менее ярким и уже не задевает так глубоко и  меньше  опасностей  тебя
подстерегает. Мало-помалу я оправилась от потрясения, и когда много  лет
спустя мне представили молодого поляка, атташе австрийского  посольства,
и в ответ на мой вопрос о той семье он рассказал, что сын его  родствен-
ника десять лет тому назад  застрелился  в  Монте-Карло,  -  я  даже  не
вздрогнула. Мне почти не было больно: быть может, - к чему скрывать свой
эгоизм? - я была даже рада, потому что теперь мне нечего  было  бояться,
что я когданибудь с ним встречусь, никто уже  не  мог  свидетельствовать
против меня, кроме собственной памяти. С тех пор я стала спокойнее. Сос-
тариться - это ведь и значит перестать страшиться прошлого.
   И теперь вы поймете, почему я решила заговорить с  вами  о  себе,  об
этом случае в моей жизни. Когда вы так горячо защищали  мадам  Анриэт  и
утверждали, что двадцать четыре часа  могут  полностью  изменить  судьбу
женщины, мне показалось, что речь идет обо мне; я была  вам  благодарна,
потому что впервые почувствовала себя как бы оправданной. И я  подумала:
хоть раз излить душу, - быть может, тогда снимется проклятие с моих вос-
поминаний и я смогу завтра же пойти туда и переступить порог того самого
зала, где меня подстерегала судьба, не питая ненависти ни к нему,  ни  к
себе. Тогда камень свалится с моей души, ляжет всей  своей  тяжестью  на
прошлое, и оно уже никогда не воскреснет. Хорошо, что я смогла  все  это
вам рассказать, теперь мне легко и почти радостно...  Благодарю  вас  за
это.
   Миссис К. встала, и я почувствовал, что  рассказ  окончен.  Несколько
смущенный, я искал и не находил слов. Должно  быть,  она  поняла  это  и
быстро проговорила:
   - Нет, прошу вас, не надо... я не хотела бы, чтобы  вы  отвечали  мне
или сказали что-нибудь... Благодарю вас за то, что вы меня выслушали,  и
желаю вам счастливого пути.
   И она, прощаясь, протянула мне руку. Невольно я поднял глаза, и  тро-
гательно прекрасным показалось мне лицо  этой  старой  женщины,  которая
приветливо и слегка смущенно глядела на меня.  То  ли  отблеск  минувшей
страсти, то ли замешательство залило румянцем ее лицо  до  самых  корней
седых волос, - совсем как юная девушка стояла она передо мной,  взволно-
ванная воспоминаниями и стыдясь своего признания. Я был тронут, мне  хо-
телось выразить ей свое уважение, но что-то сдавило мне горло.  Тогда  я
низко склонился и почтительно поцеловал ее поблекшую,  слегка  дрожащую,
как осенний лист, руку.


   ЗАКАТ ОДНОГО СЕРДЦА

   Для того чтобы нанести сердцу сокрушительный удар, судьба  не  всегда
бьет сильно и наотмашь; вывести гибель из ничтожных причин - вот к  чему
тяготеет ее неукротимое творческое своеволие. На нашем невнятном челове-
ческом языке мы называем это первое легкое  прикосновение  поводом  и  в
изумлении сравниваем его невесомость с  могучим  действием,  которое  он
оказывает впоследствии; но подобно тому, как болезнь  возникает  задолго
до того, как она обнаруживается, так и судьба человека начинается  не  в
ту минуту, когда она становится явной и неоспоримой. Она долго таится  в
глубинах нашего существа, в нашей крови, прежде чем коснется нас  извне.
Самопознание уже равносильно сопротивлению, и почти всегда оно тщетно.
   Старик Соломонсон - у себя на родине он имел право  именоваться  ком-
мерции советником Соломонсоном - проснулся однажды ночью в номере гости-
ницы на озере Гарда, где  он  проводил  пасхальные  праздники  со  своей
семьей, - проснулся от жестокой боли: будто  тисками  сдавливало  живот,
дыхание с трудом вырывалось из напряженной груди. Старик  испугался:  он
страдал болезнью печени, и у него часто бывали колики, а между тем, воп-
реки совету врачей, он не поехал лечиться в Карлсбад а предпочел  сопро-
вождать свою семью на юг. Опасаясь серьезного приступа, он в страхе ощу-
пал свой большой живот и, несмотря на мучительную боль, несколько  успо-
коился: давило только под ложечкой, очевидно из-за непривычной кухни,  а
может быть, это легкое отравление - нередкий  случай  среди  туристов  в
Италии. Со вздохом облегчения он отвел дрожащую руку, но боль не  прохо-
дила и не давала дышать. Тогда он, кряхтя и стеная,  тяжело  поднялся  с
постели, надеясь движением разогнать боль. И  в  самом  деле,  когда  он
встал на ноги и особенно когда сделал несколько шагов, ему  сразу  стало
легче. Но в темной комнате было тесно, и, кроме того, он  боялся  разбу-
дить жену, которая спала рядом, на второй кровати, и совершенно напрасно
встревожилась бы. Поэтому он накинул халат, надел ночные туфли  на  босу
ногу и осторожно пробрался в коридор, решив немного походить там.
