волен
черпать из нее столько, сколько могут захватить его  руки:  она  велика,
безгранична, но, прости  меня,  -  она  ленива,  она  ждет  напоминания,
просьбы. Ты помогаешь, когда тебя зовут, когда тебя просят, помогаешь из
стыда, из слабости, но не из радостной готовности помочь. Ты  -  позволь
тебе это сказать откровенно - человека в нужде и горе любишь не  больше,
чем баловня счастья, каков ты сам. А людей, подобных  тебе,  даже  самых
добрых среди них, тяжело просить. Один раз, когда я еще была ребенком, я
видела через глазок, как ты подал милостыню нищему, который  позвонил  у
твоей двери. Ты дал ему денег, прежде чем он успел попросить, и дал мно-
го, но ты сделал это как-то испуганно и поспешно, с явным желанием, что-
бы он поскорее ушел; я казалось, что ты боишься смотреть ему в глаза.  Я
навсегда запомнила, как торопливо и смущенно, уклоняясь от  благодарнос-
ти, ты оказал помощь этому нашему. Вот почему я никогда и не  обращалась
к тебе. Конечно, я знаю, что ты помог бы мне тогда и не имея  увереннос-
ти, что это твой ребенок, ты утешал бы меня, дал бы мне денег, много де-
нег, но все это с тайным желанием поскорее  покончить  с  этой  неприят-
ностью; я даже думаю, ты стал бы уговаривать меня предотвратить  появле-
ние ребенка. А этого я боялась больше всего - потому что чего  бы  я  не
сделала, если бы ты этого пожелал, как могла бы я в чем-нибудь  отказать
тебе! Но это дитя было для меня всем; оно ведь было от тебя,  повторение
тебя самого, но все же не ты, счастливый,  беззаботный,  которого  я  не
могла удержать, а ты, дарованный мне навсегда, - так  я  думала,  -  ты,
заключенный в моем теле, неотделимый от моей жизни. Теперь  я,  наконец,
обрела тебя, я могла ощущать всем сущеетвом своим, как зреет во мне твоя
жизнь, могла кормить, поить, ласкать, целовать тебя, когда жаждой  ласки
горела душа. Вот почему, любимый, я была так счастлива, зная,  что  ношу
твоего ребенка... Вот почему я скрыла это от тебя, - теперь  ты  уже  не
мог от меня ускользнуть.
   Любимый, я пережила не только месяцы счастья, рисовавшиеся мне в меч-
тах; на мою долю выпали и месяцы ужаса и муки, полные  отвращения  перед
людской низостью. Мне пришлось нелегко. В магазин я в  последние  месяцы
ходить не могла, так как родственники заметили бы мое положение и  сооб-
щили бы об этом домой. Просить денег у матери я не хотела  и  жила  тем,
что продавала кое-какие сохранившиеся у меня ценные вещи. За  неделю  до
родов прачка украла у меня из шкафа  последние  несколько  крон,  и  мне
пришлось лечь в родильный приют. Там, куда  от  горькой  нужды  приходят
только самые бедные, самые отверженные и забытые, там, в  омуте  нищеты,
родилось твое дитя. В приюте было ужасно: все казалось бесконечно чужим,
и мы, одиноко лежавшие там, были друг другу чужие и ненавидели друг дру-
га; только общее несчастье, общая мука загнала нас всех  в  эту  душную,
пропитанную хлороформом и кровью, полную криков  и  стонов  палату.  Все
унижения, какие приходится претерпевать обездоленным, стыд, нравственный
и физический, испытала я там наравне с проститутками и больными, страдая
от вынужденной близости к ним, от цинизма молодых врачей, которые, усме-
хаясь, откидывали одеяла и с фальшиво ученым видом  трогали  беззащитных
женщин, от алчности сиделок; о, там человеческую  стыдливость  распинают
взглядами и бичуют словами. Табличка с именем - вот все, что остается от
тебя, а то, что лежит на койке,  -  просто  кусок  содрогающегося  мяса,
предмет, выставленный напоказ для изучения; да, женщины, которые в своем
доме дарят ребенка любящему, заботливому мужу, - они не знают, что  зна-
чит рожать одинокой, беззащитной, чуть ли не на  лабораторном  столе!  И
даже теперь, когда мне встречается в книге слово "ад", я невольно  вспо-
минаю о битком набитой смрадной палате, полной стонов, истошного крика и
грубого смеха, об этой клоаке позора.
