учае таким превосходным отвлекающим средством слу-
жили три обезьянки с их на самом деле  уморительно  забавными  ужимками.
Собственно говоря, эти  гримасничающие,  прыгающие  мартышки  были  дея-
тельными сообщниками и пособниками моего нового  приятеля  -  карманного
вора.
   Мое открытие (да простится мне это!) просто окрылило меня.  Ведь  еще
никогда не видел я карманника. Нет, не хочу грешить против истины - один
раз видел, еще студентом, когда учился в Лондоне;  чтобы  усовершенство-
ваться в английском языке, я часто ходил тогда в суд слушать  английскую
речь и однажды пришел в тот момент, когда  два  полисмена  ввели  рыжего
прыщавого парня. На столе перед судьей лежал кошелек  -  corpus  delicti
[29], несколько свидетелей под присягой дали показания, затем судья про-
бурчал какую-то английскую невнятицу, и рыжий парень исчез, если я верно
понял, на шесть месяцев. Это был первый виденный мной уличный жулик,  но
- ив этом вся разница - мне абсолютно ни из чего не было  ясно,  что  он
действительно уличный жулик. Ведь его виновность устанавливалась  свиде-
тельскими  показаниями,  я  присутствовал  только  при  юридической  ре-
конструкции преступления, не при самом преступлении. Я видел только  об-
виняемого, осужденного, но не вора. Ведь вор действительно вор только  в
тот момент, когда ворует, а не два месяца спустя, когда судится за  свое
преступление, точно так же, как поэт по существу поэт только в  тот  мо-
мент, когда творит, а не два года спустя когда выступает перед  микрофо-
ном со своими стихами; человек - автор своего действия только  в  момент
его совершения. И вот теперь мне представился такой редчайший случай - я
мог наблюдать карманного вора в самый характерный для него момент, в са-
мой подлинной внутренней правде его существа, в тот краткий миг, который
так же трудно подсмотреть, как зачатие или рождение. Даже самая мысль  о
такой возможности волновала меня.
   Конечно, я твердо решил не прозевать такой замечательный  случай,  не
упустить ни одной мелочи, проследить и подготовку и самый акт воровства.
Я сейчас же расстался со своим креслом в кафе - здесь  мое  поле  зрения
было слишком ограничено. Теперь мне нужна была позиция с широким  круго-
зором, так сказать передвижная, откуда я мог бы беспрепятственно за  ним
подсматривать, и, перепробовав несколько мест, я в конце концов  остано-
вил свой выбор на столбе, со всех сторон обклеенном пестрыми афишами па-
рижских театров. Там я мог стоять, не обращая на себя  внимания,  словно
поглощенный чтением афиш, и наблюдать оттуда за каждым движением карман-
ника. И вот я следил с самому мне теперь непонятным  упорством  за  тем,
как этот субъект занимался своим трудным и опасным ремеслом, и  не  при-
помню, чтобы когда-либо в театре или в кино я следил с таким же  интере-
сом за игрой актеров. Ибо драматическое мгновение  в  жизни  захватывает
гораздо сильнее, чем драматическое мгновение в любом искусстве. Vive  la
realite! [30]
   И этот час на парижском бульваре - с одиннадцати до двенадцати дня  -
действительно промелькнул для меня как одно мгновение, хотя он был насы-
щен (или, вернее, именно потому, что был насыщен) неослабевающим  напря-
жением, бесчисленными волнующими колебаниями и мелкими случайностями;  я
мог бы без конца рассказывать об этом часе, так  был  он  наэлектризован
энергией, так возбуждал своей опасной игрой. До этого дня я даже не  по-
дозревал, что воровство на улице среди бела  дня  необыкновенно  трудное
ремесло, которому почти невозможно обучить, нет, не ремесло, а  страшное
и требующее огромного напряжения искусство. До тех пор слово "карманник"
вызывало у меня довольно неопределенное представление о ловкости  рук  и
большой дерзости, я действительно считал, что для карманника, так же как
для жонглера или фокусника, достаточно набить себе руку. Диккенс изобра-
зил в "Оливере Твисте" профессионального вора, обучающего подростков ис-
кусству незаметно вытащить платок из кармана сюртука. К сюртуку привешен
колокольчик, и если колокольчик зазвенит, значит новичок не сумел  выта-
