ь  очертания  берега,
просветлялось  и  лицо  голого  человека.  Детская  улыбка пробилась  сквозь
спутанную  бороду,  прикрывавшую  его широкий рот; рука протянулась  вперед;
полувопросительно,  полууверенно лепетал он  какое-то слово в роде "Россия".
По мере приближения лодки к берегу голос его звучал радостнее и увереннее.
   Лодка  врезалась  в   берег,  где  жена  и  дочери  рыбака   ждали  уже
привезенного  им  улова; при  виде  завернутого в сети голого  человека  они
разбежались  с  визгом, как некогда  прислужницы Навзикаи. Лишь  постепенно,
привлеченные странной  вестью,  собрались на берегу и мужчины из деревни, во
главе с  преисполненным величия блюстителем порядка. Богатый  опыт  военного
времени и бесчисленные  инструкции побудили последнего не сомневаться в том,
что он  имеет дело с  дезертиром, приплывшим с  французского берега. Однако,
его  следовательское  рвение  по  отношению к  голому  человеку  (  которого
снабдили, между тем, курткой и тиковыми брюками) значительно умерилось, - он
не мог добиться ничего,  кроме повторявшегося  все неувереннее  и  боязливее
вопроса  "Россия,  Россия?".  Несколько  раздраженный  неудачей,  блюститель
порядка  жестом, не оставлявшим  сомнения, пригласил незнакомца следовать за
ним; окруженный высыпавшей на берег молодежью, мокрый и босой, в болтающейся
на нем одежде, человек был отправлен в общинное управление и заперт  там. Он
не сопротивлялся, не сказал ни слова; только  светлые глаза его потемнели от
разочарования, и широкие плечи согнулись, как бы в ожидании удара.
   Между тем весть о пойманном в сети  человеке дошла до ближайших отелей,
и обрадованные неожиданным развлечением дамы и мужчины пришли посмотреть  на
дикаря.  Одна  дама поднесла  ему  конфеты,  которые  он  с  недоверчивостью
обезьяны отложил  в  сторону; кто-то сделал фотографический  снимок,  -  все
шумно  и  весело болтали вокруг. Управляющий одной из гостиниц, долго живший
за  границей  и  владевший   многими  языками,   обратился   к  окончательно
растерявшемуся незнакомцу на немецком, итальянском, английском и, наконец на
русском языке. Едва только было произнесено первое русское слово, незнакомец
вздрогнул, и его добродушное  лицо озарилось  широчайшей улыбкой; неожиданно
он начал рассказывать  свою историю  уверенно  и  откровенно. Она была очень
длинна и  сбивчива; не все в ней было  понятно случайному  переводчику.  Вот
какова, в общих чертах, была судьба этого человека.
   Он  сражался в  России;  в один  прекрасный день погружен был вместе  с
тысячами  других в поезд, в котором везли его куда-то далеко; затем  пересел
на пароход, на котором плыл еще  дальше... и было так жарко, что  кости, как
он выразился,  варились в теле.  Где-то,  наконец,  их высадили  и отправили
дальше, опять в вагонах; затем они атаковали какой-то холм; что было дальше,
он  не помнит, так как в самом начале пуля  угодила  ему в ногу. Слушателям,
которым управляющий перевел  речь беглеца, стало ясно,  что он был в составе
одной   из  русских  дивизий,  посланных  через  Сибирь  и   Владивосток  на
французский  фронт  и  проехавших  полмира,  чтоб  попасть  туда.  Вместе  с
сожалением  пробудилось   у   них  любопытство.  Что  заставило  несчастного
предпринять это необыкновенное бегство? С добродушной и вместе с тем лукавой
улыбкой  русский  охотно  поведал  о  том,  как,  едва-едва  выздоровев,  он
справился  у санитаров, где  Россия;  они  указали  ему  направление,  и  он
запомнил путь по солнцу и звездам; потом сбежал и, прячась днем  от патрулей
в сараях, по ночам продолжал свое путешествие.
   Десять дней, пока шел он до этого озера, он питался милостыней - хлебом
и  фруктами.  Его  объяснения   стали  сбивчивее.  Так  как  он   родился  у
Байкальского  озера, то думал, повидимому, что  на другом  берегу, очертания
которого он заметил вчера вечером, должна быть Россия. Он утащил из какой-то
хижины  два  бревна и, лежа на животе,  с  помощью  заменявшей весло  доски,
выплыл далеко в озеро, где и нашел его рыбак.
