дошел поближе - она опять смотрела  на  трибуны.
Тогда я решительно стал перед нею, поклонился ее спутнику и предложил ей
стул. Она удивленно взглянула на  меня,  глаза  задорно  блеснули,  губы
изогнулись в приветливой улыбке. Однако поблагодарила она меня сдержанно
и хоть и взяла стул, но не села. Она мягко оперлась  полной,  обнаженной
до локтя рукой на спинку, приняв позу, выгодно подчеркивающую ее  пышные
формы.
   Досада, вызванная моим неудачным психологическим опытом,  рассеялась,
меня занимала только игра с этой женщиной. Я немного  отступил  к  стене
трибуны, откуда мог свободно и все же незаметно для других  смотреть  на
нее, оперся на свою трость и стал искать ее взгляда. Она  это  заметила,
слегка повернулась в сторону моего наблюдательного поста, но все же так,
что это движение казалось совершенно случайным, не избегала моего взгля-
да, даже иногда отвечала на него, не подавая, однако, надежд.  Глаза  ее
по-прежнему блуждали, ни на чем не задерживаясь. Только ли при встрече с
моими в них вспыхивала улыбка, или она дарила ее каждому - этого я никак
не мог решить, и именно эта неопределенность злила  меня.  Когда  взгляд
ее, словно луч светового сигнала, падал на меня, он казался полным  обе-
щания, но тем же холодным блеском он без разбора отражал все  устремлен-
ные на нее взоры; этой игрой она явно только  тешила  свое  тщеславие  и
притом ни на минуту не прерывала кокетливой болтовни с офицером, притво-
ряясь чрезвычайно заинтересованной. Что-то неслыханно дерзкое было в  ее
поведении - виртуозность кокетства или бьющая через край  чувственность.
Невольно я приблизился на шаг: ее  невозмутимая  наглость  передалась  и
мне. Я уже не глядел ей в глаза, а со знанием дела рассматривал ее с го-
ловы до ног, взглядом срывал с нее одежду и мысленно видел  ее  обнажен-
ной. Она следила за моим взглядом, нисколько не оскорбленная,  улыбалась
углами рта своему собеседнику, но в этой  понимающей  усмешке  я  прочел
одобрение. А когда я стал смотреть на ее маленькую изящную ступню,  выг-
лядывавшую из-под белого  платья,  она  скользнула  взглядом  по  своему
платью и, немного помедлив, как бы случайно поставила ногу на нижнюю пе-
рекладину стула, так что я сквозь ажурную юбку видел чулки до колен, и в
то же время на ее улыбающемся лице, обращенном к спутнику, появилось вы-
ражение насмешливого лукавства. Очевидно, она заигрывала со мной так  же
бесстрастно, как я с ней, и я со злобой должен был признать, что  она  в
совершенстве владеет техникой этой рискованной игры; ибо, как бы невзна-
чай разжигая мое любопытство, она в то же время внимательно слушала  на-
шептывание своего спутника, но делала и то и другое с полным  равнодуши-
ем. Меня это возмущало, потому что это холодное, злостно-расчетливое ко-
кетство было мне ненавистно в других, так как  я  чувствовал  его  столь
кровосмесительно-близкое родство с моею  собственной  бесчувственностью.
Но все же я загорелся, быть может в большей мере от  ненависти,  чем  от
влечения к этой женщине. Я подошел к ней и нагло посмотрел  ей  прямо  в
глаза. "Я хочу тебя, красивое животное", -  недвусмысленно  говорил  мой
взгляд, и, вероятно, губы мои  невольно  шевельнулись,  потому  что  она
улыбнулась чуть презрительной улыбкой и, отвернувшись, оправила  платье.
И тут же ее черные глаза опять оживленно забегали по сторонам. Было  со-
вершенно ясно, что она так же холодна, как и я, что она  достойный  меня
партнер и что каждый из нас играет пылом  другого,  который  тоже  всего
лишь бутафорский огонь, однако радует глаз и помогает убить время.