щить платок, значит он работает не чисто. Но Диккенс, теперь я  это  по-
нял, обратил внимание только на грубо техническую сторону  дела,  только
на сноровку пальцев; вероятно, он никогда не наблюдал на  живом  объекте
кражу платка - вероятно, у него не было случая заметить  (вот  так,  как
сейчас посчастливилось мне), что карманнику, работающему среди бела дня,
мало проворства рук, он должен быть всегда начеку, всегда владеть собой,
натренировать свою психику: сохранять спокойствие и в то же время  обла-
дать молниеносной реакцией, а главное - он должен быть невероятно, прос-
то до безумия смелым. Ведь карманный вор (это стало мне ясно  уже  после
шестидесятиминутного обучения) должен действовать так же быстро и  реши-
тельно, как хирург, который оперирует на сердце, - промедление на секун-
ду может быть смертельно; но ведь операцию делают под хлороформом, паци-
ент лежит на столе, он не может двигаться, он беззащитен, здесь же быст-
рая и легкая рука касается тела, ощущения  которого  не  притуплены  ис-
кусственно, а у людей обычно особенно чувствительно как  раз  то  место,
где у них кошелек. В то время как карманник уже начинает орудовать, в то
время как его рука с молниеносной быстротой делает свое дело, в ту  нап-
ряженную, волнующую минуту, когда он уже залез в чужой карман,  он  дол-
жен, сверх всего прочего, еще вполне владеть всеми мускулами  и  нервами
своего лица, он должен прикидываться равнодушным,  даже  скучающим.  Ему
нельзя выдать свое волнение, он не грабитель и не убийца, которым не на-
до, вонзая нож в жертву, гасить злой огонь своих глаз; карманник,  толк-
нув свою жертву,  должен  учтиво  пробормотать  самым  обычным  голосом:
"Pardon, monsieur" [31] и посмотреть ясным и приветливым взором. Но  это
не все: мало быть хитрым, настороженным и ловким в самый момент кражи, -
еще до того надо проявить много проницательности и знания людей, с точки
зрения психолога и физиолога решить, пригодна ли для твоих  целей  наме-
ченная жертва. Из всей толпы надо отобрать рассеянных, доверчивых людей,
а среди них опять же только тех, у кого не застегнуто  на  все  пуговицы
пальто, кто идет не слишком быстро, а значит, к кому можно  подобраться,
не обратив на себя внимания; на сто, на пятьсот прохожих один  или  два,
вряд ли больше, попадают в поле его обстрела, - за тот час я это  прове-
рил. Разумный жулик очень осторожно выбирает объекты для  своей  работы,
да и то еще нередко терпит неудачу из-за разных случайностей  и  большей
частью в последнюю минуту.
   Для ремесла карманника (это я могу засвидетельствовать) нужен  огром-
ный житейский опыт, бесконечная осторожность и выдержка; ведь  жулик  во
время работы не только напрягает все свои внешние чувства,  чтобы  наме-
тить и застать врасплох свою жертву, - одновременно он  каким-то  сверх-
чувством своих и без того уже перенапряженных чувств должен ощутить,  не
следят ли за ним, не подсматривает ли из-за угла полицейский, или  ищей-
ка, или один из тех назойливых любопытных, которых всегда так  много  на
улице. Ничего нельзя пропустить. Зазеваешься - и уже пропал: не заметил,
что твоя рука отражается в зеркальной витрине, что из  магазина  или  из
окна кто-то за тобой наблюдает. Едва ли разумна такая  огромная  затрата
энергии, если принять во внимание, как легко провалиться; малейшая  неу-
дача или промах - и прощайте  на  три-четыре  года  парижские  бульвары;
дрожь в пальцах или слишком поспешное нервное движение руки -  и  прощай
свобода. Воровство среди бела дня на людном бульваре  свидетельствует  о
высокой отваге и мужестве, теперь мне это ясно, и с того памятного дня я
всегда воспринимаю как известную несправедливость, когда газеты  отводят
этой категории жуликов, считая ее, вероятно, самой неважной, всего  нес-
колько строчек. Ведь из всех профессий, дозволенных и  недозволенных,  в
нашем мире это одна из самых трудных и опасных: я бы сказал, что некото-
рые ее высшие достижения позволяют ей считать себя искусством. Я  вправе
так говорить, я могу это засвидетельствовать, ибо  в  тот  памятный  ап-
рельский день я все это видел и пережил.
