когда, ни дома, ни на улице, так не звенел ее  голос,
будто освобожденный от всего земного, - так жаворонок поет свою  веселую
песню... Нет, нет, никогда не бывала она так хороша! Старик не сводил  с
нее восторженного взгляда Он все забыл и только смотрел на это белое ре-
ющее пламя Он мог бы без конца стоять так, с восхищением вбирая  в  себя
ее облик, - но вот, высоко подпрыгнув, она ловко  поймала  последний  из
подброшенных мячей и, разгоряченная, тяжело дыша, с победоносной улыбкой
прижала его к груди. - Браво, браво! - захлопали с увлечением  следившие
за ее игрой мужчины, будто прослушав оперную арию. Их  гортанные  голоса
вывели старика из оцепенения. Со злобой он посмотрел на них.
   "Вот они, негодяи! - стучало его сердце. - Вот они... Но  кто  же  из
них? Кто из этих трех франтов обладал ею?.. Как они разодеты,  надушены,
выбриты... бездельники... Мы в их возрасте сидели в заплатанных штанах в
конторе, стаптывали башмаки, обивая пороги клиентов...  их  отцы,  может
быть, еще и сейчас мучаются, кровью и потом добывая для них деньги...  а
они катаются по белу свету, лодырничают... вон они  какие  -  загорелые,
глаза веселые, нахальные... Отчего им не быть  красивыми  и  веселыми...
стоит такому полюбезничать с тщеславной девчонкой, и она уже  готова  на
все... Но кто же из них, кто? Ведь один из них и сейчас мысленно  разде-
вает ее и самодовольно прищелкивает языком... Он знает ее всю и думает -
сегодня ночью опять... и делает ей знаки глазами... Мерзавец!.. Убить бы
его, как собаку!"
   С площадки заметили старика. Дочка, улыбаясь, замахала ракеткой, муж-
чины поклонились. Он не ответил на приветствия и только в  упор  смотрел
опухшими, налитыми кровью глазами на ее горделивую  улыбку:  "И  ты  еще
смеешь улыбаться, бесстыдница!.. Но и тот, может быть, посмеивается  про
себя и думает - вот он стоит, старый, глупый еврей... всю ночь  напролет
он храпит в своей кровати... если бы он только знал, старый дурак!.. Да,
да, я знаю, вы смеетесь, вы брезгливо обходите меня,  как  плевок...  но
дочь - смазливая девчонка и готова к услугам... а мать, правда,  немного
толстовата, накрашена и все такое, но еще ничего, пожалуй, и она не  от-
кажется... Верно, кобели, верно: вы правы - ведь они сами бегают за  ва-
ми... Какое вам дело до того, что у кого-то сердце обливается  кровью...
лишь бы вам позабавиться, лишь бы их позабавить, потаскух!..  Застрелить
бы вас из револьвера, отхлестать плетью!.. Но вы правы, ведь никто этого
не делает... ведь только глотаешь обиду и гнев, как собака свою блевоти-
ну... трусишь... не хватаешь бесстыдницу за рукав, не оттаскиваешь ее от
вас... стоишь тут, молчишь и давишься своей  желчью...  трус...  трус...
трус..."
   Старик схватился за сетку, он дрожал от бессильного гнева. И вдруг он
плюнул себе под ноги и, шатаясь, вышел из сада.
   Старик бродил по улицам городка; вдруг он остановился перед  витриной
магазина; за стеклом высились пестрые пирамиды и ступенчатые башни,  ис-
кусно сложенные из всевозможных товаров, - все, что  может  понадобиться
туристам: сорочки и рыболовная снасть, блузки и удочки, галстуки, книги,
даже печенье; но старик смотрел только на один предмет, небрежно брошен-
ный среди дорогих нарядных вещей, - на толстую узловатую палку с  желез-
ным наконечником; такой палкой, если крепко взять ее в  руку  и  размах-
нуться...
   "Убить... убить собаку! - как в чаду, почти с наслаждением думал ста-
рик; он вошел в лавку и за ничтожную цену приобрел  суковатую  увесистую
дубину. И как только он сжал ее в кулаке, он ощутил прилив сил: ведь лю-
бое оружие всегда придает физически слабому человеку  известную  уверен-
ность. Старик крепко сжимал палку и чувствовал,  как  напрягаются  мышцы
руки. "Убить... убить собаку! - бормотал он про себя, и невольно его тя-
желый, спотыкающийся шаг становился тверже,  ровнее;  он  проворно  шел,
нет, он бегал взад и вперед по набережной,  задыхаясь,  весь  в  поту  -
больше от прорвавшейся, наконец, ярости, чем от быстрой ходьбы.  А  рука
его судорожно стискивала массивный набалдашник палки.
