авюры  и
разговаривая с ними, как с людьми. А сегодня... этот день мог  бы  стать
счастливейшим в его жизни, ведь он так много лет  ждет  случая  показать
свои сокровища человеку, способному их оценить! Прошу  вас...  умоляю...
не лишайте его этой радости!
   Я просто не могу передать вам, с какой скорбью это было сказано. Гос-
поди, да сколько уже раз приходилось мне в  качестве  антиквара  сталки-
ваться с самым бессовестным обманом, когда, подло пользуясь инфляцией, у
несчастных буквально за кусок хлеба отбирались редчайшие фамильные  цен-
ности, - но здесь судьба сыграла особенно злую шутку,  которая  особенно
сильно потрясла меня. Разумеется, я обещал молчать и сделать все от меня
зависящее, чтобы скрыть истину.
   Мы пошли; по дороге я с горечью слушал ее рассказ о том,  при  помощи
каких уловок были одурачены несчастные женщины, и это еще более укрепило
меня в намерении сдержать свое обещание. Не успели мы взойти по лестнице
и взяться за ручку двери, как из комнаты послышался радостно  грохочущий
голос старика: - Входите, входите! - Должно быть, со свойственной слепым
остротой слуха он уловил звук шагов, когда мы еще подымались  по  ступе-
ням.
   - Герварт даже не вздремнул сегодня, так ему не терпится показать вам
свои сокровища,  -  с  улыбкой  сказала  старушка.  Одного-единственного
взгляда дочери оказалось достаточно, чтобы успокоить ее относительно мо-
его поведения. На столе уже были разложены  груды  папок,  и,  едва  по-
чувствовав прикосновение моей руки, слепой без лишних церемоний  схватил
меня за локоть и усадил в кресло.
   - Вот так. И начнем не мешкая - просмотреть надо очень много, а  ведь
господам берлинцам вечно некогда. В этой папке у  меня  Дюрер,  довольно
полный, как вы сейчас убедитесь, и одна гравюра лучше другой. А впрочем,
сами увидите; смотрите! - И он раскрыл первую папку: - Вот его  "Большая
лошадь".
   Осторожно, едва касаясь кончиками пальцев,  как  берут  обычно  очень
хрупкие предметы, он вынул из папки паспарту,  в  которое  был  вставлен
пустой, пожелтевший от времени лист бумаги, и держал его перед глазами в
вытянутой руке. С минуту он восторженно и молча глядел на него;  разуме-
ется, он ничего не видел, но, словно по волшебству, лицо старика приняло
выражение зрячего. А глаза его, еще только что совершенно  безжизненные,
с неподвижными зрачками, вдруг просветлели, в них вспыхнула  мысль.  Был
ли то просто отблеск бумаги, или свет шел изнутри?
   - Ну, как? - с гордостью спросил он. - Случалось вам видеть  что-либо
прекраснее этого оттиска? Смотрите, как тонко и четко выделяется  каждый
штрих! Я сравнивал свой экземпляр с дрезденским, и тот показался мне ка-
ким-то расплывчатым, тусклым. А какова родословная! Вот! - Он перевернул
лист и ногтем указательного пальца так уверенно стал  водить  по  пустой
бумаге, отмечая места, где должны были находиться  пометки,  что  я  не-
вольно взглянул, уж нет ли их там на самом деле. - Это печать коллекцио-
нера Наглера, а здесь Реми и Эсдайля; ну, могли ли мои знаменитые  пред-
шественники предполагать, что их достояние когданибудь попадет  в  такую
комнатушку!
   Мороз пробегал у меня по коже, когда этот не ведающий о своей  утрате
старик изливался в пылких похвалах над совершенно пустым листом  бумаги;
невыразимо жутко было глядеть, как он со скрупулезной точностью кончиком
пальца водил по невидимым, существующим лишь в  его  воображении  знакам
прежних владельцев гравюры. От волнения у меня перехватило горло, и я не
мог произнести ни слова в ответ; но, взглянув случайно на женщин и  уви-
дев трепетно протянутые ко мне руки дрожащей от страха старушки, я  соб-
рался с силами и начал играть свою роль. - Замечательно!  -  пробормотал
я. - Чудесный оттиск.