   Да, пережил! Я не преувеличиваю, потому что только вначале, только  в
первые минуты я мог чисто по-деловому,  спокойно  наблюдать  за  работой
этого профессионала; но когда следишь за чем-нибудь с  интересом,  неиз-
бежно отдаешься чувству, а чувство в свою очередь объединяет; итак,  сам
того не сознавая и не желая, я уже отождествлял себя с этим воришкой,  в
какой-то мере я уже влез в его кожу, вселился в его руки, из  стороннего
зрителя стал в душе его сообщником. Процесс переключения начался с того,
что после пятнадцатиминутной слежки я,  к  собственному  удивлению,  уже
рассматривал всех прохожих с  одной  точки  зрения:  какой  интерес  они
представляют для жулика. Застегнуто или расстегнуто у них пальто, рассе-
янный или внимательный взгляд, можно ли предположить, что бумажник  туго
набит, короче говоря - стоит ли моему новому приятелю тратить на них си-
лы. Вскоре я почувствовал, что уже давно не нейтрален в предстоящем бою,
что я всем сердцем желаю вору удачи, больше того, я с трудом удерживался
от соблазна помочь ему в его работе. У картежного болельщика так  и  че-
шутся руки подтолкнуть игрока, который пошел не с той карты; вот и  меня
так и тянуло мигнуть моему приятелю, когда он пропускал удобный  случай:
вот того не упусти! Вон того, толстого, с большим букетом под мышкой!  В
другой раз, когда мой приятель опять мелькнул в толпе, а из-за угла поя-
вился полицейский, мне просто показалось, что я обязан его предостеречь;
у меня так задрожали от страха колени, словно схватят сейчас меня, я уже
ощущал тяжелую лапу полицейского на его, на моем плече. Но - я  вздохнул
с облегчением! - мой замухрышка уже выбрался из толпы и  с  неподражаемо
скромным и невинным видом прошмыгнул мимо блюстителя порядка.  Я  следил
за ним с замиранием сердца. Игра шла захватывающая. Но  мне  было  этого
мало, ибо чем больше я вживался в того человека, чем лучше,  после  того
как стал свидетелем уже не меньше двадцати  неудачных  попыток,  начинал
постигать его роботу, тем с большим нетерпением я ждал, когда же,  нако-
нец, он бросит примеряться и приглядываться и начнет  действовать.  Меня
попросту злили его  вечные  колебания  и  нелепая  медлительность.  Черт
возьми, долго ты еще будешь выжидать, трус? Ну, смелей!  Вон  того,  вон
того облюбуй! Да ну, начинай!
   К счастью, мой приятель не знал и не подозревал о моем непрошеном со-
чувствии, и мое нетерпение нисколько на него не влияло. Между подлинным,
испытанным мастером и новичком, дилетантом, любителем есть разница: мас-
тер из долгого опыта знает, что каждой настоящей удаче  неизбежно  пред-
шествуют многие поражения, он привык не спешить и терпеливо  ждать  пос-
ледней, решающей возможности. Совершенно так же как писатель  равнодушно
проходит мимо тысячи как будто заманчивых и богатых сюжетов (только  ди-
летант необдуманно хватает все, что ни попадет под руку)  и  копит  силы
для последней ставки, так и этот жалкий субъект прошел мимо  сотни  воз-
можностей, а мне, дилетанту, не профессионалу, казалось, что  тут  успех
обеспечен. Он проверял, и высматривал, и нащупывал, он подбирался к про-
хожим, и, конечно, уже сто раз его рука скользила по  чужим  сумочкам  и
пальто. Но он все еще не решался рискнуть, так  же  нарочито  незаметно,
по-прежнему терпеливо шагал он к витрине и обратно и при этом то и  дело
украдкой поглядывал кругом наметанным глазом, учитывая все шансы и взве-
шивая все опасности, которых я, новичок, даже не замечал. В этой спокой-
ной, невероятной выдержке было что-то, что при всем моем нетерпении вос-
хищало меня и внушало уверенность, что в конце концов он добьется удачи,
ибо его упорная энергия служила ручательством того, что без добычи он не
отступит. И я тоже твердо решил не уходить, пока не  увижу  его  победы,
хотя бы мне пришлось ждать до полуночи.