   Неуверенный  вопрос,  будет  ли   он  завтра  уже  дома,  закончил  его
повествование;  едва  слова эти  были переведены,  раздался  громкий  хохот,
быстро  сменившийся  самым  жарким сочувствием.  Каждый из  окружавших сунул
беглецу, боязливо и жалостно озиравшемуся, несколько монет или ассигнаций.
   Между тем  пришло  телефонное  сообщение  из  полицейского управления в
Монтре, где с немалым трудом составили протокол о происшествии. Дело было не
только  в недостаточных  познаниях  случайного  переводчика;  жители  запада
столкнулись с невероятным невежеством этого  человека, который  знал  только
имя свое - Борис и мог дать лишь смутные сведения о своей родной деревне. Он
назвался  крепостным князя  Мещерского  (  он  именно  так  выразился,  хотя
крепостное  право отменено  уже целое  поколение  тому назад) и мог  сказать
лишь, что живет с женой и тремя детьми за пятьдесят верст от большого озера.
Пока решалась его судьба, он стоял среди спорящих, тупо уставившись в землю.
Одни советовали отправить его  в  посольство в  Берн, другие  боялись, что в
этом  случае  его вернут во Францию; полицейский не  мог решить, следует  ли
рассматривать  его как дезертира, или просто  как иностранца без документов;
писарь  заранее  высказался  против  того,  что  община  должна  приютить  и
содержать  его.  Француз  возмущался,  почему  так  возятся  с  этим  жалким
дезертиром;  надо  заставить его работать или  отправить  обратно.  Две дамы
взволнованно возражали ему, уверяя, что он не виноват в своем несчастии, что
это преступление - отправлять человека на чужбину. Уже готов был возгореться
политический  спор,   когда   неожиданно  один  старый  датчанин,  энергично
вмешавшийся в разговор, предложил заплатить за  недельное  содержание  этого
человека,  с тем, чтобы полиция пришла тем временем к какому-либо соглашению
с посольством. Неожиданное решение вопроса удовлетворило и должностных лиц и
частных спорщиков.
   Во  время спора, становившегося  все  горячее и горячее, беглец  поднял
глаза и, не отрываясь, смотрел на губы управляющего, единственного человека,
от которого  мог  он узнать  о своей  дальнейшей судьбе.  Он смутно сознавал
волнение,  вызванное  его  присутствием,  и,  когда  разговор  смолк, он,  в
наступившей тишине, с умоляющим видом обратился к управляющему, сложив руки,
как  женщина  перед образом. Выразительность этого  движения  тронула  всех.
Управляющий ласково успокоил русского,  сказав, что ему  нечего бояться. что
он здесь  в безопасности, и что  на  ближайшее время  ему обеспечен приют на
постоялом  дворе.  Русский хотел было поцеловать  ему  руку,  но  тот быстро
отдернул ее. Потом он указал ему на соседний дом - небольшой постоялый двор,
где он может получить  приют и  пищу,  и,  еще  раз успокоив его, приветливо
простился с ним и направился к своему отелю.
   Не отрываясь,  глядел  беглец  вслед управляющему,  и  чем  дальше  тот
отходил, тем сумрачнее становилось  его просветлевшее было лицо. Пристальным
взором следил он за ним, пока тот не скрылся в расположенном на холме отеле;
он не  замечал окружающих,  удивленных его видом и посмеивавшихся  над  ним.
Когда  кто-то, жалостливо дотронувшись до  него,  показал  ему на  постоялый
двор, он, сгорбившись  и опустив  голову,  вошел  туда. Ему  открыли дверь в
столовую.  Он  сел за стол,  на  который девушка поставила  стакан  водки, и
неподвижно просидел там все  утро с омраченным взглядом. Деревенские детишки
беспрестанно  подбегали  к  окошку,  смеялись  и  что-то  кричали,  но он не
поднимал  головы.  Входившие  с  любопытством  поглядывали  на  него, но  он
оставался сидеть, уставив глаза в стол, сгорбившись, смущенный и испуганный.
Когда к обеду рой людей со смехом наполнил комнату, и сотни слов, непонятных
ему, залетали  в воздухе, - он  с таким ужасом ощутил свою  отчужденность, -
глухой и  немой  среди  всего этого скопления, -  что с  трудом мог дрожащей
рукой поднести ложку с  супом ко рту. Неожиданно тяжелая слеза скатилась  по
его  щеке и  упала на  стол. Он  испуганно  оглянулся. Другие заметили ее, и
разговор  оборвался. Ему стало стыдно: все ниже к черному дереву  опускалась
его тяжелая, растрепанная голова.