   Но вдруг оживление исчезло с ее лица, блеск в глазах погас,  досадли-
вая складка легла около только что улыбавшегося рта. Я проследил  за  ее
взглядом: невысокого роста толстый господин, в мешковатом  костюме,  то-
ропливо шел к ней, вытирая на ходу вспотевшее лицо. Из-под шляпы, второ-
пях надетой набекрень, видна была сбоку большая плешь (я невольно  поду-
мал, что под шляпой его лысина, должно быть, усеяна крупными каплями по-
та, и почувствовал отвращение к этому человеку). Его унизанные перстнями
пальцы сжимали целую пачку билетов, и, отдуваясь от волнения, он  тотчас
же, не взглянув на жену, громко заговорил  по-венгерски  с  офицером.  Я
сразу угадал в нем страстного любителя конного спорта; вероятно, это был
какой-нибудь крупный барышник, для которого весь смысл жизни  заключался
в тотализаторе. Его жена, видимо, сделала ему замечание (его присутствие
явно стесняло ее, и она утратила свою дерзкую самоуверенность),  ибо  он
поправил шляпу, потом добродушно рассмеялся и покровительственно  похло-
пал ее по плечу. Она гневно вздернула брови, негодуя на такую  супружес-
кую бесцеремонность, коробившую ее в присутствии офицера, а быть  может,
еще больше в моем. Он как будто  извинился,  сказал  опять  по-венгерски
несколько слов офицеру, на что тот ответил, любезно осклабясь,  а  потом
нежно и несколько робко взял жену под руку. Я понимал, что она  стыдится
своего мужа, и наслаждался ее унижением со смешанным чувством насмешки и
брезгливости. Но она уже опять овладела собой и, мягко опершись  на  его
руку, бросила иронический взгляд в мою сторону, как бы говоря:  "Видишь,
вот кому я принадлежу, а не тебе". Мне было и досадно и противно. Больше
всего мне хотелось повернуться к ней спиной и уйти, чтобы  показать  ей,
что супруга столь вульгарного толстяка не может  меня  интересовать.  Но
соблазн был слишком велик. Я остался.
   В эту минуту послышался пронзительный сигнал старта, и сразу вся бол-
тающая, лениво прогуливающаяся разрозненная толпа всколыхнулась и  опять
в едином порыве хлынула к барьеру. Она чуть было не увлекла меня за  со-
бой, но я непременно хотел как раз в общей суматохе оказаться поближе  к
этой женщине, в надежде, что представится случай для решающего  взгляда,
жеста, какой-нибудь смелой выходки, какой именно - я еще и сам не  знал,
и поэтому я упорно проталкивался к ней. Ее супруг  тоже  с  ожесточением
протискивался вперед, видимо стремясь  захватить  место  получше,  подле
трибуны, и мы вдруг, под напором толпы, так сильно  столкнулись  друг  с
другом, что у него упала шляпа и засунутые за ее ленту  билеты  разлете-
лись во все стороны, словно красные, синие, желтые и белые мотыльки.  Он
сердито посмотрел на меня. Я уже хотел извиниться, но какое-то злое  по-
буждение зажало мне рот; мало того, я глядел на  него  холодно,  даже  с
дерзким, оскорбительным вызовом. Взгляд его на секунду вспыхнул от  едва
подавляемой ярости, но тут же малодушно погас перед моим. С безответной,
почти трогательной робостью он поглядел мне в  лицо,  потом  отвернулся,
вспомнил про свои билеты, поднял шляпу и начал собирать их.
   Его жена, выпустив руку мужа, с нескрываемой злобой, вся  красная  от
волнения, сверкнула на меня глазами, а я внутренне ликовал, видя, что ей
страстно хочется побить меня. Но я продолжал безучастно стоять на том же
месте и с небрежной улыбкой наблюдал, как толстяк, кряхтя и задыхаясь, у
самых моих ног подбирал с земли билеты.  Когда  он  нагибался,  воротник
отставал от шеи, как перья у нахохлившейся курицы, толстая складка  жира
вздувалась на красном затылке. Невольно я представил  себе  эту  тушу  в
супружеских объятьях, мне стало противно и смешно, и я, уже не таясь,  с
ухмылкой посмотрел в ее искаженное гневом лицо. Теперь  она  была  очень
бледна и едва владела собою, - наконец-то я вырвал у нее искреннее, под-
линное чувство: ненависть, необузданный гнев! Я с удовольствием  продлил
бы эту нелепую сцену до бесконечности, с холодным злорадством  следя  за
тем, как мучается толстяк, подбирая билеты один за другим. Какой-то про-
казливый бесенок сидел у меня в горле, все время хихикавший и едва удер-
живавшийся от смеха, - мне очень хотелось громко расхохотаться или поты-
кать тростью ползающего у моих ног толстенького  человечка;  я  даже  не
припомню, чтобы мною когданибудь владела такая неудержимая злоба, как  в
ту минуту полного торжества над этой дерзкой, самоуверенной женщиной.
