а-
зорвалась в груди и горячая алая кровь хлынула вспененной струей,  вдруг
из меня, надменного, высокомерного, замкнувшегося в холодном спокойствии
светского человека, вырвалось, как немая молитва, как судорога, как крик
отчаяния, ребячливое и все же столь страстное желание, чтобы эта жалкая,
грязная, золотушная проститутка еще хоть раз оглянулась и дала мне повод
заговорить с нею. Ибо пойти за ней мешали мне - не гордость,  нет,  гор-
дость моя была раздавлена, растоптана, смыта совсем новыми чувствами,  -
но малодушие и растерянность. И так я стоял трепещущий и смятенный, один
у позорного столба темноты и ждал, как не ждал с отроческих лет, когда я
однажды вечером стоял у окна и чужая женщина начала не спеша раздеваться
и все медлила, не зная, что на нее смотрят; я взывал к богу каким-то мне
самому незнакомым голосом о чуде, о том, чтобы эта полукалека, эта  жал-
чайшая из человеческих тварей еще раз повторила свою  попытку,  еще  раз
обратила взгляд в мою сторону.
   И - она обернулась. Еще один раз, совершенно  машинально,  оглянулась
она на меня. Но в моем напряженном взгляде она, по-видимому, прочла при-
зыв, потому что остановилась, выжидая. Она  стала  вполоборота  ко  мне,
посмотрела на меня и кивком головы указала  на  тень  под  деревьями.  И
тут-то, наконец, я очнулся от мертвящего  оцепенения,  способность  дви-
гаться вернулась ко мне, и я утвердительно кивнул головой.
   Безмолвный договор был заключен. Она пошла вперед по полутемной  пло-
щадке, время от времени оглядываясь, иду ли я за ней. И я  шел  за  ней:
ноги уже не были налиты свинцом, я мог  переступать  ими.  Непреодолимая
сила толкала меня вперед. Я шел не по своей воле, а словно плыл  за  нею
следом, как будто она влекла меня на незримом канате.  Во  мраке  аллеи,
между балаганами, она замедлила шаги. Я поравнялся с ней.
   Несколько секунд она приглядывалась ко мне испытующе  и  недоверчиво:
что-то смущало ее. Очевидно, мое странное поведение,  мой  наряд,  столь
неуместный в ночном Пратере, казались ей подозрительными. Она неуверенно
озиралась по сторонам, явно колеблясь. Потом  сказала,  указывая  вглубь
аллеи, где было черно, как в угольной шахте: - Пойдем  туда.  За  цирком
совсем темно.
   Я не мог отвечать ей. Убийственная грубость  этой  встречи  ошеломила
меня. Мне хотелось убежать под  каким-нибудь  предлогом,  откупиться  от
нее, сунув ей монету, но моя воля уже не имела надо мной власти. У  меня
было такое чувство, какое испытываешь, когда мчишься на салазках по кру-
тому снежному скату: сердце замирает от  страха,  и  все  же  упиваешься
стремительным движением и,  вместо  того  чтобы  тормозить,  с  каким-то
пьяным, но сознательным восторгом безвольно летишь в пропасть. Я уже  не
мог повернуть обратно и, быть может, вовсе и не хотел повернуть, и когда
она вплотную подошла ко мне, я взял ее под руку. Рука была худая, словно
и не женская, а как у недоразвитого болезненного ребенка, и едва лишь  я
ощутил ее сквозь тонкий рукав, меня пронизала  размягченная,  участливая
жалость к этому убогому, раздавленному комочку жизни, который  выбросила
мне эта ночь. И невольно пальцы мои погладили эти слабые,  хрупкие  кос-
точки так целомудренно, так почтительно, как я еще никогда не прикасался
к женщине.
   Мы пересекли тускло освещенную аллею и вошли  в  рощу,  где  верхушки
густолистых деревьев, тесно смыкаясь, задерживали душную, дурно пахнущую
тьму. Я заметил, хотя уже с трудом, различал  что-либо  в  темноте,  что
она, держась за мою руку, очень осторожно оглянулась, а через  несколько
шагов - еще раз. И странно: между тем как я в каком-то дурмане, не  соп-
ротивляясь, шел навстречу сомнительному приключению, в моем сознании бы-
ла полная ясность. С зоркостью, от которой ничто не могло укрыться,  ко-
торая угадывала малейшее движение, я заметил, что позади, у самого  края
аллеи, какие-то тени скользят за нами следом, и мне даже послышались ти-
хие, крадущиеся шаги. И внезапно, - так молния  белой  вспышкой  озаряет
местность, - я почуял, я понял все: что меня заманивают в  западню,  что
сутенеры этой женщины крадутся за нами и что она ведет меня, в  темноте,
в какое-то условленное место, где я стану их добычей.  Со  сверхъестест-
венной ясностью, какая бывает только в мгновения между жизнью и смертью,
я видел все, взвешивал все возможности. Еще было время спастись - с ули-
цы, которая, видимо, пролегала неподалеку, доносился шум  трамвая,  -  я
мог крикнуть или свистнуть, сбежались бы люди: отчетливо вставали передо
мной картины моего бегства, моего спасения.