   Так он вошел в голубоватую тень прохладной террасы, ища глазами неиз-
вестного ему врага. И он не ошибся: в углу, развалясь в удобных плетеных
креслах, потягивая через соломинки виски с содовой, весело болтая, сиде-
ли его жена, дочь и неизбежная троица. "Который из них, который? - думал
он, крепко сжимая палку в кулаке. - Кому из них проломить голову...  ко-
му?.. кому?.." Но Эрна, неверно истолковав его ищущий взгляд, уже  вско-
чила и бежала ему навстречу. - Где ты был, папочка?  Мы  повсюду  искали
тебя. Знаешь, господин фон Медвиц приглашает нас покататься в его  авто-
мобиле, мы поедем берегом до самого Дезенцано, вокруг всего озера. - Она
ласково подталкивала его к столику, видимо ожидая, что  он  поблагодарит
за приглашение.
   Мужчины вежливо поднялись со своих мест, чтобы поздороваться  с  ним.
Старик задрожал. Но он чувствовал близость дочери, ее  теплую  ласку,  и
это лишало его решимости. Воля его была сломлена, и  он  пожал  одну  за
другой протянутые руки, молча сел, достал сигару и с ожесточением впился
зубами в мягкую табачную массу. Прерванный было разговор на  французском
языке, сопровождаемый взрывами смеха, возобновился.
   Старик сидел, съежившись, молча, и с такой силой грыз сигару, что ко-
ричневый сок окрасил его зубы. "Они правы... тысячу раз правы... - думал
он. - Он может плюнуть мне в лицо... ведь я пожал ему руку?.. Я же знаю,
что один из них и есть тот негодяй... а я спокойно сижу с ним  за  одним
столом... Я его не убил, даже не ударил... нет, я вежливо подал ему  ру-
ку... Они правы, совершенно правы, если смеются надо  мной.  И  как  они
разговаривают в моем присутствии, будто меня вовсе нет...  будто  я  уже
лежу в земле!.. И ведь обе они - и Эрна и ее мать - прекрасно знают, что
я не понимаю ни слова по-французски... обе это знают... обе, и  ни  одна
из них не обратится ко мне хотя бы только для виду,  чтобы  мне  не  ка-
заться таким смешным, таким ужасно смешным... Они стараются не  замечать
меня... я для них только неприятный придаток,  что-то  лишнее,  мешающее
им... они стыдятся меня и терпят только потому, что я  даю  деньги...  О
эти деньги, эти грязные, гнусные деньги, которыми я их  испортил...  эти
деньги, над которыми тяготеет божье проклятье... Хоть бы  слово  сказали
мне моя жена, родная дочь, хоть бы слово... Только на этих зевак  глядят
они, на этих разряженных, вылощенных кретинов... и как они хохочут, чуть
не визжат, слушая их... А я... все то я терплю... сижу, слушаю, как  они
смеются, ничего не понимаю и все-таки сижу, вместо того  чтобы  стукнуть
кулаком... поколотить бы их этой палкой, разогнать, раньше чем они  нач-
нут безобразничать на моих глазах... Все это я позволяю, сижу  и  молчу,
как дурак... трус... трус... трус!"
   - Разрешите, - сказал на ломаном немецком языке итальянский офицер  и
потянулся к зажигалке.
   Старик, пробужденный от глубокого раздумья, вздрогнул и бросил ярост-
ный взгляд на ничего не подозревавшего офицера. На  мгновенье  неистовый
гнев овладел им, и он судорожно сжал в кулаке палку. Но тотчас губы  его
скривились и расплылись в бессмысленной усмешке: - О, я разрешаю, - пов-
торил он резким срывающимся голосом. - Конечно, я разрешаю, хе-хе... все
разрешаю... все, что только хотите... хе-хе... все... все,  что  у  меня
есть, к вашим услугам... со мной можно себе все позволить...
   Офицер удивленно посмотрел на него. Плохо зная язык, он не все понял.
Но кривая, бессмысленная усмешка старика  смутила  его.  Немец  невольно
вскочил, обе женщины побледнели как полотно -  на  мгновение  воцарилась
удушливая тишина, точно в короткий промежуток между молнией  и  раскатом
грома.