   Прости, прости мне, что я об этом говорю. Но я делаю это в первый и в
последний раз; никогда, никогда уже не заговорю я  об  этом.  Я  молчала
одиннадцать лет и скоро умолкну навеки; но хоть один раз я  должна  дать
себе волю, должна крикнуть о том, какой дорогой ценой достался мне ребе-
нок, который был счастьем моей жизни и теперь лежит в кроватке бездыхан-
ный. Я давно уже все это забыла, забыла в улыбке ребенка, в его смехе, в
своей радости; но теперь, когда он умер, мука вновь оживает, и я не могу
не кричать, я должна облегчить душу хоть один-единственный раз. Но я об-
виняю не тебя, а только бога, сделавшего бессмысленной перенесенную мной
муку. Клянусь тебе, я не тебя обвиняю, и никогда я в гневе не восставала
против тебя. Даже в тот час, когда тело мое корчилось в  родовых  муках,
даже в мгновения, когда боль разрывала мне душу, я не обвиняла тебя  пе-
ред богом; никогда не жалела я о тех ночах, никогда не  проклинала  свою
любовь к тебе; я всегда любила тебя, всегда благословляла нашу  встречу.
И если бы повторились те страшные часы в приюте и я  знала  бы  наперед,
что меня ожидает, я пошла бы на это еще раз, любимый мой, еще раз и  ты-
сячу раз!
   Наш ребенок вчера умер - ты никогда не знал его. Никогда, даже в  ми-
молетной случайной встрече твой взгляд не скользнул по маленькому цвету-
щему созданию, рожденному тобой. Я долго  скрывалась  от  тебя;  теперь,
когда у меня был ребенок, я, кажется, даже любила тебя  более  спокойной
любовью, по крайней мере она уже не причиняла мне нестерпимых страданий.
Я не хотела делить себя между тобой и сыном, и я отдала  себя  не  тебе,
баловню счастья, чья жизнь проходила мимо меня, а  ребенку,  которому  я
была нужна, которого я должна была кормить, которого я могла целовать  и
прижимать к груди. Я словно освободилась от власти рока, осудившего меня
на страсть к тебе, с тех пор как появился на свет другой "ты",  поистине
принадлежавший мне; лишь редко, очень редко я  смиренно  приближалась  к
твоему дому. Но ко дню твоего рождения, из года в год, я  посылала  тебе
белые розы, точно такие, какие ты подарил мне тогда, после  первой  ночи
нашей любви. Спросил ли ты себя хоть раз за эти десять, за эти  одиннад-
цать лет, кто их тебе посылает? Быть может, ты вспомнил о  той,  которой
ты однажды подарил такие розы? Я не знаю и никогда не узнаю твоего отве-
та. Только раз в году протянуть их тебе из мрака,  воскресить  память  о
той встрече - большего я не требовала.
   Ты не знал нашего бедного ребенка, - сегодня я раскаиваюсь, что скры-
ла его от тебя, потому что ты любил бы его. Ты не  знал  нашего  бедного
мальчика, ты никогда не видел, как он улыбался и широко  раскрывал  свои
темные, вдумчивые глаза - твои глаза! - озаряя  их  лучистым,  радостным
светом меня и весь мир. Ах, он был такой веселый,  такой  милый.  В  нем
по-детски повторилась вся твоя живость, твое стремительное, пылкое вооб-
ражение. Он мог часами самозабвенно играть с чемнибудь, как ты играешь с
жизнью, а потом подолгу просиживать,  сосредоточенно  хмуря  брови,  над
своими книжками. Он все  больше  становился  тобой.  В  нем  начала  уже
явственно проступать присущая тебе двойственность, смесь  серьезности  и
легкомыслия, и чем больше он становился похож на тебя, тем сильнее я лю-
била его. Он хорошо учился, болтал по-французски, как сорока,  его  тет-
радки были самые опрятные во всем классе, и как он  был  хорош  в  своем
черном бархатном костюме или в белой матросской курточке! Он всегда ока-
зывался самым изящным, где бы ни появлялся; когда я гуляла с ним по пля-
жу в Градо, женщины останавливались и гладили его длинные светлые  воло-
сы; когда он в Заммеринге катался на санках, люди с восхищением  огляды-
вались на него. Он был такой миловидный, такой нежный и ласковый. В  ми-
нувшем году он поступил в интернат Терезианума и носил свою форму и  ма-
ленькую шпагу, точно паж восемнадцатого века, - теперь на нем только ру-
башечка, и он лежит, бедный, с посиневшими губами,  и  руки  сложены  на
груди.
