иться?
   Я начал плести длинную историю. Даже ему не выдал я  тайны  покойной.
Все эти дни мы были как два  брата,  словно  озаренные  связывавшим  нас
чувством... Мы не поверяли его друг другу, но оба знали,  что  вся  наша
жизнь принадлежала этой женщине... Иногда запретное  слово  готово  было
сорваться с моих уст, но я стискивал зубы, - и он не узнал, что она  но-
сила под сердцем ребенка от него... что она хотела, чтобы я  убил  этого
ребенка, его ребенка... и что она увлекла его с собой в пропасть. И  все
же мы говорили только о ней в эти дни, пока я скрывался у него... потому
что - я забыл вам сказать - меня разыскивали... Ее  муж  приехал,  когда
гроб был уже закрыт... он не хотел верить официальной  версии...  ходили
темные слухи... и он искал меня... Но я не мог  решиться  на  встречу  с
ним... увидеть его, человека, заставлявшего, как я знал, ее  страдать...
Я прятался... четыре дня не выходил из дому, четыре дня мы оба не  поки-
дали квартиры... Ее возлюбленный купил для меня под чужим  именем  место
на пароходе, чтобы я мог бежать... Словно вор, прокрался я ночью на  па-
лубу, чтобы никто меня не узнал...
   Я бросил там все, что имел... свой дом и работу, на которую  потратил
семь лет жизни. Все мое добро брошено на произвол судьбы, а  начальство,
вероятно, уже уволило меня со службы, так как я без  разрешения  оставил
свой пост... Но я больше не мог жить в этом доме в этом городе... в этом
мире, где все напоминало мне о ней... Как вор,  бежал  я  ночью,  только
чтобы уйти от нее... забыть...
   Но... когда я взошел на борт... ночью... в полночь... мой друг был со
мной... тогда... тогда... как раз поднимали что-то краном... что-то про-
долговатое, черное... это был ее гроб...  вы  слышите:  ее  гроб!..  Она
преследовала меня, как раньше я преследовал ее... и я должен был  стоять
тут же, с безучастным видом, потому что он, ее муж, тоже был  тут...  он
везет тело в Англию... может быть, он хочет произвести  там  вскрытие...
Он овладел ею... теперь она опять принадлежит ему... уже не  нам...  нам
обоим... Но я еще здесь... Я пойду за ней до конца... он не  узнает,  он
не должен  узнать...  я  сумею  защитить  ее  тайну  от  любого  посяга-
тельства... от этого негодяя, из-за которого она пошла на смерть...  Ни-
чего, ничего ему не узнать... ее тайна принадлежит мне, только мне одно-
му...
   Понимаете вы теперь... понимаете... почему я не могу видеть  людей...
не выношу их смеха... когда они флиртуют и  жаждут  сближения?..  Потому
что там, внизу... внизу, в трюме, между тюками с чаем и кокосовыми  оре-
хами, стоит ее гроб... Я не могу пробраться туда, там  заперто...  но  я
сознаю, ощущаю это всем своим существом, ощущаю каждую секунду... и тог-
да, когда здесь играют вальсы или танго... Это ведь глупо, на  дне  моря
лежат миллионы мертвецов; под любой пядью земли, на которую  мы  ступаем
ногой, гниет труп, и все-таки я не могу, не могу вынести, когда  устраи-
вают здесь маскарады и так плотоядно смеются. Я чувствую, что она здесь,
и знаю, чего она от меня хочет... я знаю, на мне еще лежит  долг...  еще
не конец... ее тайна еще не погребена... Покойная еще не  отпустила  ме-
ня...
   На средней палубе зашаркали шаги, зашлепали мокрые швабры  -  матросы
начинали уборку. Он вздрогнул, как человек, застигнутый на  месте  прес-
тупления; на его бескровном лице отразился испуг. Он встал  и  пробормо-
тал:
   - Пойду... пойду уж.
   Тяжело было смотреть на него - страшен был пустой взгляд его  опухших
глаз, красных от виски или от слез. Его стесняло мое участие;  я  ощущал
во всей его сгорбленной фигуре стыд, мучительный стыд  за  откровенность
со мной в эту долгую ночь. Невольно я сказал:
   - Вы позволите мне зайти днем к вам в каюту?
   Он посмотрел на меня, - жесткая усмешка искривила  его  губы,  с  ка-
кой-то злобой выдавливал он из себя каждое слово.