   В ту минуту, когда он отворял дверь в коридор, через настежь  раскры-
тые окна с церковной башни донесся бой часов, четыре полнозвучных удара,
замирающие мягким трепетным звоном за озером: четыре часа утра.
   В коридоре было темно, но старик отчетливо помнил, что он очень длин-
ный и прямой. Старик шагал из конца в конец, не  нуждаясь  в  освещении,
глубоко дыша и радуясь тому, что боль понемногу проходит; он  уже  хотел
вернуться в комнату, как вдруг его остановил неясный шум. Где-то  совсем
близко что-то скрипнуло, послышался шорох, тихий шепот, и узкая  полоска
света из приоткрытой двери на мгновение прорезала темноту. Что это?  Не-
вольно старик прижался в угол, - конечно, не из любопытства, а из вполне
понятного опасения, что кто-нибудь увидит, как он, словно лунатик, среди
ночи разгуливает по коридору. Но в то мгновение, когда блеснул свет,  он
увидел - или ему померещилось, - что из приоткрывшейся двери выскользну-
ла женская фигура в белом и скрылась в противоположном конце коридора. И
верно - у одной из последних дверей тихо щелкнула ручка. И опять все за-
мерло во мраке.
   Старик вдруг зашатался, словно его ударили прямо в сердце. Там, в са-
мом конце коридора, где предательски щелкнула  ручка,  там  были...  там
ведь были только его собственные комнаты, трехкомнатный  номер,  который
он снял для своей семьи. Жена - он оставил ее всего несколько минут тому
назад - крепко спала; значит, эта женщина - нет, ошибки быть не могло, -
крадучись выходившая из чужой комнаты, была его дочь Эрна, которой  едва
исполнилось девятнадцать лет.
   Похолодев от ужаса, старик затрясся всем телом. Его  дочь  Эрна,  его
дитя, резвое, шаловливое дитя - нет, этого быть не может,  он,  конечно,
ошибся! Зачем она пошла в чужую комнату, если не... Как  бешеного  зверя
оттолкнул он эту мысль, но призрак  скрывшейся  женской  фигуры  властно
впился в его мозг - не вырвать его, не избавиться от него; он должен уз-
нать наверное, ошибся он или нет. Задыхаясь, держась за стену,  добрался
он до двери ее комнаты, смежной с его спальней, и  с  отчаянием  увидел,
что только здесь, только у этой единственной двери в  щелку  пробивалась
тоненькая нить света и предательски белела замочная скважина:  в  четыре
часа утра в ее комнате горел свет! И вот еще одно доказательство:  щелк-
нул выключатель, белую нить света поглотил мрак - нет, нет, незачем себя
обманывать - Эрна, его дочь, вышла из чужой комнаты среди ночи и  тайком
вернулась в свою.
   Старик дрожал, как в лихорадке, его знобило, холодный пот выступил на
всем теле. Выломать дверь, наброситься на нее с кулаками,  избить  бесс-
тыдницу - было его первым побуждением. Но у него подкашивались ноги.  Он
едва дотащился до своей комнаты и как смертельно раненое животное, почти
теряя сознание, упал на постель.
   Старик лежал неподвижно и широко открытыми глазами смотрел в темноту.
Рядом слышалось ровное сонное дыхание жены. Первой его мыслью было  рас-
толкать ее, сказать ей о страшном открытии, накричать, дать волю  своему
гневу. Но как вымолвить, как выразить словами этот ужас? Никогда, никог-
да ему не выговорить их. Но что делать? Что делать?