   Но ты, может быть, спросишь, как я могла воспитывать ребенка в  такой
роскоши, как сумела я доставить ему все радости легкой, беззаботной жиз-
ни высшего общества. Любимый мой, я говорю с тобой из мрака, я  не  сты-
жусь, я скажу тебе, но только не пугайся, любимый, - я продавала себя. Я
не стала тем, что называют уличной феей, проституткой,  но  я  продавала
себя. У меня были богатые друзья, богатые любовники;  сначала  я  искала
их, потом они искали меня, потому что я была - замечал ли  ты  это  ког-
да-нибудь? - очень хороша собой. Все, кому я отдавалась, были благодарны
мне, привязывались ко мне, все любили меня, - только ты не полюбил меня,
только ты, мой любимый!
   Презираешь ли ты меня теперь, после этого признания? Нет, я знаю,  ты
не презираешь меня; я знаю, ты все понимаешь, поймешь и то, что я посту-
пала так ради тебя, ради твоего второго "я", ради твоего ребенка. Однаж-
ды, в палате родильного приюта, я прикоснулась к ужасам нищеты, я знала,
что бедного всегда топчут, унижают, что в этом мире он всегда жертва,  и
я ни за что на свете не хотела, чтобы твое дитя,  твое  светлое,  чудное
дитя выросло на дне, среди голытьбы, среди дикости и пошлости  улицы,  в
зачумленном воздухе задворок. Я не хотела, чтобы его нежные губы  произ-
носили грубые слова, чтобы его белого тельца касалось жесткое, заскоруз-
лое белье бедноты, - у твоего ребенка должно  было  быть  все,  все  бо-
гатства, все блага земные, он должен был подняться  до  тебя,  до  твоей
жизненной сферы.
   Поэтому, только поэтому, любимый, продавала я себя. Для меня  в  этом
не было жертвы, ибо то, что принято называть честью или позором, в  моих
глазах не имело значения; ты не любил меня, ты,  единственный,  кому  по
праву принадлежало мое тело, а все остальное было мне безразлично. Ласки
мужчин и даже их искренние чувства не вызывали во мне отклика, хотя иных
я очень уважала и, памятуя о своей собственной неразделенной  любви,  от
души жалела. Все те, кого я знала, были добры ко мне, все баловали меня,
все уважали. Один граф, пожилой вдовец, любил меня, как родную дочь, это
он обивал пороги, чтобы выхлопотать безродному ребенку, твоему  ребенку,
прием в Терезианум. Три, четыре раза просил он моей руки, - я  могла  бы
быть теперь графиней, владелицей сказочного замка  в  Тироле,  могла  бы
отбросить все заботы, так как ребенок имел бы нежного, обожающего  отца,
а я - спокойного, благородного, доброго мужа. Я не согласилась, несмотря
на то, что причиняла ему боль своим отказом. Быть может, я поступила оп-
рометчиво, и я жила бы теперь где-нибудь в тиши, и мое ненаглядное  дитя
было бы со мной, но - почему не признаться тебе? - я не хотела себя свя-
зывать, хотела в любой час быть свободной для тебя. Гдето, в сокровенной
глубине души, все еще таилась давняя детская мечта, что ты еще  позовешь
меня, хотя бы только на один час. И ради этого одного возможного часа  я
оттолкнула от себя все, лишь бы быть свободной и явиться по первому тво-
ему зову. Чем была вся моя жизнь с самого пробуждения от детства, как не
ожиданием, ожиданием твоей прихоти!
   И этот час действительно настал. Но ты не знаешь его, не подозреваешь
о нем, мой любимый! Ты не узнал меня и в этот раз - никогда, никогда  ты
не узнавал меня! Я ведь и раньше часто встречала тебя в театре, на  кон-
цертах, в Пратере, на улице - каждый раз у меня замирало сердце,  но  ты
не смотрел на меня: я ведь внешне сильно изменилась, из робкого подрост-
ка превратилась в женщину; говорили, что я хороша; я всегда была  богато
одета и окружена поклонниками. Как мог ты признать во мне робкую  девуш-
ку, которую видел в полумраке своей спальни! Иногда с тобой раскланивал-
ся кто-нибудь из сопровождавших меня мужчин; ты отвечал на поклон и бро-
сал взгляд на меня, но этот холодный взгляд был просто данью вежливости,
знаком минутного интереса; это был не знающий меня, чужой, страшно чужой
взгляд. Помню, однажды это неузнавание, к которому я уже почти привыкла,
причинило мне жгучую боль: это было в театре, я сидела в ложе  со  своим
другом, а ты - в соседней ложе.  Началась  увертюра,  свет  погас,  и  я
больше не могла видеть твое лицо, но я слышала рядом с собой твое  дыха-
ние, как тогда, в ту ночь, а на бархатном барьере, разделявшем наши  ло-
жи, покоилась твоя рука, твоя тонкая, нежная рука. И мной овладело  нео-
долимое желание наклониться и смиренно поцеловать эту чужую, столь люби-
мую руку, когда-то ласкавшую меня. Взволнованная звуками музыки, я  едва
удерживалась, чтобы не прижаться к ней губами, не уступить безумному по-
рыву. После первого акта я попросила моего друга увести меня.  Я  больше
не могла сидеть рядом с тобой в темноте - так близко и... так бесконечно
далеко.