   Наступил полдень, час прилива, когда вдруг из всех уличек и переулоч-
ков, со всех лестниц и дворов в широкое русло бульваров вливаются шумли-
вые и быстрые людские ручьи. Из мастерских, с фабрик, из  контор,  школ,
канцелярий вырываются на волю рабочие, портнихи, приказчики, запертые  в
бесчисленных мастерских на вторых,  третьих,  четвертых  этажах.  Словно
темные клубы пара, растекается по улицам толпа - рабочие в белых блузах,
в халатах, щебечущие мидинетки с приколотыми к платью букетиками фиалок,
по две, по три вместе, мелкие чиновники в залоснившихся сюртуках с  обя-
зательным портфелем под мышкой, носильщики, солдаты в серо-голубых  мун-
дирах, бесчисленные люди, профессию которых не всегда определишь,  неза-
метный, невидимый трудовой люд столицы. Они засиделись в  душных  комна-
тах, сейчас им хочется размять ноги, двигаться, шуметь,  вдыхать  свежий
воздух, выдыхать в этот воздух сигарный дым, толкаться, в  течение  часа
веселая толпа оживляет улицы. В течение одного только часа, а там  опять
наверх за закрытые окна, работать на токарном станке, шить,  стучать  на
пишущих машинках, складывать колонки цифр, печатать, портняжить,  тачать
сапоги. Тело всеми своими мускулами, всеми нервами знает это - вот поче-
му так весело, так сильно напрягаются каждый мускул, каждый нерв, и душа
тоже знает - вот почему так радостно, так полно наслаждается она в обрез
отпущенным часом; с жадностью ищет и ловит весь этот трудовой люд свет и
веселье, радуется любому предлогу, чтоб посмеяться и пошутить мимоходом.
Чего же удивляться, что витрина с обезьянками особенно привлекла любите-
лей даровых развлечений. Народ толпился перед многообещающим окном,  ми-
динетки впереди всех, - в воздухе стояло громкое чириканье,  словно  пе-
рессорились птицы в клетке, - а сзади, отпуская крепкие шутки, давая во-
лю рукам, напирали рабочие и уличные зеваки, и чем гуще и плотнее стано-
вилась толпа любопытных, сбившаяся в крепкий  ком,  тем  чаще  мелькала,
проворно и быстро всплывая и опять ныряя в толпу, моя  золотая  рыбка  в
канареечно-желтом пальтишке. Я уже больше не мог просто следить  за  ним
со своего наблюдательного поста, я должен был отчетливо видеть его паль-
цы, чтобы уловить, так сказать, самую сущность профессионального приема.
Однако это оказалось совсем не легко: у этой натренированной борзой  вы-
работалась особая сноровка - он вдруг  делался  гладким,  как  угорь,  и
проскальзывал всюду, где хоть на волосок расступалась толпа. Вот и  сей-
час: только что он спокойно стоял тут,  рядом,  и  вдруг,  как  по  вол-
шебству, исчез и мгновенно очутился впереди, у самой витрины. Он,  види-
мо, сразу протиснулся сквозь три-четыре ряда.
   Я, разумеется, стал продираться за ним, так как боялся,  что,  раньше
чем я доберусь до витрины, он со свойственным ему умением куда-то нырнет
и опять исчезнет. Но я ошибся, он притаился  и  ждал,  совсем  спокойно"
странно спокойно. Внимание! Это неспроста, тут же подумал я и стал прис-
матриваться к его соседям. Рядом с ним стояла очень толстая женщина,  по
всей видимости бедная. Правой рукой она заботливо держала за ручку блед-
ненькую девочку лет одиннадцати, а в левой - открытую  дерматиновую  хо-
зяйственную сумку, из которой беззаботно выглядывали два длинных батона;
в сумке, верно, лежал обед для мужа. Выходки обезьянок приводили в  нео-
писуемый восторг эту женщину, явно из  простонародья,  -  она  была  без
шляпки, в ярком платке, в дешевом клетчатом ситцевом платье, видимо сши-
том своими руками, все ее грузное, рыхлое тело  тряслось  от  смеха  так
сильно, что подпрыгивали батоны в сумке,  она  хохотала  во  все  горло,
всхлипывала, захлебывалась и потешала публику не меньше, чем  обезьянки.