   Но странно - эта осознанная угроза не образумила,  а,  напротив,  еще
больше воспламенила меня. Ныне, в трезвую минуту, при ясном свете  осен-
него дня, я и сам не вполне понимаю, почему я действовал столь нелепо: я
знал, знал наверно, что бессмысленно подвергаю себя опасности, но в этом
предвкушений таилось для меня какое-то соблазнительное безрассудство.  Я
предвидел нечто мерзкое, быть может, грозящее смертью, я дрожал от  гад-
ливости при мысли, что меня ждет какое-то злодейство,  какое-то  подлое,
грязное приключение, но в моем новом, неизведанном и неожиданном опьяне-
нии жизнью сама смерть - и та вызывала во  мне  какое-то  мрачное  любо-
пытство. То ли стыд, боязнь обнаружить трусость, то ли расслабление  во-
ли, но что-то не давало мне уйти. Меня тянуло окунуться в эту  последнюю
клоаку жизни, за один-единственный день пустить по ветру, промотать  все
свое прошлое; какое-то дерзание духа примешивалось к  моему  низменному,
пошлейшему приключению. И хотя я всеми своими  нервами  чуял  опасность,
предугадывая ее всеми своими чувствами, своим рассудком, я все же углуб-
лялся в рощу, держа под руку уличную девку, которая не только не привле-
кала меня, но почти отталкивала, и зная, что она ведет меня к своим  со-
общникам. Но я уже не мог повернуть обратно.  После  кражи,  совершенной
мною на скачках, сила тяготения ко всему преступному неудержимо увлекала
меня все ниже и ниже. И я уже не ощущал ничего, кроме стреми -  тельного
падения в какие-то новые бездны и, быть может, в последнюю  -  в  бездну
смерти.
   Пройдя еще несколько шагов, она остановилась.  Опять  бросила  вокруг
неуверенный взгляд. Потом выжидательно посмотрела на меня:
   - А сколько ты мне подаришь?
   Ах, вот что! Об этом я и забыл. Но ее вопрос не отрезвил меня. Напро-
тив. Я ведь только одного желал - дарить, отдавать, растрачивать себя. Я
торопливо сунул руку в карман и выложил на подставленную ею  ладонь  все
серебро и несколько смятых кредиток. И тут случилось нечто до того пора-
зительное, что еще и теперь у меня теплее становится на сердце, когда  я
вспоминаю об этом: было ли это жалкое создание озадачено размером платы,
- обычно она получала за свои услуги только гроши, - или ее удивила  не-
понятная порывистая радость, с какой я отдал ей деньги,  но  только  она
подалась назад, и сквозь густую, дурно пахнущую тьму я почувствовал, что
ее изумленный взгляд ищет моего взгляда. И я испытал, наконец, то,  чего
тщетно жаждал весь вечер: кто-то думал обо мне,  ждал  от  меня  ответа,
впервые во мне видели живого человека. И  что  именно  это  отверженное,
несчастное существо, предлагавшее, точно товар, свое жалкое, истасканное
тело, даже не взглянув на покупателя, что именно  она  подняла  на  меня
глаза, ища во мне человека, - только усилило мое странное  опьянение,  в
котором ясность сознания сочеталась с бредом, четкая работа мысли с уга-
ром чувств. И вот это чужое мне создание уже прижалось ко мне, но не ра-
ди исполнения оплаченной обязанности; мне почудилась в этом движении ка-
кая-то безотчетная признательность, женственное желание близости. Я  бе-
режно взял ее за острый локоть, обнял слабое, худое тело - и вдруг  уви-
дел всю ее жизнь: чужой грязный угол на окраине города, где она  с  утра
до полудня спит среди кишащих вокруг нее хозяйских детей, увидел сутене-
ра, который бьет ее, пьяных, которых в темноте бросаются на нее, отделе-
ние больницы, куда ее приводят, аудиторию клиники, где  ее  изможденное,
больное тело показывают как учебное пособие нахальным молодым студентам,
а потом - конец в какой-нибудь деревенской общине на ее родине,  где  ее
поселят и оставят околевать, как собаку. Бесконечное сострадание к  ней,
ко всем ей подобным овладело мной, горячая, чистая нежность. Я все  гла-
дил и гладил ее худенькую детскую руку. Потом наклонился и поцеловал ее.