   - А-а... ваш пресловутый долг... помогать... этим самым словцом вы  и
подбили меня на болтовню. Ну нет, сударь, спасибо! Пожалуйста, не  вооб-
ражайте, что мне теперь легче, после того как я перед вами вывернул  на-
ружу все свои внутренности, вплоть до кишок. Жизнь свою я исковеркал,  и
никто мне ее не починит. Вышло так, что я даром потрудился для почтенно-
го голландского правительства... Пенсия - тю-тю, бездомным псом  возвра-
щаюсь я в Европу... псом, с воем плетущимся за гробом... Безнаказанно не
бегут в бреду амока: рано или поздно меня подкосит, и я надеюсь, что ко-
нец уж близок... Нет, спасибо, сударь, за любезное  желание  меня  посе-
тить... Я уже завел себе приятелей в своей каюте... две-три бутылки доб-
рого старого виски... они меня иногда утешают, а затем -  мой  старинный
друг, к которому я, к сожалению, своевременно не обратился, - мой  слав-
ный браунинг... он-то уж поможет лучше всякой болтовни... Прошу вас,  не
утруждайте себя... у человека всегда остается его единственное  право  -
околеть, как ему вздумается... и без непрошеной помощи.
   Он еще раз  насмешливо,  даже  вызывающе  посмотрел  на  меня,  но  я
чувствовал - в нем говорил только стыд, бесконечный стыд. Потом он  втя-
нул голову в плечи, повернулся и, не прощаясь, пошел кривой и  шаркающей
походкой по уже светлой палубе к каютам. Больше я его не видал. Напрасно
искал я его в ближайшие две ночи на обычном месте. Он исчез, и я мог  бы
предположить, что все это был сон или галлюцинация, если бы мое внимание
не было привлечено одним пассажиром с траурной повязкой на  рукаве.  Это
был крупный голландский коммерсант, и мне рассказали, что он только  что
потерял жену, скончавшуюся от какой-то тропической болезни. Я видел, как
он шагал взад и вперед по палубе в стороне от других,  видел  замкнутое,
скорбное выражение его лица, и мысль о том, что я знаю  его  сокровенные
думы, смущала меня; я всегда сворачивал с  дороги,  когда  встречался  с
ним, боясь даже взглядом выдать, что знаю о его судьбе  больше,  чем  он
сам.
   В порту Неаполя произошел потом  тот  загадочный  несчастный  случай,
объяснение которому нужно, мне кажется, искать  в  рассказе  незнакомца.
Большинство пассажиров вечером съехало на берег -  я  сам  отправился  в
оперу, а оттуда в кафе на Виа Рома. Когда мы в  шлюпке  возвращались  на
пароход, мне бросилось в глаза, что несколько лодок с факелами и  ацети-
леновыми фонарями кружили и искали что-то вокруг корабля,  а  наверху  в
темноте расхаживали по палубе карабинеры и жандармы. Я спросил у  одного
из матросов, что случилось. Он уклонился от ответа, и было ясно, что ко-
манде приказано молчать. На следующий день, когда пароход  мирно  и  без
всяких происшествий шел дальше, в Геную,  на  борту  по-прежнему  ничего
нельзя было узнать, и лишь в итальянских газетах я потом прочел романти-
чески разукрашенное сообщение о том, что случилось в Неаполе. В ту ночь,
писали газеты, в поздний час, чтобы не  обеспокоить  печальным  зрелищем
пассажиров, с борта парохода спускали в лодку гроб с  останками  знатной
дамы из голландских колоний. Матросы, в присутствии мужа, сходили по ве-
ревочной лестнице, а муж покойной помогал им. В этот миг что-то  тяжелое
рухнуло с верхней палубы и увлекло за собой в воду и  гроб,  и  мужа,  и
матросов. Одна из газет утверждала, что это  был  какой-то  сумасшедший,
бросившийся сверху на веревочную лестницу. По  другой  версии,  лестница
оборвалась сама от чрезмерной тяжести. Как бы  то  ни  было,  пароходная
компания приняла, очевидно, все меры, чтобы  скрыть  истину.  С  большим
трудом спасли матросов и мужа покойной, но свинцовый гроб тотчас же  по-
шел ко дну, и его не удалось найти.  Появившаяся  одновременно  короткая
заметка о том, что в порту прибило к берегу труп неизвестного сорокалет-
него мужчины, не привлекла к себе внимания публики, так как,  по-видимо-
му, вовсе не стояла в связи с романтически описанным  происшествием;  но
передо мною, как только я прочел эти беглые строки,  еще  раз  призрачно
выступило из-за газетного листа иссиня-бледное лицо со сверкающими стек-
лами очков.


