ость оттого, что не моя лошадь побеждает. Все не-
выносимее становился пронзительный вопль моего противного соседа: "Рава-
холь! Равахоль!" Во мне клокотало холодное бешенство, я едва  удерживал-
ся, чтобы не ударить кулаком по его широко раскрытому черному рту.  Меня
била лихорадка, я весь
   дрожал и чувствовал, что рассудок изменяет мне. Но вот другая  лошадь
почти поравнялась с первой. Может быть, это  Тедди,  может  быть,  может
быть - и эта надежда снова окрылила меня.  И  вправду,  мне  показалось,
будто над седлом мелькнул красный рукав, когда жокей хлестнул лошадь  по
крупу; это мог быть Тедди, это должен, непременно должен быть Тедди!  Но
почему он его не гонит, негодяй? Хлыстом его! Еще, еще! Вот, вот,  дого-
няет! Полголовы осталось! Почему Равахоль? Равахоль? Нет,  не  Равахоль!
Не Равахоль! Тедди, Тедди! Ну, ну, Тедди! Тедди!
   Вдруг я откинулся назад. Что, что это было? Кто тут  бесновался?  Кто
кричал "Тедди! Тедди!" истошным голосом? Да ведь это я  сам  кричал.  И,
вопреки охватившему меня безумию, я испугался самого себя. Я хотел сдер-
жаться, овладеть собой, меня мучил стыд. Но я не мог  оторвать  глаз  от
обеих лошадей, точно сросшихся друг с другом, и,  видимо,  действительно
Тедди боролся за первое место с гнусным Равахолем, которого я  ненавидел
лютой ненавистью, потому что вокруг меня поднялся многоголосый,  пронзи-
тельный визг: "Тедди! Тедди!" - и я, опомнившийся лишь на краткое  мгно-
вение, снова обезумел. Тедди должен, обязан победить! И  в  самом  деле,
вот, вот из-за скачущей впереди лошади выдвинулась голова другой, сперва
только на четверть, а вот и наполовину, а вот уже и шея видна -  в  этот
миг звонко задребезжал звонок и над толпой грянул взрыв: все голоса сли-
лись в едином вопле торжества, отчаяния, гнева. На одну секунду желанное
имя заполнило весь синий небосвод. Потом крик оборвался, и где-то загре-
мела музыка.
   Разгоряченный, весь в поту, с сильно бьющимся сердцем соскочил  я  со
стула. Мне пришлось на минутку присесть - у меня кружилась голова. Лико-
вание, какого я никогда еще не испытывал, охватило меня - неистовая  ра-
дость от сознания, что случай так рабски подчинился моему вызову; тщетно
пытался я убедить себя, что лошадь выиграла вопреки моей воле, что я хо-
тел проиграть эти деньги. Я сам этому не верил и уже чувствовал  зуд  во
всем теле; что-то толкало меня, и я отлично знал, куда: я хотел  ощутить
победу, видеть ее, осязать, держать в руках деньги, много денег, переби-
рать дрожащими пальцами пачку кредиток. Какое-то еще не изведанное ожес-
точенное вожделение овладело мной, и никакой стыд  уже  не  останавливал
меня. Едва поднявшись со стула, я побежал  к  кассе,  грубо  расталкивая
очередь, протиснулся к окошку, чтобы только поскорей,  поскорей  увидеть
деньги, живые деньги. - Невежа! - проворчал кто-то за моей спиной, но  я
и не подумал оскорбиться, я весь дрожал от  непостижимого  лихорадочного
нетерпения. Наконец, очередь дошла до меня, я жадно схватил пачку креди-
ток. Я пересчитал их с трепетом и восторгом. В пачке было шестьсот сорок
крон.
   Я крепко сжимал в руках деньги. Моей первой мыслью было: опять поста-
вить, выиграть еще больше, гораздо больше. Куда девалась моя афиша?  Ах,
я выбросил ее от волнения! Я озирался по сторонам: где бы раздобыть дру-
гую? Но тут я к своему ужасу увидел, что толпа вокруг меня редеет,  рас-
текается по направлению к выходам, кассы  закрываются,  флаг  опустился.
Скачки кончились. Это был последний заезд. На мгновение я оторопел.  По-
том во мне вспыхнул гнев, словно я стал жертвой несправедливости.  Я  не
мог примириться с тем, что теперь, когда мои нервы напряжены до предела,
когда впервые за долгие годы кровь так горячо бежит по жилам, что именно
теперь наступил конец. Но напрасно я обольщал  себя  надеждой,  что  это
всего лишь ошибка: все быстрее рассасывалась пестрая  людская  толпа,  и
примятая трава уже зеленела между одиночными  замешкавшимися  зрителями.