   Но вот бедняга собрал, наконец, все свои билеты, кроме одного,  сине-
го, который отлетел подальше и лежал у самой моей ноги.  Он,  отдуваясь,
поворачивался во все стороны, ища его своими близорукими глазами, пенсне
съехало на самый кончик покрытого капельками пота носа, и я коварно вос-
пользовался этой секундой, чтобы продлить его смешившие меня  поиски:  с
озорством расшалившегося школьника я быстро выставил ногу и прикрыл  си-
нюю карточку: теперь, вопреки всем усилиям, он не нашел бы ее, и  я  мог
заставить его искать, сколько мне заблагорассудится. И он  искал,  искал
неутомимо, посапывая, пересчитывая вновь и вновь разноцветные  карточки;
ясно было, что одной - моей - не хватает, и когда среди все  сгущавшейся
толпы он хотел опять приняться за поиски, его жена, которая, кусая губы,
упорно отворачивалась от моих насмешливых взглядов, не выдержала и  дала
волю своему гневу. - Лайош! - властно крикнула она, и  он  встрепенулся,
как лошадь при звуке трубы, еще раз поискал глазами на земле - мне  даже
стало щекотно от спрятанного под подошвой билета и я  с  трудом  подавил
смех, - потом смиренно повернулся к жене, и та, с  подчеркнутой  поспеш-
ностью, повлекла его прочь от меня в самую гущу людского водоворота.
   Я остался на месте, не испытывая ни малейшей охоты следовать за ними.
Эпизод был для меня закончен, комическая развязка  заглушила  мимолетное
желание, от увлечения игрой не осталось ровно  ничего,  кроме  приятного
ощущения сытости: я утолил свою внезапно прорвавшуюся злобу и чрезвычай-
но гордился тем, что моя проделка удалась. Впереди уже была давка,  воз-
бужденная толпа, словно мутный вспененный вал, хлынула к барьеру,  но  я
даже не смотрел в ту сторону; мне уже становилось скучно, и я раздумывал
над тем, прогуляться ли по соседнему парку, или поехать домой.  Но  едва
лишь я сделал шаг, как заметил синий билет, валявшийся на земле. Я  под-
нял его и небрежно вертел в руках, не зная,  куда  его  девать.  У  меня
мелькнула было мысль возвратить его Лайошу, что послужило бы  превосход-
ным предлогом для знакомства с его женой; но она нисколько уже  меня  не
занимала, а интерес, который возбудило во мне это маленькое приключение,
давно сменился моим обычным равнодушием. Большего, чем такой немой  пое-
динок, обмен откровенными взглядами, я не требовал от супруги Лайоша,  -
я потешился этой игрой, и теперь  осталось  только  легкое  любопытство,
приятное отдохновение.
   Стул, который я уступил ей, стоял все там же, покинутый и одинокий. Я
уселся поудобней и закурил. Передо мной опять бушевали страсти, но я да-
же не прислушивался: повторения меня не увлекали.  Я  лениво  следил  за
дымком моей папиросы и думал о водопаде в Мерано, который  я  видел  два
месяца тому назад. Это было совсем как здесь: бурный, стремительный  по-
ток, от которого никому ни тепло, ни холодно,  бессмысленное  громыхание
среди тихого голубого пейзажа. Но вот возбуждение толпы достигло апогея,
снова над мутным людским  прибоем  заметались  зонтики,  шляпы,  носовые
платки, и снова все слилось в едином вопле, и снова из гигантской  пасти
толпы вырвалось одно тысячекратно повторенное имя. Его выкрикивали с ли-
кованием, с восторгом, с торжеством, с отчаянием: "Кресси! Кресси! Крес-
си!" И снова, точно натянутая струна, крик  оборвался  (как  однообразны
даже страсти, когда они повторяются). Заиграла  музыка,  толпа  расходи-
лась. Подняли щиты с номерами победителей. Я безотчетно взглянул на них.
На первом месте стояла семерка. Машинально посмотрел я на  синий  билет,
забытый в руке. На нем была семерка.
   Я невольно рассмеялся. Билет выиграл, милейший  Лайош  угадал  верно.
Итак, помимо всего прочего, я еще и обобрал толстого супруга; сразу вер-
нулось ко мне проказливое настроение, теперь меня разбирало  любопытство
- во сколько же обошлось ему мое ревнивое вмешательство?  В  первый  раз
присмотрелся я к синей карточке: билет был в двадцать крон, и Лайош ста-
вил в ординаре. Это сулило приличную сумму. Не долго  думая,  из  одного
только любопытства, я присоединился к толпе, ринувшейся по направлению к
кассам. Я втиснулся в одну из очередей,  предъявил  билет,  и  костлявые
проворные руки человека, чье лицо мне даже не было видно,  отсчитали  на
мраморную доску девять кредиток по двадцать крон.