   ФАНТАСТИЧЕСКАЯ НОЧЬ

   Нижеследующие заметки были найдены в запечатанном конверте в письмен-
ном столе барона Фридриха Микаэля фон Р... после того как он,  обер-лей-
тенант запаса одного из драгунских полков, пал в сражении при Рава-Русс-
кой осенью 1914 года. Родные покойного,  по  заглавию  и  после  беглого
просмотра этих листков, решили, что это всего  лишь  литературный  опыт;
они предложили мне ознакомиться с ними и, если я сочту нужным, опублико-
вать. Я же, со своей стороны, отнюдь не считаю это вымышленной повестью,
а до мельчайших подробностей правдивой, исповедью усопшего и, скрыв  его
имя, предаю ее гласности без всяких изменений и добавлений.
   Сегодня утром мне вдруг пришло в голову, что хорошо бы для меня само-
го записать события той фантастической ночи, в  их  реальной  последова-
тельности, чтобы, наконец, разобраться в них. И с этой минуты меня  неу-
держимо тянет изложить письменно мое приключение, хотя я сильно сомнева-
юсь, удастся ли мне даже приблизительно описать все то необычайное,  что
произошло со мной. Я совершенно лишен  так  называемого  художественного
дара, нимало не искушен в литературе и, если не считать  нескольких  шу-
точных школьных опусов, никогда не пробовал писать. Я, например, не знаю
даже, существует ли особая техника, которой  можно  выучиться,  техника,
позволяющая правильно сочетать изложение  внешних  событий  с  описанием
чувств и мыслей, вызываемых ими; я задаюсь также вопросом,  сумею  ли  я
наделить слово надлежащим смыслом, смысл - надлежащим словом, добьюсь ли
того равновесия, которое всегда безотчетно  ощущаю  при  чтении  хороших
книг. Но я ведь пишу эти строки только для себя, и они вовсе не предназ-
начены объяснять другим нечто такое, что я с  трудом  понимаю  сам.  Это
всего лишь попытка наконец-то в какой-то мере отделаться от одного  про-
исшествия, которое непрестанно занимает мои мысли, волнует и терзает ме-
ня, а для этого я должен закрепить его на  бумаге,  вникнуть  в  него  и
рассмотреть со всех сторон.
   Я не рассказал об этом ни одному из своих  приятелей  именно  потому,
что не сумел бы объяснить им самое существенное, да и как-то стыдно было
сознаться, что столь случайное происшествие так меня потрясло и перевер-
нуло. Ведь речь-то, в конце концов, идет о пустяке. Но вот я написал это
слово и уже замечаю, как трудно без подготовки выбирать слова надлежаще-
го веса и как двусмысленно, маловразумительно может оказаться любое, са-
мое простое обозначение. Ибо если я называю свое приключение "пустяком",
то понимаю это, разумеется, только в относительном  смысле,  противопос-
тавляя его великим историческим драмам, в которых решаются судьбы  целых
народов; кроме того, я имею в виду малую протяженность во времени -  все
произошло за каких-нибудь шесть часов. На меня же этот "пустяк" -  этот,
с общей точки зрения, мелкий, маловажный и незначительный случай -  ока-
зал столь огромное влияние, что еще и теперь, спустя четыре месяца после
той фантастической ночи, я им горю и должен  напрягать  все  свои  силы,
чтобы сохранить его в тайне. Ежедневно, ежечасно перебираю  я  в  памяти
все подробности, ибо он стал как бы точкой опоры всей моей  жизни.  Все,
что я делаю, что говорю, помимо моей воли определяется им, мысли мои за-
няты только тем, что снова и снова воспроизводят его и тем самым утверж-