   В этот же миг за моей спиной раздался шорох. Хрустнула ветка. Я  отп-
рянул. И вот уже послышался грубый мужской смех: - Так и есть! Так  я  и
думал!
   Даже и не видя их, я знал, кто такие эти люди. Несмотря на  все  свое
опьянение, я ни на секунду не забывал, что меня выслеживают, мало того -
я с острым любопытством поджидал их. Из  кустов  вынырнула  человеческая
фигура, за нею - вторая: молодые парни, оборванные, с наглыми повадками.
Опять послышался грубый смех: - Экая гадость, заниматься тут  свинством!
Ну, конечно, благородный господин! Но теперь он попался!
   Я не двигался. Кровь стучала в  висках.  Страха  я  не  испытывал.  Я
только ждал - что будет? Наконец-то я очутился на дне, на самом дне  ни-
зости. Теперь должна наступить катастрофа, взрыв, конец, которому я  по-
лусознательно шел навстречу.
   Когда парни появились, женщина отскочила от меня. Но не  к  ним.  Она
стояла между нами: по-видимому, подстроенное нападение было ей все же не
совсем приятно. А парни злились, что я стою и  молчу.  Они  переглядыва-
лись, очевидно ожидая с моей стороны протеста, просьбы, выражения  испу-
га.
   - Вот как, он молчит! - угрожающе крикнул, наконец, один  из  них.  А
другой подошел ко мне и сказал повелительно:
   - Идем в отделение!
   Я все еще ничего не отвечал. Тогда первый положил мне руку на плечо и
легонько толкнул вперед. - Марш! - сказал он.
   Я пошел. Я не сопротивлялся, потому что не хотел сопротивляться;  не-
вероятная грубость, пошлость этого опасного приключения захватила  меня.
Мозг работал отчетливо: я знал, что парни эти должны больше меня бояться
полиции, что я могу откупиться несколькими кронами, - но я хотел  испить
до дна чашу мерзости, я наслаждался унизительностью своего  положения  в
каком-то сознательном беспамятстве. Не спеша, словно автомат, пошел я  в
ту сторону, куда меня толкнули.
   Но как раз то, что я так безропотно, так покорно пошел из темноты  на
свет, по-видимому, смутило  парней,  они  стали  перешептываться.  Потом
опять нарочито громко заговорили между собой.
   - Шут с ним, отпусти его, - сказал один (невысокого роста с  изъеден-
ным оспой лицом).
   Но другой ответил с напускной строгостью:
   - Нет, брат, шалишь! Пусть-ка это сделает бедняк вроде нас,  которому
жрать нечего, его сейчас засадят под замок. Так нечего давать  спуску  и
благородному господину.
   В каждом их слове я слышал неуклюжую просьбу о том, чтобы  я  загово-
рил, начал торговаться с ними; преступник во мне понимал этих преступни-
ков, понимал, что они хотят помучить меня страхом и что я мучаю их своей
уступчивостью. Между нами шла немая борьба, - о,  как  богата  была  эта
ночь! - перед лицом смертельной опасности, здесь, в смрадной глуши  Пра-
тера, в обществе проходимцев и проститутки, я вторично за двенадцать ча-
сов испытал неистовый азарт игры, но только теперь на карту было постав-
лено все мое добропорядочное существование, сама жизнь моя. И я, в упое-
нии искушая судьбу, предался этой чудовищной игре, трепеща всеми до  от-
каза натянутыми нервами.
   - Ага, вот и полицейский, - послышался голос за  моей  спиной,  -  не
поздоровится благородному господину, придется недельку отсидеть.
   Это должно было прозвучать злобно и грозно, но я слышал  запинающуюся
неуверенность тона. Я спокойно шел на свет фонаря, где в самом деле поб-
лескивала каска полицейского. Шагов двадцать оставалось до  него.  Парни
за моей спиной умолкли; я заметил, что они идут медленней. Еще минута  я
это точно знал, - и они трусливо нырнут обратно в темноту, в  свой  мир,
ожесточенные неудачей, и выместят ее, быть может, на несчастной женщине.