   Он силился собраться с мыслями. Но они, как летучие мыши, вслепую ме-
тались в мозгу. Ведь это просто чудовищно: Эрна, это  нежное,  заботливо
взлелеянное дитя с ласковыми глазами... давно ли, давно  ли  она  сидела
над букварем и розовым пальчиком водила по трудным,  непонятным  буквам;
давно ли он заходил за ней в школу, и она  выбегала  к  нему  в  голубом
платьице, а по дороге домой кормил ее пирожными в кондитерской - он  еще
чувствовал поцелуй детских губ, сладких от сахара... Разве не вчера  это
было?.. Нет, годы прошли с тех пор... но ведь вчера - в самом деле вчера
- она так по-детски упрашивала его купить ей пестрый голубой  с  золотом
свитер, выставленный в витрине. "Папочка, ну пожалуйста", - умильно сло-
жив руки и смеясь тем радостным, самоуверенным смехом,  против  которого
он никогда не мог устоять... А теперь, в двух шагах от  его  двери,  она
пробиралась в комнату чужого мужчины, в его постель...
   "Боже мой, боже мой... - невольно застонал старик. - Какой позор, ка-
кой позор!.. Мое дитя, мое нежное, любимое дитя с каким-то мужчиной... С
кем? Кто бы это мог быть? Всего только три дня как мы сюда  приехали,  и
раньше она не знала никого из  этих  вылощенных  кретинов  -  ни  графа,
Убальди с крохотной головой, ни итальянского офицера, ни  этого  меклен-
бургского барона... только на второй день после приезда  они  познакоми-
лись во время танцев, и уже с одним из них... Нет, он не мог  быть  пер-
вым, нет... это, наверное, началось еще раньше... дома...  и  я,  дурак,
ничего не знал, ни о чем не догадывался, старый, обманутый  дурак...  Но
что я вообще о них
   знаю?.. Целый день я работаю на них, сижу  по  четырнадцать  часов  в
конторе, точно так же, как прежде сидел в поезде с чемоданом, полным об-
разцов товара... ради денег, все ради денег... чтобы они могли  покупать
нарядные платья, чтобы они были богаты... а вечером, когда я прихожу до-
мой, усталый, разбитый, их нет: они в театре, на балу, в гостях... Что я
знаю о них, о том, как они проводят день? Вот и знаю  только  одно:  что
моя дочь по ночам отдает мужчинам свое юное, чистое тело, точно  уличная
девка... Боже мой, какой позор!"
   Старик тяжело стонал. Каждая новая мысль бередила его рану; ему каза-
лось, будто его мозг лежит открытый и в кровавой массе копошатся красные
черви.
   "Но почему же я все это терпел?.. Почему я лежу здесь  и  мучаюсь,  а
она, распутница, спокойно спит? Почему я сразу не ворвался к ней в  ком-
нату и не сказал, что знаю об ее позоре?.. Почему я не переломал ей  все
кости? Потому что я слаб... Потому что я трус... Я  всегда  был  слишком
слаб с ними... но всем им уступал... я ведь так гордился тем,  что  могу
дать им легкую жизнь, пусть я сам жил как каторжный... Ногтями я выцара-
пывал для них пфенниг за пфеннигом... я готов был содрать кожу со  своих
рук, лишь бы они были довольны... Но как только я  создал  для  них  бо-
гатство, они стали стыдиться меня... и неизящен-то я... и необразован...
А откуда у меня могло быть образование? Двенадцати лет меня уже взяли из
школы, и я должен был  зарабатывать...  зарабатывать...  зарабатывать...
скитался с образцами сначала из деревни в деревню, потом из города в го-
род, пока не открыл свое дело... и едва они разбогатели и стали  жить  в
собственном доме, как мое честное, доброе имя стало им не к лицу... Зас-
тавили меня купить звание тайного коммерции советника... для того, чтобы
ее больше не называли фрау Соломонсон, чтобы корчить из себя  аристокра-
ток... Аристократки!.. Они смеялись надо мной, когда я спорил против  их
претензий, против их "хорошего общества", когда я  рассказывал  им,  как
моя покойница мать вела дом, - тихо, скромно, жила только для отца и для
нас... называли меня отсталым, старомодным...  "Ты  слишком  старомоден,
папочка", - посмеивалась она... Да, я старомоден... а она ложится в  чу-
жую постель с чужими мужчинами... мое дитя, мое единственное дитя... Ох,
какой позор, какой позор!"
   Он стонал так горестно, так мучительно, что его жена, наконец,  прос-
нулась. - Что с тобой? - спросила она  сонным  голосом.  Старик  не  ше-
вельнулся и затаил дыхание. Так он лежал неподвижно  до  утра  в  черном
гробу своей тоски, словно червями снедаемый мыслями.