   Но быстро исчезла с лица старика злобная усмешка, палка  выскользнула
из рук, он съежился, как побитая собака, и смущенно кашлянул, испуганный
собственной смелостью. Эрна поспешно заговорила, чтобы нарушить  тягост-
ное молчание, немецкий барон ответил с нарочитым  оживлением,  и  спустя
несколько минут уже вновь беспечно журчал  на  миг  задержавшийся  поток
слов.
   Старик безучастно сидел среди весело болтающих людей, всецело уйдя  в
себя, - можно было подумать, что он спит. Увесистая палка,  выскользнув-
шая из его рук, болталась между ног. Все ниже опускалась его  склоненная
на руку голова. Но теперь уже никто не обращал на него внимания: над его
унылым молчанием звучно плескались словесные  волны,  время  от  времени
вскипая пеной смеха от игриво брошенной шутки, а он неподвижно лежал  на
дне, в бескрайнем мраке стыда и горя.
   Мужчины встали, Эрна поспешно последовала их примеру, несколько  мед-
леннее поднялась мать. Они гурьбой отправились в  гостиную  и  не  сочли
нужным обратиться с особым  приглашением  к  задремавшему  старику.  По-
чувствовав внезапно образовавшуюся вокруг него пустоту, он очнулся - так
просыпается спящий среди ночи, когда с него соскользнет одеяло и  холод-
ный воздух коснется обнаженного тела. Он невольно обвел  взглядом  опус-
тевшие кресла, но из гостиной, где стоял рояль, уже неслись громкие  за-
бористые звуки джаза, смех и одобрительные  возгласы.  Танцевать  пошли!
Да, танцевать, без устали танцевать - это они умеют. Снова и снова горя-
чить кровь, бесстыдно прижиматься друг к другу - и цель достигнута. Тан-
цуют, лентяи, лоботрясы, вечером, ночью и средь бела дня -  этим  они  и
завлекают женщин.
   Он опять со злобой схватил свою палку и поплелся за ними. В дверях он
остановился. Барон сидел у рояля вполоборота,  чтобы  видеть  танцующих,
бренча наизусть и наугад американскую модную песенку. Эрна  танцевала  с
офицером, а длинноногий граф Убальди не без труда вел свою тяжеловесную,
полную даму. Но старик смотрел только на Эрну и ее кавалера. Как легко и
вкрадчиво этот бездельник положил руки на ее хрупкие плечи - словно  она
всецело принадлежала ему! Как она подавалась к нему всем телом! Как  они
льнули друг к другу у  него  на  глазах,  едва  сдерживая  сжигающую  их
страсть. Да, это он, он: каждое движение выдавало уже проникшую в  кровь
близость Да, это он - он, и никто другой: он читал это в ее полузакрытых
глазах, в которых сияло воспоминание о более полном наслаждении; да, вот
он - вор, который ночью пламенно касался всего,  что  сейчас  полускрыто
легким развевающимся платьем! Вот вор, похитивший у него дитя... его ди-
тя! Старик невольно сделал шаг к ней, чтобы вырвать ее из  его  рук.  Но
она не взглянула на него. Всем существом  отдавалась  она  ритму  танца,
подчиняясь едва уловимому движению ведущей руки: откинув  голову,  полу-
открыв рот, она самозабвенно уносилась в увлекавшем ее потоке музыки, не
ощущая ни пространства, ни времени, не замечая старика, который,  дрожа,
как в лихорадке, и задыхаясь, не сводил с нее  воспаленного  негодующего
взгляда. Она ощущала только себя, свое собственное юное  тело,  послушно
следовавшее бешено скачущему ритму. Она ощущала только себя да еще  бли-
зость горячего мужского дыхания, сильную руку, обнимающую ее, и боролась
против искушения ринуться навстречу этому желанию, отдаться его властной
силе. И все это мучительно обостренным чутьем  угадывал  старик;  каждый
раз, когда она уносилась от него в круговороте танца, ему казалось,  что
она пропадает навеки.
   Внезапно, словно лопнувшая струна, музыка оборвалась  посреди  такта.
Барон вскочил и, смеясь, сказал пофранцузски:
   - Довольно я для вас играл. Сам хочу танцевать. - Все весело  засмея-
лись в ответ, танцующие пары разошлись, и маленькое общество  рассеялось
по комнате.
   Старик опомнился: надо что-то сделать, что-то сказать! Только не сто-
ять таким чурбаном, не быть таким невыносимо лишним! Его жена  проходила
мимо, слегка задыхаясь, но, видимо, очень довольная. Гнев помог  старику
принять решение. Он вдруг преградил ей дорогу. - Идем,  -  резко  сказал
он, - мне надо поговорить с тобой.
