворот остановилась коляска. Все  так
заволновались, что встревожился и Эдгар. Бабушка вышла, из темного  сада
донеслись громкие голоса, и вдруг он понял, что приехал  отец.  Эдгар  с
испугом заметил, что он опять остался один в комнате; даже минута одино-
чества страшила его. Отец был строг, только его  одного  Эдгар  действи-
тельно боялся. Он прислушался: отец  был  явно  взволнован,  он  говорил
громко и сердито. Ему отвечали успокаивающие голоса бабушки и матери,  -
по-видимому, они старались смягчить его. Но голос отца оставался суровым
и твердым, твердым, как его шаги, которые звучат все ближе  и  ближе,  -
они уже в соседней комнате, вот уже у самой двери; сильный  толчок  -  и
дверь распахивается настежь.
   Отец Эдгара был высокого роста. И невыразимо маленьким показался себе
мальчик, когда в комнату торопливо вошел взволнованный, не на шутку рас-
серженный отец.
   - Что это ты вздумал, скверный мальчишка? Как ты посмел так  напугать
маму?
   Голос его звучал гневно, и руки беспокойно  двигались.  За  ним  тихо
вошла мать Эдгара. Лицо у нее было расстроенное.
   Эдгар не отвечал. Ему хотелось сказать что-нибудь в свое  оправдание;
но как объяснить, что его обманули и побили? Поймет ли отец?
   - Что же ты молчишь? Язык проглотил? В чем дело?  Говори,  не  бойся.
Отчего ты убежал? Должна же быть какая-нибудь причина!  Тебя  кто-нибудь
обидел?
   Эдгар медлил. Нахлынувшие воспоминания снова пробудили в нем гнев, он
уже готов был все рассказать. И тут он увидел - сердце у него замерло, -
что мать за спиной отца делает ему какие-то таинственные  знаки.  Он  их
сразу не понял. Но она посмотрела на него,  и  он  прочел  в  ее  глазах
мольбу. Тихо, тихо она подняла руку и прижала палец к губам.
   И внезапно мальчика охватило огромное, неимоверное  чувство  счастья.
Он понял, что она просит его сохранить тайну и что от слов, которые сор-
вутся с его детских уст, зависит ее судьба. Все существо  его  пронизала
бурная радость, он себя не помнил от гордости: его мать доверилась  ему.
Он принесет себя в жертву, он еще преувеличит свою  вину,  -  тогда  она
увидит, что на него можно положиться, как на взрослого.  Он  собрался  с
силами:
   - Нет, нет... не было никакой причины. Мама была очень добрая, а я не
слушался, я плохо себя вел... и вот... я убежал, я боялся.
   Отец изумленно посмотрел на него. Менее всего он ожидал такого  приз-
нания. Гнев его немного остыл.
   - Это хорошо, что ты сам сожалеешь... Не  будем  сейчас  говорить  об
этом. Я вижу, ты сам понял... Смотри, чтобы этого больше не было.
   Он помолчал, глядя на сына. Голос его смягчился.
   - Какой ты бледный! Но мне кажется, ты еще вырос. Надеюсь, ты  больше
не будешь делать такие глупости. Ты ведь уже не маленький, пора бы стать
умней.
   Эдгар, не отрываясь, смотрел на свою мать. Что-то блеснуло в ее  гла-
зах. Или это просто отблеск лампы? Нет, в  самом  деле  что-то  блестит,
влажное и светлое, а на губах играет благодарная улыбка. Потом его  пос-
лали спать, но это его не огорчило, он даже рад был остаться  один:  ему
есть о чем подумать, - столько новых и  пестрых  впечатлений!  Все  горе
последних дней забылось, он весь был во власти своего  первого  в  жизни
переживания, и сердце сладко замирало от предчувствия грядущих  событий.
За окном во мраке ночи шумели деревья, но он уже  не  испытывал  страха.