   Так сидел он  до вечера, Люди приходили и уходили. Он не  замечал их, и
они  на  него не обращали внимания. Как  тень, сидел он в тени печки, тяжело
опустив руки на стол.  Все забыли о нем, и никто не заметил, как в  сумерках
он поднялся вдруг и тупо, как зверь, зашагал к отелю. Час и  другой стоял он
перед дверьми, почтительно держа в руках шапку, не поднимая глаз ни на кого.
Наконец, один из  лакеев, заметив эту необыкновенную  фигуру, стоявшую точно
черный неподвижный пень, вросший в землю перед освещенным подъездом отеля, -
позвал управляющего. Снова радость  промелькнула на омраченном лице беглеца,
когда к нему обратились на родном языке.
   - Что тебе нужно, Борис? - ласково спросил управляющий.
   -  Прошу прощения, - пробормотал беглец. -  Я только  хотел спросить...
можно мне домой?
   Управляющий рассмеялся:
   - Ну, конечно, Борис, можешь отправиться домой.
   - Завтра?
   Управляющий  стал серьезен.  Столько мольбы  было  в тоне  беглеца, что
улыбка быстро сошла с лица собеседника.
   - Нет, Борис... Не сейчас. Когда кончится война.
   - А когда? Когда она кончится?
   - Одному богу известно. Мы, люди, не знаем этого.
   - А раньше? Раньше нельзя уйти?
   - Нет, Борис.
   - Очень это далеко?
   - Да.
   - Много дней пути?
   - Много дней.
   - Я все-таки пойду, господин. Я сильный. Не устану.
   - Борис, нельзя пойти. Ведь существует граница!
   - Граница? - тупо повторил он. Слово это было ему незнакомо.
   Потом он ответил с изумительным упрямством:
   - Я переплыву!
   Управляющий  снова улыбнулся; но  ему все  же  жаль  было  беднягу.  Он
ответил ласково:
   - Нет, Борис, ничего не выйдет. Граница - это значит чужая страна. Люди
не пропустят тебя.
   - Да я ведь  не буду их убивать! Я бросил свою винтовку.  Почему же они
не пропустят меня к жене, если я их попрошу, Христа ради?
   Управляющий становился все серьезнее. Горечь наполняла его сердце.
   - Нет, - сказал он. - Они не пропустят тебя, Борис.
   - Так что ж мне делать,  господин? Я ведь не  могу остаться здесь. Люди
меня здесь не понимают, и я не понимаю их.
   - Ты выучишься, Борис.
   - Нет, господин. - Он низко опустил голову. - Я не могу учиться. Я могу
только работать  в поле,  больше я  ничего не умею. Что мне  здесь делать? Я
хочу домой. Покажите мне дорогу.
   - Теперь не существует туда дороги, Борис.
   - Да ведь они не могут запретить  мне вернуться к жене, к детям! Я ведь
не солдат больше.
   - Они это могут, Борис.
   - А царь? - спросил он неожиданно.
   - Царя больше нет, Борис. Люди его свергли.
   - Больше нет царя? - Он застыл на месте. - Значит мне не попасть домой?
- устало сказал он.
   - Теперь - нет. Придется подождать, Борис.
   - Долго?
   - Не знаю.
   Все угрюмее становилось его лицо во мраке.
   - Я так долго ждал. Я больше не могу ждать. Покажите дорогу. Я все-таки
попробую.
   - Дороги нет, Борис. Тебя схватят на границе. Мы найдем тебе работу.
   - Люди здесь не понимают меня, и я не понимаю их, - повторил он упрямо.
- Я не могу здесь жить. Помоги мне, господин.
   - Я не в состоянии, Борис.
   - Помоги, ради Христа, господин! Помоги мне, я не могу больше!
   - Нет, Борис. Ни один человек теперь не может помочь другому.
   Они безмолвно стояли друг против друга. Борис мял шапку в руках.
   - Зачем  же  забрали  меня из дому?  Они сказали, что я должен защищать
царя и отечество. Но Россия далеко, а царь... что они с ним сделали?
   - Свергли.
   - Свергли,  -  бессмысленно повторил  он. -  что ж  мне  теперь делать,
господин?  Мне домой нужно. Дети плачут, зовут меня. Я  не  могу здесь жить!
Помоги мне, господин, помоги!
   - Не могу, Борис.
   - И никто не может помочь?
   - Теперь никто.
   Русский  опускал  голову  все ниже; вдруг, глухо промолвив:  - Спасибо,
господин, - повернулся и ушел.