   И тотчас же лицо старика просияло от гордости. - Это еще что! - лико-
вал он. - А вы посмотрите на его "Меланхолию", или "Страсти" в красках -
второго такого экземпляра на свете нет. Да вы  поглядите  только,  какая
свежесть, какие мягкие, сочные тона! - и снова его палец любовно забегал
по воображаемому рисунку. - Весь Берлин, со всеми своими искусствоведами
и антикварами перевернулся бы вверх тормашками от зависти, если  бы  они
увидели эту гравюру!
   Бурные торжествующие потоки его слов изливались целых два часа.  Нет!
Я не берусь описать тот поистине мистический ужас,  который  я  пережил,
пока просмотрел вместе с ним сотню или две пустых бумажек и жалких  реп-
родукций. Незримая, давным-давно разлетевшаяся  на  все  четыре  стороны
коллекция продолжала с такой поразительной реальностью жить в  воображе-
нии старика, что он, ни  секунды  не  колеблясь,  в  строгой  последова-
тельности и в мельчайших подробностях описывал и восхвалял одну за  дру-
гой все гравюры; для этого слепого, обманутого и такого трогательного  в
своем неведении человека она оставалась неизменной, и страстная сила его
видения была так велика, что даже я начал невольно поддаваться этой  ил-
люзии. Один только раз страшная опасность пробуждения нарушила сомнамбу-
лический покой его вдохновенного созерцания. Превознося рельефность  от-
тиска рембрандтовской "Антиопы"  (речь  шла  о  действительно  бесценном
пробном оттиске) и любовно водя своим нервным,  ясновидящим  пальцем  по
воображаемым линиям, он не обнаружил на гладком листе бумаги столь  зна-
комых ему углублений. Лицо старика внезапно омрачилось, голос стал  глу-
хим и неуверенным. - Да "Антиопа" ли это? - пробормотал он  смущенно.  Я
тотчас же взялся за дело и, выхватив у него из  рук  паспарту  с  пустым
листом, принялся с жаром и возможно подробнее описывать мнимую  гравюру,
которую и сам отлично помнил. Черты слепого снова разгладились,  смягчи-
лись. И по мере того как я говорил, лицо этого грубоватого старого вояки
все ярче и ярче озарялось простодушной, искренней радостью.
   - Наконец-то встретился мне понимающий человек! - торжествующе  обер-
нувшись в сторону женщин, ликовал он. - И наконец-то, наконец-то вы  мо-
жете убедиться, как ценны мои гравюры. Вы не верили,  ворчали  на  меня,
что я ухлопывал на свою коллекцию все деньги: правда, шестьдесят  лет  я
не знал ни вина, ни пива, ни табака, ни театра, ни путешествий, ни книг,
а только все копил и копил на покупку этих гравюр. Но погодите, еще  бу-
дете богаты; когда меня не станет,  вы  будете  так  богаты,  как  самые
большие богачи в Дрездене, богаче всех в нашем городе, и тогда-то вы по-
мянете добрым словом мое чудачество. Но пока я жив, ни одна  гравюра  не
выйдет из этого дома: сначала вынесут меня, а уж потом мою коллекцию.
   И он нежно, словно живое существо, погладил опустошенные  папки;  мне
было жутко глядеть на него, но вместе с тем и отрадно, потому что за все
годы войны я ни разу не видел на лице  немца  выражения  столь  полного,
столь чистого блаженства. Возле него стояли жена  и  дочь,  и  было  та-
инственное сходство между ними и фигурами женщин на гравюре великого не-
мецкого мастера, которые, придя ко гробу спасителя и увидев, что  камень
отвален и гроб опустел, замерли у входа в радостном экстазе перед совер-
шившимся чудом с выражением благочестивого ужаса на лицах. И подобно то-
му как на гравюре последовательницы Христа улыбаются сквозь слезы, пора-
женные предчувствием явления спасителя, так же и эта несчастная, раздав-
ленная жизнью старуха и ее стареющая дочь улыбались,  озаренные  светлой
детской радостью слепого старца, - то была потрясающая картина, подобной
мне не привелось видеть за всю мою жизнь!