   Но час настал, он настал еще раз, последний раз  в  моей  разрушенной
жизни. Это произошло почти год тому назад, на другой день после дня тво-
его рождения. И странно: я весь день думала о тебе, потому что день тво-
его рождения я всегда справляла, как праздник. Рано, рано утром я  вышла
из дому, купила белые розы и, как всегда, послала их тебе,  в  память  о
забытом тобой часе. Днем я поехала с мальчиком  кататься,  потом  повела
его в кондитерскую Демеля, а вечером в театр, - я хотела, чтобы и он, ни
о чем не подозревая, с ранних лет запомнил  этот  день,  как  некий  та-
инственный праздник. Назавтра, вечером, я была на концерте с  моим  тог-
дашним другом, молодым фабрикантом из Брюнна, с которым жила уже два го-
да; он обожал меня, окружал заботами, хотел, так же, как и  другие,  же-
ниться на мне и встречал с моей стороны такой же, казалось, беспричинный
отказ, хотя засыпал меня и ребенка подарками; сам он был человек достой-
ный, и его несколько тупая, но беззаветная преданность заслуживали иного
ответа. На концерте мы встретили знакомых и все вместе поехали ужинать в
ресторан на Рингштрассе, и вот среди смеха и шуток я  предложила  загля-
нуть еще в танцевальный зал - в Табарен. Обычно, когда меня звали в  та-
кие места, я отказывалась, потому что слишком  шумное,  пьяное  веселье,
неизменно царившее там, было мне противно; но на этот раз  какая-то  не-
объяснимая, магическая сила заставила меня высказать пожелание, с бурным
одобрением подхваченное всей компанией. Я и сама не  знала,  почему,  но
меня неудержимо тянуло туда, словно  что-то  необычайное  и  неожиданное
предстояло мне там. Мои спутники, привыкшие во всем угождать мне, тотчас
встали, и мы отправились в Табарен, пили там шампанское, и на меня нашла
такая неистовая, почти мучительная веселость, какой я никогда не испыты-
вала. Я пила и пила, подхватывала гривуазные песенки - еще немного, и  я
пошла бы танцевать или начала хохотать на весь зал. Но вдруг словно  ле-
дяным холодом или огненным жаром обдало мое сердце - я увидела тебя:  ты
сидел за соседним столиком с приятелями и смотрел на меня восхищенным  и
полным желания взглядом, тем взглядом, который всегда проникал  в  самые
недра моего существа. Впервые за десять лет ты вновь смотрел на меня  со
всей присущей тебе силой безотчетной страстности. Я вся задрожала и чуть
не выронила из рук поднятый бокал. К счастью, никто из сидевших за нашим
столиком не заметил моего смятения, оно затерялось в  раскатах  смеха  и
музыки.
   Твой взгляд становился все упорней, все пламеннее, он  жег  меня  как
огнем. Я силилась понять, узнал ли ты меня,  наконец,  или  я  для  тебя
опять новая, другая, незнакомая женщина? Кровь прихлынула к моим  щекам,
я рассеянно отвечала на вопросы моих друзей. Ты не мог не заметить,  как
взволновал меня твой взгляд. Едва уловимым кивком головы ты  сделал  мне
знак, чтобы я на минуту вышла в вестибюль. Затем ты нарочито громко пот-
ребовал счет, простился с приятелями и вышел, еще раз  дав  мне  понять,
что будешь ждать меня. Я Дрожала, как в ознобе, меня била  лихорадка,  я
не могла выдавить из себя ни слова, не  могла  смирить  охватившее  меня
волнение. Как раз в эту минуту негритянская пара, дробно стуча каблуками
и пронзительно вскрикивая, начала исполнять модный  замысловатый  танец;
все взоры обратились на них, и, пользуясь этим, я встала, сказала  моему
другу, что сейчас вернусь, и вышла вслед за тобой.