   К утреннему завтраку он пришел первым. С глубоким вздохом  он  уселся
за стол, но кусок не шел ему в горло.
   "Снова один, - подумал он, - всегда один!.. Когда  я  утром  ухожу  в
контору, они еще отсыпаются, устав от театров и балов, а когда я возвра-
щаюсь домой, они уже веселятся где-нибудь в своем обществе, куда они ме-
ня не берут с собой... Ох, деньги, проклятые деньги!.. они  их  испорти-
ли... из-за денег мы стали чужие друг другу... А я, старый  дурак,  ста-
рался наскрести побольше - и что же?.. самого себя я ограбил,  я  сделал
себя нищим, а их испортил... Пятьдесят лет я работал, как вол, не  знал,
что такое отдых... а теперь - один..."
   Жена и дочь все не приходили, и он начал сердиться.  "Почему  она  не
идет?.. Я должен поговорить с ней... я скажу ей... мы должны уехать  от-
сюда... сегодня же... Почему она не идет?.. Верно, она еще не отдохнула,
спит себе со спокойной совестью,  а  у  меня  сердце  разрывается...  Ее
мать... часами наряжается, принимает ванну, наводит лоск... маникюр, па-
рикмахер... раньше одиннадцати она не выберется... Чему же удивляться...
что может выйти из девочки?.. Ох, эти деньги, проклятые деньги!"
   За его спиной послышались легкие шаги. - Доброе утро, папочка, как ты
спал? - Женская головка наклонилась через его плечо, и нежные губы  кос-
нулись его горячего виска. Невольно он отдернул голову: ему был противен
слащавый запах духов Коти. И потом...
   - Что с тобой, папочка?.. опять не в духе?.. Дайте кофе и  яичницу  с
ветчиной... Плохо спал или получил неприятные известия?
   Старик подавил свой гнев. Он опустил голову, не решаясь взглянуть  на
дочь, и ничего не ответил. Он видел только кисти ее рук на столе, милые,
холеные, лениво играющие на белом поле скатерти, будто избалованные  по-
родистые борзые. Весь дрожа, он робко скользнул взглядом по ее  девичьим
рукам, еще полудетским... давно ли эти руки каждый вечер  обнимали  его,
когда она прощалась с ним перед сном... Он видел округлость ее  девичьей
груди, ровно дышавшей под новым свитером.  "Раздетая  валялась  с  чужим
мужчиной, - терзался старик. - Он трогал ее, ласкал, наслаждался...  моя
плоть и кровь... мое дитя... о, негодяй! - Он громко застонал, сам  того
не замечая. - Что с тобой папочка? - спросила она ласково и с  тревогой.
"Что со мной? - закипали в нем гневные слова. - У меня дочь проститутка,
и у меня не хватает мужества сказать ей это".
   Но он только невнятно пробормотал: - Ничего, ничего!  -  и,  поспешно
схватив газету, развернул  ее,  чтобы  отгородиться  от  вопросительного
взгляда дочери - он не мог смотреть ей в глаза. Руки его дрожали.  "Сей-
час, сейчас надо сказать ей, пока мы одни", - мучился он.  Но  слова  не
шли с языка; даже взглянуть на нее у него не хватало сил.
   И вдруг он резко отодвинул стул,  тяжело  поднялся  и,  повернувшись,
ушел в сад; он почувствовал, что против воли крупная  слеза  потекла  по
его щеке. Этого она не должна была видеть.
   Приземистый коротконогий старик долго  шагал  по  саду  и  пристально
смотрел на озеро. Его глаза, затуманенные  едва  сдерживаемыми  слезами,
все же не могли не видеть прелести ландшафта: за серебристой дымкой  ле-
жали мягкие зеленые волны холмов, словно заштрихованные тонкими  черными
линиями кипарисов, а за ними круто поднимались горы, строго, но без  вы-
сокомерия взирая на красоту озера, как суровые люди наблюдают игры горя-
чо любимых детей. Так ласково  и  радушно  цветущая  природа  раскрывала
объятия, призывая каждого быть добрым и счастливым, так божественно сия-
ла вечная улыбка благословенного юга!