   Старый коллекционер упивался моими похвалами, он  с  жадностью  ловил
каждое слово, вновь и вновь открывая и закрывая папки, так что я  с  об-
легчением вздохнул, когда, наконец, ему все же  пришлось  очистить  стол
для кофе и лжеколлекция была убрана. Но как ничтожен был  мой  виноватый
вздох облегчения по сравнению с бьющей через край радостью и веселым за-
дором этого словно на тридцать лет помолодевшего  старика!  Он  захмелел
будто от вина: сыпал анекдотами о своих покупках и  удачных  находках  и
поминутно выскакивал изза стола и плелся на ощупь, отказываясь от  помо-
щи, к своим папкам, чтобы еще и еще раз вынуть оттуда какую-нибудь  гра-
вюру. А когда я сказал, что мне пора уходить, он  прямо-таки  испугался;
надувшись и топнув, как упрямый ребенок, ногой, он заявил,  что  это  не
дело, что я не просмотрел и половины всех гравюр. Немалого труда  стоило
женщинам убедить его не задерживать меня, говоря, что я могу опоздать на
поезд.
   Но когда, после отчаянных пререканий, старик вынужден был согласиться
и, наступили минуты прощания, он совсем растрогался. Взяв меня за  руки,
он нежно, со всем красноречием, на какое способны пальцы слепого, провел
ими до самого запястья, как бы пытаясь  таким  образом  узнать  обо  мне
больше и выразить мне свою любовь сильнее, чем могли  бы  сделать  любые
слова.
   - Вы доставили мне своим приходом огромную радость, огромную! -  ска-
зал он с глубоким, вырвавшимся из самых недр его существа волнением, ко-
торое тронуло меня до глубины души. - Ведь это для меня  настоящее  бла-
женство, что наконец-то, после такого долгого, долгого ожидания, я снова
смог просмотреть со знатоком мои любимые гравюры. Но знайте, что не  зря
навестили слепого старика. Даю вам слово, жена в том свидетельница,  что
добавлю к своему завещанию еще один пункт, согласно  которому  право  на
распродажу моей коллекции будет принадлежать вашей почтенной  фирме.  На
вашу долю выпадет честь быть хранителем этого никому не ведомого  сокро-
вища, - старик любовно погладил свои опустошенные папки, - до  тех  пор,
пока оно не рассеется по белу свету. Обещайте мне только  составить  для
этой коллекции хороший каталог: пусть он будет моим надгробным  памятни-
ком - лучшего мне не надо.
   Я взглянул на женщин: они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и по
временам нервно вздрагивали, причем дрожь передавалась от одной  к  дру-
гой, словно обе они были единым, потрясаемым одними и теми же чувствами,
существом. Да и у меня самого было как-то необычайно торжественно на ду-
ше, когда этот трогательный в своем неведении человек вручал моему попе-
чению, как огромную ценность, свою незримую и давным-давно уже  рассеяв-
шуюся коллекцию. Я взволнованно обещал ему то, что выполнить  был  не  в
силах, и снова в мертвых зрачках его блеснула жизнь, и  я  почувствовал,
как страстно желает он зримо представить себе мой облик: почувствовал по
нежному, почти любовному пожатию его пальцев, когда  рука  его  стиснула
мою в знак прощания и признательности.
   Обе женщины проводили меня до двери. Опасаясь чуткого слуха  слепого,
они не решились произнести ни слова; но  зато  какой  горячей  благодар-
ностью сияли их полные слез глаза! Как во сне спустился я вниз по  лест-
нице. По правде говоря, мне было стыдно. Я оказался вдруг  чем-то  вроде
ангела из сказки и, войдя в убогое жилище бедняков, вернул на час зрение
слепому, вернул только тем, что, способствуя спасительному  обману,  все
это время беззастенчиво лгал, тогда как на самом деле я, жалкий  торгаш,
пришел в этот дом, чтобы выманить несколько ценных гравюр. Но  я  уносил
оттуда нечто гораздо более ценное: в наше смутное, безотрадное время мне
вновь блеснула живая искра чистого вдохновения, того светлого  духовного
экстаза навеки преданной искусству души,  к  которому  современники  мои
давно уже утратили способность. Я испытывал благоговение - иначе не  на-
зовешь это чувство, - и в то же время  мне  было  чего-то  стыдно,  чего
именно, я и сам не знал.
   Когда я был уже на улице, наверху скрипнуло окно  и  кто-то  окликнул
меня по имени: то был старик; своим невидящим взором  он  смотрел  туда,
где, как ему казалось, я должен был находиться. Так  далеко  высунувшись
из окна, что женщинам пришлось заботливо подхватить его с обеих  сторон,
он помахал мне платком  и  бодрым,  юношески  звонким  голосом  крикнул:
"Счастливого пути!"