   Ты стоял в вестибюле у вешалок и ждал меня;  когда  я  подошла,  лицо
твое просияло. Улыбаясь, поспешил ты мне навстречу; я сразу увидела, что
ты не узнал меня, не узнал во мне ни подростка, ни девушки давно  минув-
ших лет; опять тебя влекло ко мне, как к чему-то новому, неизвестному. -
Найдется у вас как-нибудь и для меня часок? - спросил ты,  и  по  твоему
уверенному, непринужденному тону я поняла, что ты принимаешь меня за од-
ну из тех женщин, которых можно купить на вечер. - Да, - произнесла я то
же трепетное, но само собой разумеющееся "да",  которое  однажды,  более
десяти лет назад, сказала тебе робкая девушка  на  сумеречной  улице.  -
Когда мы могли бы увидеться? - спросил ты. - Когда хотите, - ответила я:
перед тобой у меня не было стыда. Ты удивленно взглянул на меня, с таким
же недоверчивым любопытством и недоумением, как в  тот  вечер,  когда  я
точно так же поразила тебя поспешностью, с какой я дала согласие. - Мож-
но и сейчас? - несколько нерешительно спросил ты. - Да, - ответила я,  -
идем, - и уже направилась к вешалке, чтобы взять свое манто.
   Тут я вспомнила, что номерок от нашего платья остался у моего  друга.
Вернуться и попросить номерок было невозможно без длительных объяснений;
но и пожертвовать часом, который я могла провести с тобой, часом, о  ко-
тором я мечтала столько лет, я не хотела. Не колеблясь ни минуты, я наб-
росила на вечернее платье шаль и вышла в сырую туманную ночь,  не  забо-
тясь о своем манто, не думая о добром, любящем  меня  человеке,  на  чьи
средства я жила уже несколько лет и которого я поставила в самое нелепое
и унизительное положение: у всех на глазах его  любовница,  прожившая  с
ним два года, убегает по знаку первого встречного. О, я глубоко сознава-
ла всю низость и неблагодарность, все бесстыдство  своего  поведения;  я
понимала, что поступаю нелепо и наношу хорошему человеку и верному другу
смертельную обиду, понимала, что порываю с налаженным существованием,  -
но что значила для меня дружба, сама жизнь по сравнению  с  нетерпеливым
желанием вновь ощутить твои губы, услыхать нежную ласку твоих слов?  Так
я любила тебя: теперь я могу сказать тебе это, когда все прошло, все ми-
новало. Мне кажется, если бы ты позвал меня с моего  смертного  одра,  у
меня явились бы силы встать и пойти за тобой. У подъезда стоял экипаж, и
мы поехали к тебе.
   Я снова слышала твой голос, чувствовала твою близость и была  так  же
опьянена, так же по-детски счастлива, как при нашей  первой  встрече.  Я
опять поднималась по лестнице впервые после более чем десятилетнего про-
межутка. Нет, нет, я не могу тебе рассказать, как в эти мгновения я ощу-
тила все вдвойне, в прошлом и настоящем, и во всем опять-таки только од-
ного тебя. В твоей комнате мало что изменилось: прибавилось только  нес-
колько картин, книг, немного новой мебели, и все было так знакомо мне! А
на письменном столе стояла ваза с розами - с моими розами, которые я на-
кануне, ко дню рождения, послала тебе в память о той, кого  ты  все-таки
не вспомнил, все-таки не узнал даже теперь, когда она опять  была  подле
тебя и ты соединял с ней уста и руки. Но все же мне отрадно было видеть,
что ты хранишь мои цветы, что вокруг тебя витает частица моего "я",  ды-
хание моей любви.
   Ты обнял меня. Снова я осталась у тебя на всю долгую ночь. Но  и  тут
ты не узнал меня. Счастливая, принимала я твои ласки и видела, что  твоя
страсть не знает разницу между любимой и купленной женщиной, что ты пре-
даешься своим желаниям со всей беспечной расточительностью твоей натуры.
Ты был так нежен и чуток со мной, женщиной, приведенной из ночного  рес-
торана, так дружески сердечен и рыцарски почтителен и в то же время  так
страстен в наслаждении, что я, пьянея от счастья, как десять лет  назад,
опять с