дают меня во владении им. И теперь я вдруг понял, чего не  сознавал  де-
сять минут тому назад, когда взялся за перо: что я для  того  лишь  пишу
черным по белому об этом происшествии, чтобы иметь его перед собой,  так
сказать, в ощутимом, вещественном виде, чтобы еще раз все пережить серд-
цем и в то же время охватить умом. Я только что сказал, что хочу от него
отделаться - это неверно,  это  ложь:  напротив,  я  хочу  вдохнуть  еще
большие жизни в слишком быстро пережитое, наделить его  теплым  и  живым
дыханием, чтобы я мог постоянно к нему возвращаться. О, я не  боюсь  за-
быть хотя бы одно мгновение того знойного дня, той фантастической  ночи;
мне не надобно ни примет, ни вех, чтобы шаг за шагом снова пройти в вос-
поминаниях путь этих часов: в любое время, среди  дня,  среди  ночи,  я,
словно лунатик, безошибочно нахожу этот путь и вижу каждую подробность с
той зоркостью, какую знает только сердце, а не зыбкая память. Я мог бы и
сейчас уверенно нанести на бумагу очертания каждого листка в  зеленеющем
весеннем ландшафте, я еще теперь, осенью, ощущаю нежный, пыльный  аромат
каштанов в цвету; и если я все же описываю эти часы, то не из боязни  их
утратить, а потому, что мне радостно снова обрести их. И теперь, излагая
в точной последовательности перипетии той ночи, я  принужден  буду  ради
стройности рассказа держать себя в узде, ибо стоит мне вспомнить о  ней,
как мною овладевает какой-то экстаз, своего  рода  дурман,  и  отдельные
картины, встающие в памяти, грозят смешаться в едином пестром хаосе. Я и
сейчас еще так же пылко переживаю пережитое - тот день 8 июня 1913 года,
когда я в полдень сел в фиакр...
   Но я уже чувствую, что мне нужно опять  остановиться,  потому  что  я
вновь с испугом замечаю, как обоюдоостро, как  многозначаще  может  быть
любое слово. Только теперь, когда мне впервые предстоит изложить нечто в
связном виде, я вижу, как трудно заключить в сжатую форму  то  зыбкое  и
ускользающее, что составляет путь всего живого.  Только  что  я  написал
слово: "я", сообщил, что 8 июня 1913 года, в полдень, я сел в фиакр.  Но
уже одно это слово ведет к неясности, потому что тем "я", каким я был  8
июня, я уже давно перестал быть, хотя прошло только четыре месяца,  хотя
я продолжаю жить в квартире своего бывшего "я" и пишу за его столом, его
пером и его собственной рукой. От этого человека, и как раз под влиянием
той ночи, я отрешился совершенно, я гляжу на  него  теперь  со  стороны,
бесстрастно и трезво, я могу его описать, как товарища, сверстника, дру-
га, о котором знаю много существенного, но которым сам я отнюдь  уже  не
являюсь. Я мог бы о нем говорить, порицать его, строго  осуждать  и  при
этом вообще не чувствовать, что когда-то он был мною.
   Человек, каким я был в ту пору, внешне и внутренне мало отличался  от
большинства людей того социального слоя, который принято, в частности  у
нас, в Вене, без особой гордости, но с полным убеждением, называть  "хо-
рошим обществом". Мне шел тридцать шестой год, родители мои умерли  рано
и оставили мне, незадолго до моего совершеннолетия, состояние, оказавше-
еся достаточно значительным, чтобы навсегда избавить меня от забот о за-
работке и карьере. Таким образом, я неожиданно освободился от  необходи-
мости принять какое-либо решение, что меня в то время очень  беспокоило.