   Медленно  шел  он  по дороге.  Управляющий  долго  смотрел  ему  вслед,
удивляясь,  что тот пошел не к  постоялому двору, а спускается  к озеру.  Он
глубоко вздохнул и вернулся к своей работе в отель.
x x x
   Случай захотел,  чтобы тот же рыбок на следующее  утро нашел голое тело
утопленника.  Русский заботливо сложил на берегу подаренные ему брюки, шапку
и куртку и вернулся в озеро так же, как перед тем появился из него.
   О происшествии составлен был протокол, и так как фамилии чужестранца не
знали, то на могиле его поставили  простой  деревянный  крест, - один из тех
скромных памятников безвестной  судьбы, которыми  покрыта теперь  Европа  от
края до края.
   ___________





    Стефан Цвейг.
    Принуждение


   Перевод П. С. Бернштейн
   OCR: anat_cd@pisem.net


   Пьеру Жуву
   с братскою дружбой

   Погруженная  в  крепкий сон,  жена дышала  ровно и отчетливо. Казалось,
легкая  улыбка или  слово  вот-вот слетят с ее  полуоткрытых  уст.  Спокойно
вздымалась под покрывалом молодая  полная грудь. В окна пробивалась заря. Но
скуден  был  свет  зимнего  утра.  Полумрак неустойчиво  витал  над  сонными
предметами, обволакивая их очертания.
   Фердинанд тихо поднялся; зачем - он сам не знал. Это теперь с ним часто
случалось: бросая работу, он вдруг хватал шляпу и поспешно уходил из дому, в
поля, бежал все  быстрее и быстрее,  пока где-нибудь в незнакомом  месте  не
останавливался, усталый, с дрожащими коленями  и бешено прыгающим  в  висках
пульсом.  Или среди  оживленного  разговора  внезапно умолкал,-  не  понимая
смысла  слов, не отвечая на  вопросы,- с трудом сбрасывал с себя оцепенение.
Или вечером, раздеваясь, забывался и сидел на краю постели, с крепко зажатым
в руке ботинком, пока оклик жены или шум упавшего ботинка не  заставляли его
очнуться.
   Его охватила  дрожь,  когда  из  овеянной теплом  комнаты он  вышел  на
балкон. Невольно он прижал локти к телу. Расстилавшийся внизу широкий пейзаж
был  еще  окутан туманом. Цюрихское  озеро, представлявшееся обычно - из его
стоявшего  на возвышенности  домика - сверкающим зеркалом, отражавшим каждое
скользящее по небу облачко, было покрыто еще густой молочной пеной. Куда  ни
падал взор, к  чему ни прикасались руки,- все было сыро,  мрачно,  скользко,
серо; вода капала с деревьев, и влага сочилась по  сваям. Пробуждавшийся мир
походил на человека,  только-что  спасшегося  из  воды  и  отряхивающего  ее
брызги. Человеческие  голоса  доносились  сквозь  густой туман  сдавленно  и
глухо, как предсмертный хрип  утопающего; изредка  слышались удары  молота и
далекий благовест, но чистый обычно  звук был неясен и ржав. Мрак  и сырость
повисли между ним и миром.
   Его знобило.  Но  он  продолжал стоять, глубже  засунув руки в карманы,
ожидая, пока прояснится горизонт.  Словно занавес  из серой бумаги медленно,
снизу,  стал  сворачиваться  туман.  Его охватило невыразимое  желание снова
увидеть любимый ландшафт,  недвижно расстилавшийся внизу и подернутый сейчас
утренней дымкой. Чистые очертания  пейзажа сиянием своим всегда умиротворяли
его душу. Как часто радостная даль горизонта успокаивала его тревогу; домики
на  том  берегу, приветливо  лепившиеся один  к другому, пароход,  грациозно
прорезающий  голубые волны, чайки, весело  перелетающие  с берега на  берег,
дым,  серебристыми   спиралями  подымающийся  из   красной  трубы  навстречу
полуденному  звону, -  все так уверенно повторяло ему: "мир! мир!", что, как
ни реально было  безумие  вселенной,  он  верил прекрасным  этим знамениям и
минутами забывал о своей настоящей родине, любуясь этой - вновь обретенной.