Все тревоги его исчезли, с тех пор как он узнал, как богата  жизнь.  Се-
годня он впервые увидел действительность во всей ее наготе, не прикрытую
тысячью обольщений детства, ощутил ее неизъяснимую, влекущую красоту. Он
никогда не думал, что за один день можно испытать так  много  и  горя  и
счастья, столько разных,  быстро  сменяющихся  чувств,  и  его  радовала
мысль, что предстоит еще много таких дней, что впереди целая жизнь,  ко-
торая откроет ему все свои сокровища. Сегодня он впервые смутно предуга-
дал многообразие жизни, впервые, казалось  ему,  он  понял  человеческую
природу, понял, что люди нуждаются друг в друге - даже когда  мнят  себя
врагами, - и что сладостно быть любимым ими. Он ни о чем и ни о  ком  не
мог думать с ненавистью, ни в чем не раскаивался, и даже для барона, для
этого соблазнителя, злейшего своего врага, он нашел в душе новое чувство
признательности: это он распахнул перед ним двери в мир первых пережива-
ний.
   Было радостно лежать в темноте и предаваться таким думам, уже сливаю-
щимися со сновидениями. Еще минута - и он бы заснул. Но вдруг ему  почу-
дилось, что отворилась дверь и кто-то тихо вошел. Сначала он не  поверил
себе и не поднял отяжелевших от дремоты век. Но вот чье-то теплое  дыха-
ние коснулось его лица, и он понял, что это его мать. Она целовала его и
ласково гладила по голове. Он чувствовал ее поцелуи и ее слезы;  отвечая
на ласки, он принимал их как знак примирения и благодарности за его мол-
чание. Только позже, много лет спустя, он понял, что эти немые слезы бы-
ли обетом стареющей женщины принадлежать только ему, своему ребенку, по-
нял, что это был отказ от себялюбивых желаний, прощанье  с  надеждой  на
пылкую страсть. Он не знал, что она ему благодарна и за то, что он  спас
ее от опасного приключения, и что, обнимая его, она завещала ему на  всю
его будущую жизнь горькое и сладостное бремя любви. Всего этого  мальчик
не понял тогда, но он чувствовал, что нет большего блаженства, чем  быть
любимым, и что любовью матери он уже приобщился к великой тайне мира.
   Когда она уже отняла руку и, еще раз поцеловав его,  тихо  вышла,  на
губах у него осталось ощущение ее теплого дыхания. И сердце  его  сладко
заныло от желания еще много раз прижиматься к мягким губам и чувствовать
ласку нежной руки, но это вещее предвидение жгучей тайны было уже  зату-
манено сном. Еще раз промелькнули перед ним  пестрые  картины  последних
часов, еще раз заманчиво раскрылась перед ним книга  его  юности.  Потом
мальчик заснул. Так начался для него более глубокий сон - сон его жизни.


   ЛЕТНЯЯ НОВЕЛЛА

   Август прошлого года я провел в Каденаббии, одном из тех местечек  на
берегу озера Комо, которые так укромно притаились  между  белых  вилл  и
темных деревьев. Даже в самые шумные весенние дни, когда толпы  туристов
из Белладжио и Менаджио наводняют узкую полоску берега, в городке  царят
мир и покой, а теперь, в августовский зной, это была сама тишина, благо-
ухающая и солнечная. Отель был почти пуст -  немногочисленные  обитатели
его с недоумением взирали друг на друга, не понимая, как  можно  избрать
местом летнего отдыха этот заброшенный уголок, - а каждое утро, встреча-
ясь за столом, изумлялись, почему никто до сих пор  не  уехал.  Особенно
удивлял меня один уже немолодой человек, чрезвычайно представительный  и
элегантный, нечто среднее между английским лордом и  парижским  щеголем.