   Никогда не забыть мне этой картины: там, высоко в окне, радостное ли-
цо седовласого старца, словно парящее над угрюмыми, вечно суетящимися  и
озабоченными пешеходами; лицо человека, вознесшегося на  светлом  облаке
своей прекрасной иллюзии над нашей печальной  действительностью.  И  мне
припомнилось мудрое старое изречение, - кажется, это сказал Гете: "Соби-
ратели - счастливейшие из людей".


   ЛЕПОРЕЛЛА

   Имя ее было Кресченца Анна Алоиза Финкенгубер, возраст - тридцать де-
вять лет, рождена вне брака в горной деревушке Циллерталя. В графе "осо-
бые приметы" ее книжки домашней прислуги стояла  черта,  означающая  "не
имеется"; но если бы чиновникам вменялось в обязанность указывать харак-
терные особенности внешнего облика, им достаточно было бы одного  взгля-
да, чтобы записать: сильное сходство с ширококостой, худой загнанной ло-
шадью. Ибо несомненно было что-то лошадиное в этом смуглом, удлиненном и
в то же время скуластом лице с отвислой нижней губой, в тусклых  глазах,
почти лишенных ресниц, и прежде всего в жестких, точно войлок,  волосах,
жирными прядями прилипших ко лбу. И походкой она  напоминала  выносливых
упрямых лошадей, которые зиму и лето угрюмо волокут  деревянные  повозки
вверх и вниз по тряским горным дорогам. Отдыхая после работы,  Кресченца
дремала, слегка отставив локти и сложив на коленях узловатые руки, безу-
частная ко всему, словно усталая кляча, которую только что  распрягли  и
отвели в конюшню. Все в ней было жестко,  топорно,  тяжеловесно.  Думала
она медленно, понимала туго; все новое лишь с трудом, как сквозь  густое
сито, просачивалось в ее сознание. Но если какое-нибудь новое  впечатле-
ние, наконец, проникало в ее мозг, она держалась за него цепко и  жадно.
Она никогда не читала - ни газет, ни молитвенника, - едва умела  писать,
и неуклюжие каракули в тетради расходов по кухне  чем-то  напоминали  ее
неповоротливую, угловатую фигуру, лишенную даже намека на женскую округ-
лость форм. Таким же жестким, как лоб, бедра, руки, весь костяк,  был  и
голос; невзирая на сочный тирольский говор, он скрипел, точно ржавое же-
лезо, что, впрочем, казалось вполне естественным, - так редко Кресченца,
никогда не произносившая лишнего слова, пользовалась им. И никто никогда
не слышал ее смеха; это тоже сближало ее с животными, ибо неразумным бо-
жьим тварям, вместе с даром речи, безжалостно отказано в величайшем бла-
ге - в способности выражать свои чувства вольным и неудержимым смехом.
   Как незаконнорожденный ребенок, она была воспитана на средства  общи-
ны, с двенадцати лет жила в людях, работала  судомойкой  на  извозчичьем
заезжем дворе, где вызывала всеобщее удивление своим  поистине  яростным
усердием, и, наконец, возвысилась до ранга поварихи в солидной гостинице
для туристов. Изо дня в день Кресченца подымалась в пять утра и до позд-
ней ночи скребла, чистила, мела, вытрясала, выколачивала, топила,  стря-
пала, месила, катала, гладила, перемывала и гремела кастрюлями.  Никогда
не уходила со двора, нигде не бывала, кроме как в церкви; солнце заменял
ей огненный круг конфорки, а лес - тысячи и тысячи  поленьев,  наколотых
ею за долгие годы.
   Потому ли, что четверть века ожесточенного тяжелого  труда  вытравили
из нее все женственное, потому ли, что она сама круто и односложно  пре-
секала все поползновения, мужчины не докучали ей.  Единственной  ее  ра-
достью были деньги, наличные деньги,  которые  она  копила  с  упорством
крестьянки и фанатизмом отверженной, не желавшей под старость снова  да-
виться горьким хлебом общественного призрения в какой-нибудь богадельне.