Она наслаждалась редким зрелищем с наивной радостью примитивных натур, с
трогательной благодарностью тех, кого не балует жизнь. Ах, только бедные
могут быть так искренне благодарны, только они, ведь для них дороже все-
го даровое развлечение, как бы подаренное им господом богом. Добродушная
толстуха то и дело наклонялась к девочке, спрашивала, хорошо ли ей  вид-
но,  обращала  ее  внимание  на  выходки   обезьянок.   "Regarde   done,
Marguerite" [32], - все время повторяла она с южным акцентом бледненькой
девочке, стеснявшейся громко смеяться при чужих людях. Эта женщина,  эта
мать была великолепна, - истая дочь Геи, прародительницы всего сущего на
земле, здоровая, цветущая дочь французского народа; хотелось ее расцело-
вать, расцеловать эту чудесную женщину за то, что она умеет так  громко,
весело, так беззаветно радоваться. Но вдруг мне стало как-то не по себе.
Я заметил, что канареечно-желтый рукав все ближе подбирается к  беспечно
открытой хозяйственной сумке - только бедные бывают беспечны.
   Ради бога! Неужели, ты хочешь вытащить из хозяйственной  сумки  тощий
кошелек этой бесконечно добродушной и веселой женщины? Вдруг  что-то  во
мне возмутилось. До того я наблюдал за жуликом со спортивным  интересом,
мысленно вселившись в него, в его тело, в его душу, я жил его чувствами,
я надеялся и желал, чтобы такая огромная затрата сил, смелости  и  риска
не пропала даром. Но теперь, когда я увидел не только покушение  на  во-
ровство, но и того живого человека, которому  предстояло  пострадать  от
воровства, когда я увидел эту  трогательно  простодушную,  эту  блаженно
беспечную женщину, которая, верно, за несколько су часами трет и скребет
полы и лестницы, - я почувствовал злобу. "Эй ты, катись отсюда! -  хоте-
лось мне крикнуть вору. - Поищи себе кого другого, оставь  в  покое  эту
бедную женщину!" И я протиснулся между ним и толстухой, чтоб уберечь хо-
зяйственную сумку от угрожающей ей опасности. Но как раз в  то  короткое
мгновение, когда я протискивался вперед, он  обернулся  и,  задев  меня,
прошмыгнул мимо. "Pardon, monsieur", - пискнул слабый  и  очень  кроткий
голосок (я услышал его впервые), и желтое пальтишко уже выскользнуло  из
толпы. И сейчас же, сам не знаю почему, я почувствовал: кончено! Я опоз-
дал! Только бы не упустить его теперь! Я бесцеремонно проложил себе  до-
рогу сквозь толпу; какой-то господин выругался мне вслед - я больно нас-
тупил ему на ногу. Слава богу, я поспел как раз вовремя: канареечно-жел-
тое пальто свернуло с бульвара и уже мелькало в переулке. Скорей вдогон-
ку, вдогонку за ним! Не отставать ни на шаг! Но  это  оказалось  не  так
легко, потому что я глазам своим не поверил - этот  жалкий  субъект,  за
которым я наблюдал в течение часа вдруг преобразился. Куда девались неу-
веренная, как у пьяного, походка, нерешительное топтание на  месте?  Те-
перь он решительно и быстро шел по тротуару характерной походкой  служа-
щего, пропустившего омнибус и боящегося опоздать в канцелярию. Последние
сомнения исчезли: такой походкой спешат как можно  скорей  и  незаметней
уйти подальше от места преступления; это воровская  походка  номер  два,
походка после совершения кражи. Нет, сомнений быть не могло: подлец  вы-
тащил кошелек из сумки у бедной толстухи.
   В первый момент я так разъярился, что чуть не  закричал  "Au  voleur!
"[33] Но потом у меня не хватило духа. Ведь самого факта кражи я не  ви-
дел, как же обвинять так поспешно? А потом - надо обладать известным му-
жеством, чтобы схватить человека и взять на себя роль карающего  господа
бога. Обвинить человека и отдать его в руки правосудия - нет, на  это  у
меня никогда не хватит мужества, ибо я отлично знаю, как неустойчивы все
критерии в нашем сумбурном мире и какое высокомерие по  одному  недоска-
занному случаю заключать о виновности и решать, что добро и что зло.  Но
пока я, гонясь за ним по пятам, обдумывал, что мне делать, мне готовился
новый сюрприз - не успели мы пройти и двух кварталов, как  этот  порази-
тельный человек усвоил третью походку. Он внезапно замедлил шаг, он  уже
не спешил, не бежал рысью, он вдруг пошел совсем медленно, н