Наконец, я опомнился и понял, что смешно, глупо торчать здесь, а поэтому
я взял шляпу-трость я, по-видимому, где-то забыл от волнения - и пошел к
выходу. Один из служителей подскочил ко мне, угодливо приподняв фуражку,
я назвал ему номер моего фиакра, он крикнул его, сложив рупором руки,  и
экипаж подкатил к воротам. Я велел кучеру медленно ехать по главной  ал-
лее. Ибо как раз теперь,  когда  мое  возбуждение  немного  улеглось,  я
предвкушал удовольствие восстановить в памяти все события этого дня.
   К воротам подкатил еще один экипаж; я невольно взглянул в ту  сторону
- и тотчас же отвернулся: в экипаж садилась та самая  женщина  со  своим
дородным супругом. Меня они не заметили. Но мне сразу стало гадко,  душ-
но, я чувствовал себя пойманным с поличным. Я едва  не  крикнул  кучеру,
чтобы он подхлестнул лошадей, только бы поскорее скрыться.
   Фиакр мягко скользил на резиновых шинах в веренице  других  экипажей,
которые, словно убранные цветами лодки, плыли, покачиваясь, между  зеле-
ных берегов каштановой аллеи, унося свой пестрый груз - разряженных жен-
щин. Воздух был теплый, мягкий, уже чувствовалось первое легкое  дунове-
ние вечерней прохлады. Но прежнее блаженно-мечтательное  настроение  уже
не возвращалось: встреча с жертвой моего обмана привела меня  в  замеша-
тельство. Как будто струя ледяного воздуха проникла сквозь щель и  сразу
охладила мой пыл. Я сызнова и совершенно трезво обдумал все,  что  прои-
зошло, и просто дивился на самого себя: я, джентльмен, принятый в лучшем
обществе, офицер запаса,  пользующийся  всеобщим  уважением,  без  нужды
присвоил найденные деньги, спрятал их в бумажник и вдобавок сделал это с
такой алчной радостью, с таким наслаждением, что оправдать мой  поступок
было невозможно. Я, еще час тому назад безупречный, незапятнанный  чело-
век, совершил кражу. Я стал вором. И как бы для того, чтобы напугать са-
мого себя, я вполголоса, безотчетно подделываясь под лад цокающих копыт,
произносил свой приговор: "Вор! Вор! Вор! Вор!"
   Но странно... Как мне описать то, что произошло со мной? Ведь это так
необъяснимо, так необычайно, и все же я знаю, что ничего  не  придумываю
задним числом. Каждая подробность моего душевного состояния, каждый  по-
ворот моей мысли запечатлелись у меня в памяти с такой  сверхъестествен-
ной ясностью, как ни одно событие моей тридцатишестилетней жизни; и  все
же я с трудом решаюсь изложить на бумаге эту  странную  смену  ощущений,
эти ошеломляющие изгибы мысли, да и сомневаюсь, нашелся ли бы такой  пи-
сатель или психолог, который сумел бы изложить их в логической  последо-
вательности. Я могу только описать все,  что  я  перечувствовал,  строго
придерживаясь того порядка, в каком это происходило.
   Итак, я говорил себе: "Вор, вор, вор". Затем настала какая-то  удиви-
тельная, точно пустая минута, минута, когда  не  было  ничего,  когда  я
только - ах, как это трудно выразить! - когда я только слушал, прислуши-
вался к себе. Я вызвал самого себя на допрос, предъявил  обвинение;  те-
перь подсудимый должен был держать ответ перед судом. И вот я  прислуши-
вался - и ничего не услышал. Слово "вор",  которое  точно  удар  хлыстом
должно было, как я ожидал, меня разбудить, а затем  ввергнуть  в  бездну
стыда и покаяния, - слово это не вызвало во мне ровно ничего. Я терпели-
во ждал несколько минут, я, так сказать, еще ниже пригнулся к самому се-
бе, - потому что слишком ясно чувствовал, что под этим упрямым молчанием
что-то таится, - и с волнением ждал отклика, ждал, что у  меня  вырвется
крик омерзения, негодования, отчаяния. Но опять-таки не произошло  ниче-
го. Никакого отзвука. Еще раз повторил я слово "вор, вор" -  теперь  уже
громко, чтобы, наконец, пробудить свою словно оглохшую, оцепеневшую  со-
весть. Но ответа опять не последовало. И вдруг яркий свет молнией озарил
сознание, как если бы спичка внезапно вспыхнула над темной ямой, -  и  я
понял, что только хотел почувствовать стыд, но не стыдился, мало того, -
что я в самом падении моем по какойто таинственной причине горд  и  даже
счастлив своей нелепой выходкой.