Только ради денег это темное существо в тридцать семь лет решилось впер-
вые покинуть тирольские горы. Профессиональная посредница по найму прис-
луги, проводившая свой летний отдых в тех краях и видевшая как Кресченца
с утра до вечера надрывается на работе, сманила ее в Вену, посулив двой-
ное жалование. Всю дорогу Кресченца ничего не ела  и  не  произнесла  ни
слова; тяжелую корзину со своим добром она держала на  коленях  и,  хотя
ноги сильно ныли, отклоняла все предложения соседей по  купе  пристроить
корзину в багажную сетку, ибо воровство и обман были единственными поня-
тиями, которые в ее неповоротливом уме связывались с мыслью о  столичном
городе. В Вене, в первые дни, ее приходилось провожать на рынок,  потому
что она боялась экипажей, как корова боится  автомобиля.  Но  когда  она
привыкла к четырем улицам, по которым пролегал путь к рынку,  она  стала
отлично обходиться без посторонней помощи; упорно глядя в землю, трусила
со своей хозяйственной сумкой туда и обратно и опять убирала, мыла,  то-
пила, возилась у новой плиты, не ощущая никакой перемены. В девять часов
вечера, по деревенской привычке, она ложилась спать, крепко спала до ут-
ра, ровно дыша открытым ртом, и просыпалась только от звона  будильника.
Никто не знал, довольна ли Кресченца своим новым местом, а  может  быть,
она и сама этого не знала; она ни к кому не ходила, в ответ на  распоря-
жения хозяйки только бурчала "ладно, ладно" или,  в  случае  несогласия,
норовисто вскидывала плечи. Соседей и других служанок в доме она  просто
не замечала; насмешливые взгляды ее более легкомысленных товарок  скаты-
вались с нее, словно вода с дубленой кожи. Только однажды, когда горнич-
ная стала передразнивать ее тирольский говор и, несмотря на упорное мол-
чание Кресченцы, долго не отставала, та вдруг выхватила из топки горящую
головешку и кинулась на завизжавшую от страха девушку. С тех пор все ос-
терегались ее гнева и никто уже не осмеливался насмехаться над нею.
   Каждое воскресенье Кресченца надевала широкую, в сборках, колом  тор-
чащую юбку, плоский  деревенский  чепец  и  отправлялась  в  церковь.  И
один-единственный раз, в свой первый свободный день в Вене, она соверши-
ла прогулку. Но в трамвай она не села,  а  шла  пешком  сквозь  сутолоку
оживленных улиц; не видя вокруг себя ничего, кроме  каменных  стен,  она
добралась до Дунайского канала; тут она постояла немного, поглядела, как
на нечто давно знакомое, на стремительное течение, потом  повернулась  и
зашагала обратно, держась поближе к домам и опасливо минуя мостовые. Эта
первая и единственная прогулка, видимо, разочаровала ее, ибо с  тех  пор
она проводила воскресные дни дома; сидя у окна,  она  либо  шила,  либо,
сложив руки, просто смотрела на улицу. И так она привычно тянула  лямку,
и переезд в столицу не принес ей никаких перемен; давно заведенное коле-
со ее жизни вращалось по-прежнему, с той только разницей, что  теперь  к
концу месяца вместо двух бумажек в ее красных, огрубелых, потрескавшихся
руках оказывалось четыре. Бережно развернув кредитки, она долго и  недо-
верчиво разглядывала их, потом почти с нежностью разглаживала  и,  нако-
нец, убирала в желтую резную шкатулку, привезенную из деревни. Этот  де-
ревянный немудреный ящичек был ее самой сокровенной тайной, смыслом всей
ее жизни. Ключ от шкатулки она клала на ночь под подушку; куда она  пря-
тала его днем - ни одна душа в доме не знала.
   Таково было это странное человеческое существо (назовем ее так,  хотя
именно человеческие черты лишь смутно и приглушенно проступали в ее  по-
ведении), но, вероятно, только оградив себя шорами  и  плотно  закупорив
все пять чувств, и можно было вынести пребывание в не менее странном до-
ме барона фон Ф. Обычно прислуга выдерживала царившую там накаленную ат-
мосферу ровно столько, сколько полагалось  по  закону,  и  уходила,  как
только истекал установленный испытательный срок. Раздраженный, взвинчен-
ный до истерики тон задавала хозяйка. Эта перезрелая дочь  богатого  эс-
сенского фабриканта, познакомившись на курорте с красивым молодым  баро-
ном (не слишком высокого рода и без гроша за душой),  спешно  женила  на
себе годившегося ей в сыновья обаятельного лощеного шалопая. Но едва ми-
новал медовый месяц, как новобрачной, увы, пришлось сознаться, что правы
были ее родители, которые предпочли бы более солидного и дельного зятя и
потому энергично возражали прот