   Она удивленно взглянула на него: капли пота выступили на его  бледном
лице, глаза блуждали. Что ему нужно? Зачем ему  понадобилось  беспокоить
ее именно сейчас? Она уже открыла рот для уклончивого ответа, но  в  его
поведении было что-то странное, пугающее, и она, вспомнив  его  недавнюю
вспышку гнева, нехотя пошла за ним.
   - Excusez, messieurs, un instant [24], - обратилась она с  извинением
к мужчинам. "У них она просит прощения, - с горечью подумал старик, -  а
предо мной они не извинились, когда встали из-за стола. Я для них  соба-
ка, половая тряпка, которую можно топтать ногами. Но они  правы,  правы,
раз я это терплю!"
   Она ждала, строго подняв брови: как ученик перед учителем,  стоял  он
перед ней, не смея заговорить.
   - В чем дело? - наконец, спросила она.
   - Я не хочу... я не хочу... - забормотал он дрожащим голосом, - я  не
хочу, чтобы вы... чтобы вы знались с этими людьми...
   - С какими людьми? - переспросила она, разыгрывая непонимание и  оки-
дывая его возмущенным взглядом, как будто он нанес ей  личное  оскорбле-
ние.
   - С теми, там... - Он злобно кивнул головой в сторону гостиной. - Мне
это не нравится... я не хочу...
   - Почему?
   "Вечно этот инквизиторский тон, - с озлоблением думал старик,  -  как
будто я ее слуга". И продолжал, запинаясь от волнения:  -  У  меня  есть
причины... очень серьезные причины... Мне не нравится... Я не хочу, что-
бы Эрна разговаривала с этими людьми... Я не обязан все объяснять.
   - В таком случае я очень сожалею, - ответила она высокомерно. - Я на-
хожу, что все трое прекрасно воспитанные и  достойные  молодые  люди,  и
предпочитаю их общество тому, в котором мы вращаемся дома.
   - Достойные молодые люди!.. Эти бездельники... эти... эти... - Ярость
душила его. Вдруг он топнул ногой. - Я этого не  хочу...  я  запрещаю...
поняла?
   - Нет, - ответила она невозмутимо. - Я ничего не понимаю. Не понимаю,
почему я должна портить девочке удовольствие...
   - Удовольствие!.. Удовольствие! - Он пошатнулся, как от удара, густая
краска залила лицо, холодный пот выступил на  лбу,  рука  потянулась  за
палкой, чтобы опереться на нее или нанести удар. Но палку он забыл.  Это
сразу отрезвило его. Он овладел собой - на сердце у него вдруг  потепле-
ло. Он подошел к жене и сделал движение, как будто хотел взять ее за ру-
ку. Голос у него стал мягким, почти умоляющим.
   - Послушай... ты меня не понимаешь... я ведь ничего не требую для се-
бя... я вас прошу только... это моя первая просьба за долгие годы: уедем
отсюда... уедем во Флоренцию, в Рим, куда хотите, я на  все  согласен...
решайте сами, куда... куда вам угодно... только уедем отсюда... я  прошу
тебя... уедем... сегодня же... я больше не могу этого вынести... не  мо-
гу.
   - Сегодня? - Она с удивлением посмотрела на него и нахмурилась. - Уе-
хать сегодня? Что за странная фантазия?.. И только потому, что эти  люди
тебе не симпатичны! В конце концов никто тебя не заставляет  встречаться
с ними.
   Но он не уходил, он стоял перед ней, умоляюще сложив руки: - Я не вы-
несу этого... ты же слышишь... не вынесу... я не могу. Не спрашивай меня
почему... прошу тебя... но поверь, я не вынесу этого... хоть раз в жизни
сделайте что-нибудь для меня, один-единственный раз...
   В соседней комнате опять забарабанили на рояле. Она посмотрела на му-
жа, словно тронутая его отчаянием; но  как  он  был  смешон,  маленький,
толстый человечек, с побагровевшим лицом, с воспаленными глазами, с тор-
чащими из слишком коротких рукавов трясущимися руками. Тягостно было ви-
деть его таким жалким. Но, вопреки шевельнувшемуся  в  ней  состраданию,
она ответила холодно:
   - Это невозможно. Сегодня мы обещали поехать с ними кататься... а уе-
хать завтра, когда мы сняли комнаты на три недели... над нами будут сме-
яться... Я не вижу ни малейшего повода для отъезда... я остаюсь здесь, и
Эрна тоже...