   В ту минуту,  когда  мне  выложили  выигрыш  -  настоящими  наличными
деньгами, - смех замер у меня в горле. Мне сразу стало не по  себе.  Не-
вольно я отдернул руку, чтобы не притронуться к чужим  деньгам.  Охотнее
всего я оставил бы эти кредитки на доске, но за мною уже теснились люди,
нетерпеливо ждавшие выигрыша. Итак, мне пришлось взять эти деньги;  я  с
отвращением поднял банкноты, они жгли мне пальцы, словно язычки пламени,
и я даже руку отставил подальше от себя, как будто и она принадлежала не
мне. Я тотчас понял всю безвыходность моего положения. Против моей  воли
шутка  приняла  оборот,   не   приличествующий   порядочному   человеку,
джентльмену, и я самому себе не решился назвать свой поступок надлежащим
именем. Ибо это были не сокрытые,  а  хитростью  выманенные,  украденные
деньги.
   Вокруг меня жужжали голоса, люди, толкаясь, продирались к кассам  или
отходили от них. Я все еще стоял столбом, далеко отведя  от  себя  руку.
Что же мне делать? Прежде всего я подумал о самом простом  и  естествен-
ном: разыскать владельца билета, извиниться и отдать ему деньги. Но  это
было невозможно, особенно в присутствии того офицера. Я ведь был  лейте-
нант запаса и за такое признание немедленно поплатился  бы  чином;  ибо,
пусть бы даже я случайно нашел билет, получение денег было бы  недостой-
ным поступком. Я подумал также о том, не уступить ли мне  инстинктивному
желанию - скомкать бумажки и бросить их, однако и это могло  кому-нибудь
показаться подозрительным. Но я ни за что, ни на одну  минуту  не  хотел
оставлять у себя чужие деньги, тем более прятать их в бумажник, хотя  бы
и с мыслью подарить их кому-нибудь: привитое с детства, вместе с привыч-
кой к чистому белью, чувство опрятности восставало против  прикосновения
к этим кредиткам. Отделаться, только бы отделаться от этих денег, стуча-
ло у меня в висках, любым способом, только  бы  отделаться!  Невольно  я
стал растерянно озираться по сторонам, высматривая, нет ли какого-нибудь
укромного уголка, где я мог бы выбросить деньги, и вдруг я заметил,  что
люди уже опять проталкиваются к кассам, но теперь уже с деньгами  в  ру-
ках. Тут меня осенило: вернуть деньги коварному случаю, который мне под-
кинул их, сунуть их обратно в прожорливую пасть, которая жадно поглощала
на моих глазах новые ставки - серебро и банкноты. Да, это выход, это по-
истине избавление!
   Я рванулся с места, подбежал к кассам, вклинился  в  очередь.  Только
два человека стояли передо мной, первый уже подошел к  окошку,  когда  я
вдруг сообразил, что даже не знаю, какую лошадь назвать. Я  стал  напря-
женно прислушиваться к разговорам вокруг. - На Равахоля ставите? - спра-
шивал один. - Разумеется, на Равахоля, - отвечал другой. - Вы думаете, у
Тедди нет шансов? - У Тедди? Ни малейших. Он в гандикапе совсем  сплохо-
вал. Тедди просто блеф.
   Как умирающий от жажды глотает воду, так я  упивался  этими  словами.
Итак, Тедди безнадежен, Тедди не может победить. Тотчас же я решил  пос-
тавить на него. Я сунул деньги в окошко, назвал только что впервые услы-
шанное имя Тедди, прибавив "в ординаре"; чья-то рука бросила мне билеты.
Я сделался обладателем девяти карточек вместо одной. Это тоже было  неп-
риятно, но все же не так мерзко и унизительно, как держать в  руках  ше-
лестящие кредитки.