   "Счастливым!.. - Старик горестно покачал отяжелевшей головой.  -  Да,
здесь можно быть счастливым. Один только раз я позволил  себе  эту  рос-
кошь, один только раз захотел испытать, как хороша жизнь для тех, кто не
знает забот... и первый раз после пятидесяти лет, ушедших  на  подсчеты,
вычисления, сделки, мелочный торг, захотел насладиться несколькими свет-
лыми днями... одинединственный раз, прежде чем меня закопают... Бог мой,
шестьдесят пять лет... в такие годы смерть не за горами, и тут не  помо-
гут ни деньги, ни врачи... Я хотел только вздохнуть свободно, хоть раз в
жизни подумать о себе... Но недаром покойный отец всегда говорил:  "Удо-
вольствия не про нас, тащи ношу на горбу до самой могилы..." Только вче-
ра еще я думал, что могу позволить себе отдых... вчера еще я  был  почти
счастлив... любовался своей красивой, веселой дочкой, радовался  ее  ра-
дости... и вот уже бог покарал меня, уже он все отнял у меня... теперь -
конец... я больше не могу говорить с родной дочерью... не могу  смотреть
ей в глаза, так мне стыдно за нее... Всегда и везде  будет  преследовать
меня эта мысль - и дома, и в конторе, и ночью в постели: где она сейчас,
где она была, что она делала? Никогда уже я не приду  домой  спокойно...
Бывало, она бежит мне навстречу, и сердце радуется оттого, что  она  так
молода, так хороша собой... А теперь, когда она поцелует  меня,  я  буду
думать, кому принадлежали эти губы вчера... Быть в вечной тревоге, когда
ее нет, и не сметь взглянуть ей в глаза, когда она со мной...  Нет,  так
жить нельзя... так жить нельзя..."
   Старик ходил взад и вперед, пошатываясь и бормоча себе под  нос,  как
пьяный. Взгляд его снова и снова обращался  к  озеру,  слезы  непрерывно
текли в бороду. Он снял пенсне и остановился  на  узкой  тропинке,  щуря
мокрые, близорукие глаза; вид у него был такой потерянный и жалкий,  что
проходивший мимо мальчишка-садовник в изумлении застыл на  месте,  потом
громко прыснул и насмешливо крикнул  что-то  по-итальянски.  Это  вывело
старика из оцепенения, он торопливо надел пенсне и побрел в глубь  сада,
чтобы где-нибудь на уединенной скамье укрыться от людей.
   Но не успел он выбрать подходящее место, как его вспугнул  донесшийся
откуда-то слева смех... знакомый смех, который теперь разрывал ему серд-
це. Музыкой звучал он ему целых девятнадцать лет, этот звонкий, шаловли-
вый смех... ради него он провел столько ночей в вагоне третьего класса -
тащился в Познань, в Венгрию только для того, чтобы привезти что-нибудь,
высыпать перед ними горсточку желтого навоза, на котором расцветало  это
беззаботное веселье... только ради этого смеха он жил, ради  него  довел
себя до болезни печени... лишь бы он постоянно звенел из любимых уст.  А
теперь он вонзался в его тело,  как  раскаленная  пила,  этот  проклятый
смех.
   И все же старик не устоял перед искушением и подошел поближе. Он уви-
дел свою дочь на теннисной площадке; она вертела  ракетку  в  обнаженной
руке, свободным движением подбрасывала и ловила ее, и вместе с  ракеткой
к синему небу взлетал ее шаловливый  смех.  Трое  мужчин  с  восхищением
смотрели на нее - граф Убальди, в свободной спортивной рубашке,  офицер,
в плотно облегающей военной тужурке, и мекленбургский барон,  в  безуко-
ризненных бриджах - три резко очерченные мужские фигуры, будто  изваяния
вокруг порхающего мотылька. Старик и сам не мог оторваться от этой  кар-
тины. Боже, как она была хороша в белом коротком  платье,  как  золотило
солнце ее светлые волосы! И с каким  блаженством  испытывало  в  беге  и
прыжках свою легкость и проворство это юное тело, опьяненное и  пьянящее
свободным ритмом своих движений! Вот она  подбрасывает  в  воздух  белый
мяч, следом за ним второй и третий, как грациозно изгибается ее стройный
девичий стан; вот она подпрыгнула, чтобы поймать последний мяч. Такой он
никогда ее не видел, полная задорного огня, она была словно реющее белое
пламя, окутанное серебристым дымком смеха, девственная богиня, родившая-
ся из плюща южного сада, из мягкой лазури зеркального озера; никогда это
гибкое стройное тело так вольно, так безудержно не отдавалось  пляшущему
ритму движений. Нет, никогда не видел он ее такой в душном городе, в его
каменных стенах, ни