   Как это возможно? Теперь, уже не на шутку испуганный таким  неожидан-
ным открытием, я изо всех сил стал противиться этому чувству, но слишком
бурно, слишком необузданно поднималось оно во мне.  То,  что  так  жарко
бродило в крови, был не стыд, не гнев, не гадливость к  самому  себе,  -
радость, буйная радость разгоралась ярким  огнем,  взвивалась  дерзкими,
озорными языками пламени, ибо я сознавал,  что  сейчас,  в  эти  минуты,
впервые после долгих лет, я опять живу, что мои чувства были только при-
туплены, но не умерли, что, стало быть, где-то, под наносами моего  рав-
нодушия, все еще текут горячие ключи, и вот  когда  к  ним  прикоснулась
волшебная палочка случая, они забили высоко, до самого сердца. Значит, и
во мне, и во мне, в этой частице живого космоса, еще тлеет  таинственное
вулканическое ядро всего земного, которое иногда прорывается в вихре не-
удержимых желаний, - значит, и я живу, и я человек, с пылкими, злыми
   страстями. Какая-то дверь распахнулась от порыва ветра, какая-то про-
пасть разверзлась, и я с вожделением вглядывался  в  то  неведомое,  что
открылось во мне, что и пугало меня и дарило блаженство.  И  медленно  -
между тем как экипаж неторопливо уносил меня сквозь привычный мир светс-
ких буржуа - я сходил, ступень за ступенью, в тайники своей души,  невы-
разимо одинокий в этом безмолвном нисхождении, озаренный только поднятым
надо мной ярким факелом внезапно возгоревшегося сознания. И в то
   время как вокруг меня бурлила тысячная толпа смеющихся, болтающих лю-
дей, я искал самого себя, свое потерянное "я",  волшебной  силой  памяти
воскрешая минувшие годы. Давно забытые происшествия внезапно глянули  на
меня из запыленных и потускневших зеркал моей жизни, я вспомнил, что уже
однажды, еще в школе, украл перочинный ножик у товарища  и  с  таким  же
злорадством смотрел, как он его повсюду ищет, всех спрашивает и не может
успокоиться; я понял вдруг смутную, как бы предгрозовую тревогу иных ча-
сов, проведенных с женщинами, понял, что мои чувства были только излома-
ны, раздавлены погоней за химерой, за идеалом светского джентльмена,  но
что и во мне, как во всех людях, только глубоко, очень глубоко,  на  дне
засыпанных колодцев, таится родник жизни.  О,  я  ведь  жил  всегда,  но
только не осмеливался жить, я замуровался и спрятался  от  самого  себя;
теперь же долго подавляемая сила вырвалась на волю,  и  жизнь,  богатая,
неотразимо могучая жизнь одолела меня. И теперь я знал, что  еще  дорожу
ею; изумленный и счастливый, словно женщина, которая  впервые  чувствует
движение ребенка, ощутил я в себе зародыш подлинной - не знаю, как  наз-
вать иначе, - истинной, правдивой жизни; я уже считал себя мертвецом,  и
вот - мне даже совестно этих слов - я вдруг снова расцвел, кровь тревож-
но и жарко струится по жилам, в благодатном тепле распускаются чувства и
зреет неведомый плод, наливаясь сладостью или горечью.  Чудо  Тангейзера
произошло со мною среди бела дня, между двумя заездами, под  тысячеголо-
сый гул праздной толпы: душа моя встрепенулась, омертвелый посох зазеле-
нел и покрылся почками.