Игра кончилась: опять, во второй раз сегодня, я выиграл, опять  украл  у
чужого, незнакомого человека его выигрыш.  Впереди  уже  мерцал  бледный
свет фонаря, я обернулся и только теперь разглядел лица обоих:  злобу  и
угрюмый стыд прочел я в их бегающих глазах. Они остановились,  разочаро-
ванные, подавленные, готовые скрыться во мраке, ибо  власть  их  окончи-
лась; теперь не я их - они меня боялись.
   И в эту минуту - точно в груди у меня  вдруг  сорвало  все  скрепы  и
чувства горячей волной вырвались наружу - мной овладела бесконечная, по-
истине братская жалость к этим людям. Чего они  домогались,  несчастные,
полуголодные, оборванные парни, от  меня,  пресыщенного  паразита?  Нес-
кольких крон, нескольких жалких крон. Они могли бы взять меня за  горло,
там, в темноте, ограбить, убить - и не сделали этого, а  только  попыта-
лись, неуклюже, неумело, запугать меня  ради  мелких  серебряных  монет,
болтающихся у меня в кармане. Как же я  смел,  я,  вор  из  прихоти,  из
озорства совершивший преступление, чтобы потешить себя, как смел  я  еще
мучить этих бедняг? Я уже не только бесконечно жалел их, мне было беско-
нечно стыдно, что ради своего удовольствия я еще забавлялся их  страхом,
их нетерпением. Я взял себя в руки: теперь, как раз теперь, на  освещен-
ной улице, где мне уже ничто не грозило, теперь я  должен  уступить  им,
смягчить горечь разочарования в их злых, голодных взглядах.
   Круто повернувшись, я подошел к одному из них. - Зачем  вам  доносить
на меня? - сказал я и постарался сообщить голосу интонацию  подавляемого
страха, - какая вам от этого польза? Может быть, меня арестуют, а  может
быть, и нет. Но вам ведь это ни к чему. Зачем вам портить мне жизнь?
   Оба в смущении таращили на меня глаза. Они ожидали  всего  -  окрика,
угрозы, от которой бы попятились, недовольно ворча, как обиженные  соба-
ки, только не такой сговорчивости. Наконец, один сказал,  но  совсем  не
угрожающе, а как бы оправдываясь: - Нужно соблюдать закон. Мы только ис-
полняем свой долг.
   Это была, по-видимому, заученная для подобных случаев фраза. И все же
она прозвучала как-то фальшиво. Ни тот, ни другой не решались  взглянуть
на меня. Они ждали. И я знал, чего они ждут: что я попрошу пощады и  что
предложу им денег.
   Я еще помню каждое из этих мгновений. Помню каждый  напрягавшийся  во
мне нерв, каждую мысль, мелькавшую в уме. И я помню, чего сперва  хотела
моя злая воля: заставить их ждать, еще помучить  их,  упиться  сознанием
своей власти над ними. Но я тотчас поборол себя, я стал  униженно  клян-
чить, потому что знал, что должен, наконец, избавить  их  от  страха.  Я
принялся разыгрывать комедию, просил их сжалиться надо  мной,  не  доно-
сить, не делать меня несчастным. Они молчали, но я видел,  в  какое  они
пришли смущение, эти неумелые горе-вымогатели. И  тогда  я,  наконец-то,
произнес слова, которых они жаждали так долго: - Я... я дам  вам...  сто
крон.
   Все трое вздрогнули и растерянно переглянулись. Такой суммы  они  уже
не ждали теперь, когда все было для них потеряно. Наконец, один из них -
рябой с беспокойным взглядом - пришел в себя. Два раза начинал он  гово-
рить, слова застревали у него в горле. Потом он сказал - и я чувствовал,
как ему стыдно: - Двести крон.
   - Да перестаньте вы! - вмешалась вдруг женщина.  -  Скажите  спасибо,
что он вообще вам что-нибудь дает". Он ведь ничего не сделал, почти и не
притронулся ко мне. Это уж просто свинство!
   С подлинным гневом крикнула она эти слова. И у меня взыграло  сердце.
Кто-то пожалел меня, кто-то выступил в мою защиту, - из низости, из  вы-
могательства выглянула доброта, темное стремление к справедливости.  Ка-
кое это было счастье, как вторило тому, что  поднималось  во  мне!  Нет,
нельзя больше играть с этими людьми, нельзя их  дольше  мучить  страхом,
стыдом: довольно! довольно!