Он не занимался водным спортом и целые дни просиживал  на  одном  месте,
задумчиво провожая глазами струйку дыма своей сигареты или  перелистывая
книгу. Два несносно скучных, дождливых дня и явное дружелюбие этого гос-
подина быстро придали нашему  знакомству  оттенок  сердечности,  которой
почти не мешала разница в годах. Лифляндец по рождению,  воспитывавшийся
во Франции, а затем в Англии, человек без определенных занятий и вот уже
много лет без постоянного места жительства, он - в высоком смысле  -  не
знал родины, как не знают ее все рыцари и пираты красоты, которые носят-
ся по городам мира, алчно вбирая в себя все прекрасное, встретившееся на
пути. По-дилетантски он был сведущ во всех искусствах, но сильнее  любви
к искусству было аристократическое нежелание служить ему; он взял у  ис-
кусства тысячу счастливых часов, не дав  ему  взамен  ни  одной  секунды
творческого огня. Жизнь таких людей кажется ненужной, ибо никакие узы не
привязывают их к обществу и все накопленные ими сокровища, которые  сла-
гаются из тысячи неповторимых и драгоценных  впечатлений,  обращаются  в
ничто с их последним вздохом - никому не завещанные.
   Однажды вечером, когда мы после обеда сидели перед отелем и смотрели,
как медленно темнеет светлое озеро, я заговорил об этом. Он улыбнулся.
   - Быть может, вы не так уж неправы. А впрочем, я не дорожу воспомина-
ниями. Пережитое пережито в ту самую секунду, когда  оно  покидает  нас.
Поэзия? Да разве она тоже не умирает через двадцать, пятьдесят, сто лет?
Но сегодня я расскажу вам кое-что; на мой взгляд это послужило бы недур-
ным сюжетом для новеллы. Давайте пройдемся. О таких  вещах  лучше  всего
говорить на ходу.
   Мы пошли по чудесной дорожке вдоль берега. Вековые кипарисы и  разве-
систые каштаны осеняли ее, а в просветах между ветвями  беспокойно  поб-
лескивало озеро. Вдалеке, словно облако, белело Белладжио,  мягко  отте-
ненное неуловимыми красками уже скрывшегося солнца, а высоко-высоко  над
темным холмом в последних лучах заката алмазным блеском сверкала  кровля
виллы Сербелони. Чуть душноватая теплота не тяготила нас; будто ласковая
женская рука, она нежно касалась тени, наполняя воздух ароматом  невиди-
мых цветов.
   Мой спутник нарушил безмолвие: - Начну с  признания.  До  сих  пор  я
умалчивал о том, что уже был здесь в прошлом году, именно здесь, в Каде-
наббии, в это же время года, в этом же отеле. Это, вероятно, удивит вас,
особенно после того, как я вам рассказывал, что всю жизнь избегал  каких
бы то ни было повторений. Так слушайте. В прошлом году здесь  было,  ко-
нечно, так же пусто, как и сейчас; тот же самый господин из Милана целы-
ми днями ловил рыбу, вечером бросал ее обратно в воду и утром снова  ло-
вил; затем две старые англичанки, тихого и  растительного  существования
которых никто не замечал; потом красивый молодой человек с  очень  милой
бледной девушкой - я до сих пор не верю, что они муж и жена, уж  слишком
они любили друг друга. И, наконец, немецкое  семейство,  явно  с  севера
Германии: пожилая, ширококостная особа с волосами соломенного цвета, не-
красивыми, грубыми движениями, колючими  стальными  глазами  и  узким  -
словно его ножом прорезали - злым ртом. С нею была ее сестра - да, бесс-
порно сестра, - те же черты, но только расплывшиеся, размякшие,  одутло-
ватые. Они проводили вместе весь день, но не разговаривали между  собой,
а молча склонялись над рукодельем, вплетая в узоры всю свою бездумность,
- неумолимые парки душного мира скуки и ограниченности. А  с  ними  была
молоденькая девушка лет шестнадцати, дочь одной из  них,  не  знаю,  чья
именно, потому что угловатая незавершенность ее лица и фигуры уже сменя-
лась мягкой женственностью. В сущности она была некрасива - слишком  ху-