Я только что окончил университет и стоял перед выбором дальнейшего  поп-
рища; в силу наших семейных связей и моей рано обнаружившейся склонности
к спокойной жизни мне, вероятно, предстояла  государственная  служба.  И
тут, получив, как единственный наследник, все состояние родителей, я не-
ожиданно обрел возможность вести независимое и  праздное  существование,
не отказывая себе даже в дорогостоящих прихотях. Честолюбием  я  никогда
не страдал, поэтому решил сначала, в течение нескольких лет, понаблюдать
жизнь, пока сам не почувствую потребности найти себе  какое-нибудь  поле
деятельности. Но я так и остался, наблюдателем жизни, ибо  не  стремился
ни к чему такому, что выходило бы за узкий круг  моих  легко  исполнимых
желаний; ни один город в мире так не располагает к  неге  и  праздности,
как Вена, где искусство гулять без цели, созерцать в  бездействии,  быть
образцом изящества доведено до поистине художественного  совершенства  и
для многих составляет весь смысл существования. Отложив всякое попечение
о сколько-нибудь серьезной деятельности, я предавался всем развлечениям,
доступным знатному, богатому, приятной внешности молодому человеку,  ли-
шенному вдобавок честолюбия; умеренно увлекался азартными  играми,  охо-
той, участвовал в пикниках, путешествовал и вскоре начал все более обду-
манно и усердно всячески украшать свою бездеятельную  жизнь.  Я  собирал
редкое стекло, не столько из пристрастия, сколько ради удовольствия  без
особого труда приобрести знания в небольшой ограниченной области; я  по-
весил в своей квартире гравюры итальянского барокко и пейзажи  в  манере
Каналетто; разыскивать все это у антикваров или на  аукционах  было  для
меня приятным развлечением, без примеси опасного  азарта;  я  предавался
самым разнообразным занятиям, соответственно своим склонностям и вкусам,
редко пропускал концерты и выставки картин. У женщин я имел  успех  и  в
этой области тоже проявил тайную страсть коллекционера, которая до неко-
торой степени всегда указывает на вялость духовной жизни; много памятных
и драгоценных мгновений выпало мне на долю, и постепенно я из обыкновен-
ного сластолюбца превратился в знатока и ценителя. Итак, я заполнял свои
дни приятными пустяками, в твердой уверенности, что живу  богатой,  мно-
гогранной жизнью, и эта мягкая, тепличная атмосфера, в которой протекала
моя отнюдь не скучная, но и  не  бурная  молодость,  нравилась  мне  все
сильнее; каких-либо новых желаний я почти уже не знал, - в  этом  непод-
вижном воздухе любая безделица превращалась в радостное событие.  Удачно
выбранный галстук мог явиться причиной прекрасного настроения,  прогулка
на автомобиле, хорошая книга или свидание с  женщиной  -  дать  ощущение
полного счастья. Особенно был мне приятен такой образ жизни тем, что  он
ни с какой стороны - совсем как  безупречно  сшитый  костюм  английского
покроя - никому не бросался в глаза. Думается мне, что в обществе на ме-
ня смотрели как на симпатичного молодого человека, меня любили и  охотно
принимали, и большинство знакомых называло меня счастливцем.
   Теперь уже мне  трудно  сказать,  действительно  ли  чувствовал  себя
счастливым тот прежний человек, которого я  стараюсь  представить  себе;
ибо ныне, когда я, под влиянием пережитого, требую  от  каждого  чувства
несравненно более полного и глубокого содержания, мне кажется почти  не-
возможным судить о тогдашнем моем самочувствии. Но я могу с уверенностью
утверждать, что во всяком случае не  чувствовал  себя  несчастным:  ведь
почти все мои желания, все мои требования к жизни удовлетворялись. Одна-
ко как раз то обстоятельство, что я привык получать от судьбы все,  чего
хотел, и вне этого никаких притязаний к ней не иметь, мало-помалу  поро-
дило некоторое притупление интереса, какую-то мертвенность в самой  жиз-
ни. В иные минуты я испытывал безотчетную тоску; не то чтобы я  чего-ни-
будь желал - это было желание желаний, потребность хотеть сильнее,  нео-
бузданнее, упорней, жить горячей, может быть даже узнать страдание.
   Я устранил из своего существования,  посредством  чрезмерно  разумной
тактики, всякое противодействие, и это отсутствие сопротивления расслаб-
ляло мою жизнеспособность. Я замечал, что желаю все меньше, все  слабее,
что какое-то оцепенение овладевает моими чувствами, что я - пожалуй, бу-
дет правильнее всего так выразиться - страдаю духовным бессилием, неспо-
собностью к страстному обладанию жизнью. Сначала я стал догадываться  об
этом по мелким признакам. Я обратил внимание на то, что все реже бываю в
театре, в обществе, что, покупая книги, которые мне хвалили, я  оставляю
их в течение целых недель неразрезанными на столе, что хоть и  продолжаю
по привычке собирать старинное стекло и другие древности, но уже не рас-
полагаю их в определенном порядке и не радуюсь, как  бывало  неожиданной
находке, после долгих поисков, какой-нибудь редкой вещи.
   Осознал же я вполне это медленное и постепенное угасание своей духов-
ной энергии только благодаря одному мучаю,  отчетливо  сохранившемуся  в
моей памяти. Я остался на лето в Вене - также под влиянием этой странной
вялости, не поддававшейся никаким приманкам новизны, и вдруг получил  из
одного курорта пис