   Из проезжавшей мимо коляски кто-то окликнул меня, приподняв шляпу,  -
вероятно, я не заметил первого поклона. Я сердито оглянулся, разозленный
тем, что мне помешали предаваться своим самоощущениям, разбудили от  не-
изведанного доселе сладостного глубочайшего сна. Но  взглянув  на  того,
кто мне поклонился, я весь похолодел. Это был мой друг Альфонс, когда-то
милый школьный товарищ, а теперь прокурор. Меня  сразу  пронзила  мысль;
этот человек, дружески тебя приветствующий, впервые имеет власть над то-
бой, стоит ему проведать о твоем поступке - и ты в его руках.  Знай  он,
кто ты и что ты сделал - и он вытащит тебя из этого  фиакра,  вырвет  из
добропорядочного, благополучного существования и столкнет  на  несколько
лет в мрачный мир за решетчатыми окнами, к отбросам жизни, к другим  во-
рам, которых только бич нужды загнал в душные, грязные камеры. Но  леде-
нящий страх лишь на один миг схватил меня за дрожащую руку, лишь на  миг
остановил биение сердца, потом и эта мысль, вспыхнув огнем, разожгла  во
мне необузданную дерзновенную гордость, с высоты которой я  самоуверенно
и почти насмешливо мерил взглядом окружающих меня людей. Как застыла  бы
у вас на губах улыбка, думал я, ваша ласковая, дружественная улыбка, ко-
торой вы приветствуете во мне человека своей среды, если бы  вы  догада-
лись, кто я такой! Словно комок грязи смахнули бы вы мой поклон брезгли-
вым движением руки. Но прежде чем вы меня отвергли, я  уже  вас  отверг:
сегодня я выбросился из вашего окостенелого мира, где был бесшумно  вер-
тевшимся колесиком огромной машины,  которая  равнодушно  стучит  своими
поршнями и суетно вращается вокруг своей оси, - я прыгнул в пропасть, не
ведая ее глубины, но в этот один-единственный час я лучше  узнал  жизнь,
чем за все годы, прожитые под стеклянным колпаком. Я уже не  ваш,  не  с
вами, я где-то вне вас, на вершине или на дне пропасти, но только не  на
плоском побережье вашего мещанского благополучия. Я впервые испытал все,
чем человеку дано наслаждаться и в добре и во зле, но никогда вы не  уз-
наете, где я был, никогда меня не постигнете: люди, что знаете вы о моей
тайне?
   Как передать чувства, владевшие мной, когда  я,  по  виду  вылощенный
светский щеголь, любезно раскланиваясь и отвечая на поклоны, катил в по-
токе экипажей. Ведь между тем как я, под личиной моего прежнего внешнего
обличья, по привычке еще замечал знакомые лица, в душе моей гремела  та-
кая неистовая музыка, что я с трудом удерживал готовые вырваться  ликую-
щие звуки. Мое сердце было так переполнено, что я физически  страдал  от
этого и, задыхаясь, прижимал руку к груди, чтобы унять мучительную боль.
Но будь то боль, радость, страх - я ничего не ощущал обособленно, в раз-
рыве, все было сплавлено воедино, я  знал  только  одно:  что  я  живой,
чувствующий человек, и это простейшее изначальное знание, которого я был
лишен многие годы, пьянило меня. Ни разу, ни на минуту, за все  тридцать
шесть лет моей жизни, не упивался я так полнотой своего бытия, как в тот
час.
   Слабый толчок-экипаж остановился; кучер, натянув вожжи, повернулся на
козлах и спросил, ехать ли домой. Я очнулся, взглянул на аллею - и  опе-
шил, увидев, как долго я грезил, как много  времени  пробыл  в  забытьи.
Стемнело; верхушки каштанов тихо шевелились, вечерняя прохлада была  на-
поена их ароматом. За ними уже серебрился туманный лик луны. Пора,  пора
кончать - но только не ехать домой, не возвращаться в мой привычный мир!
Я расплатился с кучером. Когда я достал бумажник и взял в руку кредитные
билеты, то словно слабый электрический ток пробежал у меня  от  запястья
до кончиков пальцев; стало быть, что-то еще оставалось во мне от прежне-
го человека, который стыдился этих денег. Еще дрогнула умирающая совесть
джентльмена, но рука моя уже спокойно отсчитывала краденые бумажки, и я,
на радостях, не поскупился. Кучер так горячо благодарил меня, что я  не-
вольно усмехнулся: если бы ты знал! Лошади  тронули,  фиакр  отъехал.  Я
смотрел ему вслед, как с палубы корабля бросаешь прощальный взор на  бе-
рег, где ты был счастлив.
   Я стоял в нерешительности среди говорливой, веселой, заливаемой  зву-
ками музыки толпы; было, вероятно, около  семи  часов,  и  я  машинально
свернул к Захеру, где обычно после прогулок по Пратеру ужинал в  большой
компании; очевидно, именно поэтому кучер ссадил меня здесь. Я подошел  к
решетчатым воротам фешенебельного летнего ресторана и уже взялся было за
кольцо, но что-то остановило меня: нет, я не хотел возвращаться  в  свой
мир, не хотел растрачивать в пустых разговорах то  новое,  неизведанное,
что бродило во мне, не хотел рассеивать чары, во власти которых находил-
ся уже несколько часов.