   Месяцы  протекли с тех  пор, как бежал он от современности и  людей, из
воюющей страны,  сюда,  в  Швейцарию;  он чувствовал,  как  его истерзанная,
израненная,  подавленная  болью и ужасом душа  находит  здесь  успокоение  и
исцеление;  чувствовал, как  манит к себе ласковый ландшафт,  как его чистые
линии  и  краски зовут  его,  художника, к  работе.  Поэтому,  когда  пейзаж
скрывался от  взора, когда, как в этот утренний  час, его застилал туман, он
снова ощущал себя чужим и одиноким. Его охватила бесконечная жалость ко всем
заключенным внизу - во мгле, к людям его родины, также потонувшей в туманной
дали,  - бесконечная  жалость,  бесконечная  тоска по слиянию с  ними и с их
судьбой.
   Откуда-то  из тумана  донеслись  в  это  мартовское  утро четыре  удара
церковного колокола и  потом  - словно  сами себе возвещали они время -  еще
восемь,  более  звонких.  И  сам  он  ощутил  себя  словно   вознесенным  на
колокольню,  невыразимо одиноким, -  мир  расстилается перед ним,  а за ним,
погруженная в сумерки сна, покоится его жена.
   Всей душой  захотелось  ему разорвать эту мягкую завесу тумана, ощутить
хоть какие-нибудь признаки пробуждения жизни. Когда он пристально всмотрелся
вниз,  ему показалось,  что  в  сером  тумане, там, где  кончается деревня и
дорога короткими извилинами  поднимается в гору, что-то медленно движется, -
не то человек, не то зверь. Это еле видное, маленькое существо приближалось,
вселяя  в него  радость сознания,  что еще  кто-то  бодрствует,  и возбуждая
любопытство,  жгучее  и  болезненное.  На   перекрестке,  там,  где   дороги
расходились,  одна  -  в  соседнее селение, другая - сюда, наверх. появилась
серая  фигура.  На мгновение  она,  как  бы отдыхая,  замедлила  шаг.  Потом
неторопливо стала взбираться по тропинке на холм.
   Беспокойство овладело  Фердинандом.  "Кто  этот чужой?  - подумал  он.-
Какая  сила выгнала его в это утро, как и меня, из тепла и сумрака  комнаты?
Не  ко  мне  ли  он,  и что  ему  нужно от  меня?"  Теперь,  вблизи,  сквозь
рассеявшийся  туман,  он узнал его:  это был почтальон.  Каждое утро,  когда
церковные часы били восемь, он  взбирался  сюда, наверх;  Фердинанду знакомо
было его неподвижное лицо с рыжей, слегка поседевшей, морского типа бородой,
в  синих  очках.  Его  фамилия  была  Нуссбаум,  Фердинанд  же  прозвал  его
"Щелкунчиком"  за  деревянность  движений   и  важный  вид,   с  которым  он
перебрасывал свой большой черный кожаный мешок на правую сторону,  передавая
с величественным видом письма. Фердинанд не мог удержаться от улыбки, глядя,
как  почтальон, тяжело ступая шаг за  шагом, с  мешком,  переброшенным через
левое плечо, старается придать своей мелкой походке значительный вид.
   Но вдруг он почувствовал дрожь в коленях. Его рука, поднятая к  глазам,
опустилась  словно  чужая.  Тревога  сегодняшняя,  вчерашняя,  тревога  всех
последних  недель с  новой  силой охватила  его  вдруг. Ему показалось,  что
человек этот  шаг за шагом приближается к  нему, направляется к нему одному.
Не отдавая себе отчета, он нажал ручку двери,  прокрался мимо спящей жены и,
торопливо  спустившись с лестницы, пробежал по дорожке мимо забора навстречу
почтальону.
   У садовой калитки он с ним столкнулся.
   -Есть у вас... есть у вас... Есть у вас что-нибудь для меня?
   Почтальон поднял кверху отсыревшие очки.
   - Да-да.
   Он  одним взмахом перебросил  черный мешок на правую сторону и перебрал
кипу  писем  своими влажными, красными от  утреннего заморозка, похожими  на
дождевых червей пальцами.
   Фердинанд дрожал. Наконец, почтальон вытащил письмо.  Это  был  большой
коричневый  конверт; наверху  крупным шрифтом  пометка: "Служебное", а внизу
его фамилия.
   -Распишитесь,-  сказал почтальон,  послюнил чернильный карандаш и подал
ему книгу.
   Волнуясь,  Фердинанд   одним  росчерком,  неразборчиво,  подписал  свою
фамилию.
   Он  схватил  письмо,  протянутое ему красною толстою рукой.  Но  пальцы
онемели и конверт упал на мокрую землю, в сырую листву. И когда он нагнулся,
чтобы поднять его, то вдохнул горький запах гнили и тления.
x x x

   Теперь он ясно увидел, что именно это, гнездясь в глубине его сознания,
неделями  смущало