   - А я могу уехать, да?.. я здесь только порчу...  порчу  вам...  удо-
вольствие! - хрипло выкрикнул старик. Он резко выпрямился, руки  сжались
в кулаки, на лбу угрожающе вздулись жилы.  Он,  видимо,  силился  что-то
сказать или сделать. Но вдруг круто повернулся, быстро, тяжело перевали-
ваясь, засеменил к лестнице и торопливо, все ускоряя шаг, как будто спа-
саясь от погони, поднялся по ступенькам.
   Старик, задыхаясь, бежал вверх по лестнице: только  бы  добраться  до
своей комнаты, побыть одному, овладеть собой,  перестать  безумствовать!
Вот он уже достиг верхнего этажа, и вдруг - будто острые когти впились в
его внутренности; он побледнел как полотно и прислонился к стене. О  эта
яростная, жгучая боль! Он стиснул зубы, чтобы не закричать, и,  подавляя
стоны, корчился от мучительных колик.
   Он сразу понял, что с ним: это был приступ болезни  печени,  один  из
тех страшных приступов, которые нередко терзали его в  последнее  время;
но никогда он не испытывал таких ужасных мук, как в этот раз. "Избегайте
волнений, - вспомнилось ему предписание врача, и, несмотря на  боль,  он
злобно издевался над собой: - Легко сказать, избегайте волнений... пусть
господин профессор сам покажет, как это не волноваться,  когда...  ой...
ой..."
   Старик громко стонал - так жгуче вонзались невидимые когти  в  истер-
занное тело. С трудом он дотащился до двери своего номера, открыл ее  и,
упав на диван, впился зубами  в  подушку.  Боль  несколько  утихла,  как
только он лег; раскаленное острие уже не так глубоко проникало  в  изра-
ненные внутренности. "Надо бы компресс положить, - вспомнил он,  -  при-
нять капли - сразу станет легче". Но никого не было, кто бы  помог  ему,
никого. А у самого не хватало сил добраться до соседней комнаты или хотя
бы до звонка.
   "Никого нет, - с горечью думал он, - вот так и подохну  когда-нибудь,
как собака... Я ведь знаю, это не печень болит... это смерть подбирается
ко мне... я знаю, что все кончено, никакие профессора, никакие лекарства
мне не помогут... в шестьдесят пять лет  не  выздоравливают...  Я  знаю,
боль, которая все нутро мне переворачивает, - это смерть, и два-три  го-
да, которые мне осталось прожить, это уже не  жизнь,  а  умирание,  одно
умирание... Но когда... когда же я жил?.. когда я жил для себя?..  Разве
это была жизнь? Вечная погоня  за  деньгами,  только  за  деньгами...  и
только для других, а теперь чем мне это поможет? У  меня  была  жена:  я
взял ее девушкой, любил ее, она родила мне ребенка; год за годом мы спа-
ли в одной постели, дышали одним дыханием... а теперь что стало с ней? Я
не узнаю ее лица, ее голоса... как чужая говорит она со мною, ей нет де-
ла до моей жизни, до моих чувств, мыслей, страданий... она  давным-давно
стала для меня чужая... Куда все исчезло, куда ушло? И дочь была  у  ме-
ня... нянчил ее, растил, думал - начинаешь жить сызнова, лучше, счастли-
вее, чем выпало тебе на долю, и не умрешь весь, будешь жить в  ней...  и
вот она ночью уходит от тебя, отдается мужчинам... Только для себя я ум-
ру, для себя... для других я уже умер... Боже, боже, никогда  еще  я  не
был так одинок!"
   Жестокая боль время от времени еще впивалась в его тело, потом отпус-
кала, но другая боль все сильнее сдавливала виски; мысли,  словно  твер-
дые, острые, раскаленные кремни, нещадно жгли лоб.  Только  бы  забыться
теперь, ни о чем не думать! Старик расстегнул сюртук и жилет;  неуклюже,
бесформенно выпячивался большой живот под вздувшейся сорочкой. Он  осто-
рожно нажал рукой на больное место. "Только это - я,  -  подумал  он,  -
только то, что болит там внутри, под горячей кожей;  и  только  это  еще
принадлежит мне; это моя болезнь, моя смерть... только это  -  я...  нет
уже ни коммерции советника, ни жены, ни дочери, ни денег,  ни  дома,  ни
конторы... осталось только то, что я сейчас осязаю пальцами - мой  живот
и жгучая боль внутри... Все остальное вздор, не  имеег  больше  никакого
смысла... а эта боль - только моя боль, и эта забота - только моя  забо-
та... Они уже не понимают меня, и я не понимаю их... я совсем один, нае-
дине