   Откуда-то приглушенно доносились нестройные звуки  музыки,  и  я  не-
вольно пошел в ту сторону, потому что все манило меня сегодня; я с  нас-
лаждением отдавался на волю случая, и в  этом  бесцельном  блуждании  по
многолюдным аллеям парка была для меня какая-то  неизъяснимая  прелесть.
Кровь быстрее бежала по жилам в этом густом, кипящем человеческом  меси-
ве, все чувства были обострены, и я с волнением вдыхал едкий чадный  за-
пах человеческого дыхания, пыли, пота и табака. Ибо все то, что  прежде,
еще вчера, отталкивало меня, что представлялось мне вульгарным,  пошлым,
плебейским, что я всю жизнь презирал с высокомерием выхоленного джентль-
мена, - все это теперь манило меня, я как бы впервые ощутил свое кровное
родство с толпой, близость к их грубым, первобытным  инстинктам.  Здесь,
среди городских подонков, среди солдат, горничных, бродяг,  по  какой-то
необъяснимой причине я чувствовал себя необыкновенно хорошо;  я  с  жад-
ностью вдыхал все запахи, толкотня и давка были мне приятны, и я  с  не-
терпеливым любопытством ждал, куда меня,  безвольного,  занесет  случай.
Все ближе подходил я к месту народного гуляния, все  громче  раздавались
звуки барабанов и труб, шарманки с фанатичным упорством наяривали польки
и вальсы, из балаганов доносился шум и треск, взрывы хохота, пьяные вык-
рики, а между деревьями уже мелькали яркие огни с детства знакомой кару-
сели. Я остановился посреди площадки, предоставляя этому  столпотворению
заливать меня, наполнять мне уши и глаза: эти каскады шума,  эта  адская
свистопляска успокаивала меня, потому что в этом хаосе было нечто,  заг-
лушавшее мою внутреннюю бурю. Я смотрел, как служанки,  в  раздувающихся
платьях, визжа от восторга, взлетали на качелях под самое небо; как при-
казчики мясных лавок с хохотом опускали тяжелые молоты на силомеры;  как
зазывали с обезьяньими ужимками покрывали хриплыми криками рев шарманок,
и как все это в едином вихре сливалось с  тысячеголосой  кипучей  жизнью
толпы, опьяненной громом духового оркестра, мельканием огней, своим соб-
ственным праздничным весельем. Теперь, когда я сам проснулся,  я  ощущал
чужую жизнь, ощущал возбуждение этой накипи большого столичного  города,
этой толпы, которая, взвинченная собственным многолюдством, на несколько
коротких воскресных часов давала волю своим низменным, грубым и  все  же
здоровым и животворным инстинктам. Возбужденные, разгоряченные люди  на-
пирали на меня со всех сторон, и мало-помалу я сам  заражался  их  безу-
держным весельем; острые, пряные запахи, нестройный гул голосов, режущая
слух музыка - все это, как всегда при слишком сильных ощущениях, раздра-
жало нервы и одурманивало сознание. Впервые за много лет, быть может  за
всю жизнь, ощутил я человеческую массу, ощутил людей как  силу,  которая
сообщала жизнеспособность и моему собственному  обособленному  "я".  Ка-
кая-то плотина была прорвана, живые струи забили между мной и окружающим
миром, и меня охватило страстное желание разрушить  последнюю  преграду,
отделявшую меня от него, слиться воедино  с  этим  неведомым,  бурлившим
вокруг меня человеческим морем. С вожделением мужчины влекся  я  к  лону
этого гигантского тела, с вожделением женщины томился в ожидании ЕЙ  лю-
бой ласки, любого зова, любых объятий. Я знал теперь - во мне  была  лю-
бовь и потребность в любви, какую я испытывал только в далекие  отрочес-
кие годы. О, только бы ринуться туда, в живую плоть толпы, приобщиться к
ее бьющей через край жизненной силе, только бы влить  свою  кровь  в  ее
кровь; стать совсем ничтожным, совсем безыменным в этой  сутолоке,  быть
всего лишь инфузорией в омуте мира, трепещущей светящейся  тварью  среди
мириад подобных мне существ - но только раствориться в этом  многолюдье,
закружиться в водовороте, сорваться, как стрела с  натянутой  тетивы,  в
неведомое, в некий рай человеческой общности.
   Теперь мне ясно: я был тогда пьян. Все горячило кровь  -  звон  коло-
кольчиков на карусели, пронзительное взвизгивание женщин, когда их  хва-