   - Хорошо, пусть будет двести крон.
   Они молчали, все трое. Я достал бумажник. Очень медленно, не прячась,
широко раскрыл его. В один миг они могли вырвать его у  меня  из  рук  и
скрыться в темноте. Но они застенчиво отвели глаза. Между ними  и  мною,
вместо борьбы и игры, возникла тайная общность, взаимное доверие,  приз-
нание чужих прав, словом - вполне человеческие отношения. Я  извлек  два
кредитных билета из пачки украденных денег и протянул их одному из них.
   - Покорно благодарю, - сказал он нечаянно и тут же  отвернулся.  Оче-
видно, он сам почувствовал, что смешно благодарить  за  добытые  вымога-
тельством деньги. Ему было стыдно и его стыд - о, я ведь все постигал  в
ту ночь, каждое движение открывалось мне! - удручал меня.  Я  не  хотел,
чтобы этот человек стыдился передо мной, потому что я был ничуть не луч-
ше его, такой же вор, как он, трусливый и безвольный, как он. Его униже-
ние мучило меня, я хотел вернуть ему уверенность. Поэтому я отклонил его
благодарность.
   - Это я должен благодарить вас, -  сказал  я  и  сам  удивился  тому,
сколько подлинной задушевности прозвучало в моем голосе. -  Если  бы  вы
донесли на меня, я бы погиб. Мне пришлось бы застрелиться, а вам бы  это
пользы не принесло. Так лучше. Я пойду теперь направо, а вы  сверните  в
другую сторону. Спокойной ночи!
   Они ничего не ответили. Немного погодя один сказал; "Спокойной ночи",
за ним второй и, наконец, - проститутка, которая все время  пряталась  в
тени. Как тепло, как сердечно она это произнесла, словно искреннее поже-
лание! По их голосам я чувствовал, что где-то глубоко, в тайниках  души,
они любили меня и что этой странной встречи они никогда  не  забудут.  В
тюрьме или в больнице она, быть может, припомнится им:  что-то  от  меня
останется в них, что-то свое я им отдал. И радость этого дарения  напол-
няла меня, как еще ни одно чувство в жизни.
   Я пошел один в полумраке к выходу из Пратера. Все, что угнетало меня,
исчезло; я чувствовал с неведомой доселе полнотой, как я,  словно  долго
пропадавший без вести, опять вливаюсь в беспредельность мира. Все, каза-
лось мне, живет только для меня, но и моя жизнь  отдана  всему.  Черными
тенями обступали меня деревья, встречая меня дружеским шелестом, и я лю-
бил их. Звезды сияли мне с неба, и я вдыхал их белый  привет.  Откуда-то
доносилось пение, и мне чудилось, что это поют для меня. Все теперь при-
надлежало мне, с тех пор как я разбил коросту, покрывавшую мою грудь,  и
все влекло меня, потому что я узнал, что нет большей  радости,  чем  да-
вать, расточать себя. О, как легко, чувствовал я,  доставить  радость  и
самому возрадоваться этой радости: нужно только открыться, и уже струит-
ся от человека к человеку живой поток, низвергается от высокого к низко-
му и, пенясь, вновь поднимается из глубины в бесконечность.
   У выхода из Пратера, подле стоянки фиакров, я увидел торговку, устало
склонившуюся над своей корзиной. В корзине лежали  запыленные  хлебцы  и
гнилые яблоки. Должно быть, с самого утра сидела  она  тут,  сгорбившись
над своими жалкими грошами. Отчего бы и тебе не радоваться,  подумал  я,
если радуюсь я? Я взял небольшой хлебец и положил  в  корзину  кредитный
билет. Она торопливо стала собирать сдачу, но я  пошел  дальше  и  успел
только заметить, как она испуганно вздрогнула от  изумления  и  счастья,
как она вдруг выпрямилась и заплетающимся языком посылала мне вслед сло-
ва благодарности. С хлебцем в руке я подошел к лошади, понурившей  уста-
лую голову между оглоблями: она повернула  ко  мне  морду  и  приветливо
фыркнула. В ее тусклом взгляде я тоже читал  благодарность  за  то,  что
погладил ее розовые ноздри и дал ей хлебец. И едва лишь  я  сделал  это,
мне захотелось большего: доставлять еще больше радости, еще сильнее  по-
чувствовать, как можно при помощи серебряных кружочков, нескольких пест-
рых бумажек уничтожить страх, убить заботу, зажечь веселье. Почему здесь
нет нищих? Почему нет де