   У меня опять стало легко и спокойно на душе; от  денег  я  отделался,
покончил с неприятной стороной приключения, и оно опять приняло характер
безобидной шутки. Усевшись на тот же стул, я невозмутимо курил сигарету,
пуская кольца дыма. Но мне не сиделось на месте; я вставал, ходил взад и
вперед, опять опускался на стул.  Удивительное  дело:  блаженный  мечта-
тельный покой исчез без  следа.  Какая-то  непонятная  тревога  овладела
мной. Сначала я думал, что это неприятное чувство вызвано опасением уви-
деть Лайоша и его жену среди проходивших мимо людей; но как могли бы они
догадаться, что эти новые белые с красным билеты принадлежат им? Не  ме-
шала мне и суетливая, взволнованная  публика;  напротив,  я  внимательно
следил, не начинает ли она уже опять тесниться к барьеру, и даже  поймал
себя на том, что поминутно встаю со стула и ищу глазами флажок,  который
поднимают перед началом заезда. Так вот оно что  -  просто  лихорадочное
нетерпение, охватившее меня в ожидании старта, потому что мне  хотелось,
чтобы эта нелепая история поскорее кончилась.
   Мимо пробегал мальчишка с афишами. Я окликнул его, купил афишу и при-
нялся разбирать непонятный, написанный на спортивном языке  текст,  пока
не набрел, наконец, на Тедди; я узнал фамилию жокея, владельца конюшни и
цвета - красный и белый. Но зачем мне это? Я со злостью скомкал листок и
отшвырнул его, встал со стула, опять сел. Меня вдруг  бросило  в  жар  -
пришлось вытереть платком влажный лоб, воротник стал  тесен.  Заезд  все
еще не начинался.
   Наконец, раздался звонок, толпа ринулась вперед, и в  этот  миг  я  с
ужасом почувствовал, что этот звон, точно будильник, вырвал меня из дре-
мотного оцепенения. Я так порывисто вскочил,  что  стул  опрокинулся,  и
поспешил - нет, побежал сломя голову, крепко сжимая в кулаке  билеты,  и
врезался в толпу, словно я  страшно  боялся  опоздать,  упустить  что-то
чрезвычайно важное. Грубо работая локтями, я протолкался к барьеру и на-
хально рванул к себе стул, на который собиралась сесть  одна  дама.  Все
неприличие моего поведения я сразу понял по ее изумленному взгляду - это
была моя хорошая знакомая, графиня Р., и она с гневом смотрела на  меня,
высоко подняв брови; но из стыда и  упрямства  я  холодно  отвернулся  и
вскочил на стул, чтобы лучше видеть дорожку.
   Где-то далеко на зеленом поле сгрудилась  у  старта  небольшая  кучка
рвавшихся вперед лошадей, которых с трудом сдерживали  маленькие,  пест-
рые, похожие на паяцев, жокеи. Я пытался разглядеть среди них моего,  но
глаз у меня был ненаметанный; какой-то мерцающий туман мешал мне, и я не
мог различить среди многоцветных пятен красный и  белый  цвет.  Раздался
второй звонок, и, как семь пестрых стрел, пущенных с одной тетивы, лоша-
ди вылетели на дорожку. Для спокойного наблюдателя это  было,  вероятно,
необыкновенно красивое зрелище.
   Стройные животные бешеным галопом неслись по зеленой траве, едва  ка-
саясь копытами земли, но я ничего не замечал, я только  делал  отчаянные
попытки узнать мою лошадь, моего жокея и проклинал себя за  то,  что  не
захватил бинокля. Как я ни изгибался, как ни вытягивался, я только видел
не то четыре, не то пять пестрых козявок, слившихся в один летящий  клу-
бок; но вот, на повороте, сплошной клубок начал  растягиваться,  образуя
клин, острый конец выдвинулся вперед, а позади уже отделилось  несколько
отставших лошадей. Борьба шла ожесточенная: три или четыре лошади, расп-
ластавшись в галопе, шли голова в голову, и казалось, что это разноцвет-
ные бумажные полоски, наклеенные рядом; лишь иногда то одна, то  другая,
сделав бросок, чуть вырывалась вперед. И я вытягивался всем телом, судо-
рожно напрягая мышцы, как будто это могло  помочь  лошадям  скакать  еще
быстрее, еще стремительней.
   Вокруг меня росло возбуждение. Некоторые более опытные зрители, веро-
ятно, уже на кривой различили цвета жокеев, потому что над невнятным гу-
лом, словно ракеты, взлетали имена. Подле меня стоял  человек,  неистово
махавший руками, и когда одна лошадиная морда вдруг выставилась  вперед,
он затопал ногами и дико заорал омерзительно торжествующим голосом: "Ра-
вахоль!
   Равахоль!" Я увидел, что действительно на жокее  этой  лошади  что-то
синеет, и я пришел в яр