да, слишком незрела и, конечно, безвкусно одета. В ней  угадывалось  ка-
кое-то трогательное, беспомощное томление; большие глаза, полные темного
огня, испуганно прятались от чужого взгляда  и  поблескивали  мерцающими
искорками. Она тоже повсюду носила с собой рукоделье, но руки  ее  часто
медлили, пальцы замирали над работой, и она сидела  тихо-тихо,  устремив
на озеро мечтательный, неподвижный взгляд. Не знаю, почему это так  хва-
тало меня за душу. Быть может, мне просто приходила на ум банальная,  но
неизбежная мысль, которая всегда приходит на ум при виде увядшей  матери
и рядом цветущей дочери - человека и его тени, - мысль о том, что в каж-
дом юном лице уже таятся морщины, в улыбке - усталость, в мечте -  разо-
чарование. А может быть, меня просто привлекало это  неосознанное,  смя-
тенное, бьющее через край томление, та  неповторимая,  чудесная  пора  в
жизни девушки, когда взгляд ее с жадностью устремляется на  все,  ибо  у
нее нет еще того единственного, к чему она прилепится, как  водоросли  к
плавучему бревну. Я мог без устали наблюдать  ее  мечтательный,  влажный
взгляд, бурную порывистость, с которой она ласкала каждое живое  сущест-
во, будь то  кошка  или  собака,  беспокойство,  которое  заставляло  ее
браться сразу за несколько дел и ни одно не доводить до  конца,  лихора-
дочную поспешность, с которой она по вечерам проглатывала жалкие книжон-
ки из библиотеки отеля или перелистывала два растрепанных томика стихов,
Гете и Баумбаха, привезенные с собой... Почему вы улыбаетесь?
   Я извинился и объяснил: - Видите ли, меня рассмешило это  сопоставле-
ние - Гете и Баумбах.
   - Ах, вот что! Конечно, это несколько смешно. А с  другой  стороны  -
ничуть. Поверьте, молодым девушкам в том возрасте совершенно  безразлич-
но, какие стихи они читают - плохие или хорошие, искренние  или  лживые.
Стихи - лишь сосуды, а какое вино - им безразлично, ибо хмель уже в  них
самих, прежде чем они пригубят вино. Так и эта девушка - она была  полна
смутной тоски, это чувствовалось в блеске глаз, в дрожании рук, в поход-
ке ее, робкой, скованной и в то же время словно окрыленной. Видно  было,
что она изнывает  от  желания  поговорить  с  кем-нибудь,  поделиться  с
кем-нибудь чрезмерной полнотой чувств, но вокруг не было никого  -  одно
лишь одиночество, да стрекотание  спиц  слева  и  справа,  да  холодные,
бесстрастные взгляды обеих женщин.  Бесконечное  сострадание  охватывало
меня. И все же я не решался подойти к ней. Во-первых,  что  для  молодой
девушки в подобные минуты такой старик, как я? Во-вторых, мой  непреодо-
лимый ужас перед всякими семейными знакомствами и  особенно  с  пожилыми
мещанками исключал всякую возможность сближения. И тут  мне  пришла  до-
вольно странная мысль - я подумал: вот передо мной  молодая,  неопытная,
неискушенная девушка; наверно, она впервые в Италии,  которая  благодаря
англичанину Шекспиру, никогда не бывавшему здесь, считается  в  Германии
родиной романтической любви, страной  Ромео,  таинственных  приключений,
оброненных вееров, сверкающих кинжалов, масок, дуэний  и  нежных  писем.
Она, конечно, мечтает о любви, а кто знает  девичьи  мечты?  Это  белые,
легкие облака, которые бесцельно плывут в лазури и, как все облака, пос-
тепенно загораются более жаркими красками - сперва розовеют, потом вспы-
хивают ярко-алым огнем. Ничто не покажется ей неправдоподобным  или  не-
возможным. Поэтому я и решил изобрести для нее таинственного  возлюблен-
ного.
   В тот же вечер я написал ей длинное письмо, исполненное самой смирен-
ной и самой почтительной нежности, туманных намеков  и...  без  подписи.
Письмо, ничего не требовавшее и ничего не обещавшее, пылкое и  в  то  же
время сдержанн