выдвигала  ящики,  переменила
платье, ленту; потом я стояла перед зеркалом и испытующим  взором  расс-
матривала себя: быть может, в таком наряде я все же могу  приковать  его
внимание. И вдруг я осознала, чего я хочу: пойти на все, только  не  от-
пускать его! В течение одной роковой секунды это желание стало решением.
Я сбежала вниз к портье и сообщила ему, что уезжаю с  вечерним  поездом.
Надо было торопиться: я позвонила горничной, чтобы она помогла мне  уло-
жить вещи - времени оставалось в обрез; и пока мы с ней поспешно,  напе-
регонки укладывали в чемоданы платье и всякую мелочь, я мечтала  о  том,
как буду провожать его, и в последний, самый последний момент, когда  он
уже протянет мне руку для прощанья, вдруг, к его изумлению, войду вместе
с ним в купе, чтобы провести  с  ним  эту  ночь,  следующую  -  столько,
сколько он захочет. Я была в каком-то чаду упоения; бросая платья в сун-
дук, я, к удивлению горничной, громко смеялась. Я смутно сознавала,  что
потеряла самое себя. Когда слуга пришел за моим багажом, я с недоумением
взглянула на него: трудно было думать о таких обыденных вещах,  когда  я
себя не помнила от волнения.
   Я очень боялась опоздать: вероятно, было уже около семи часов, до от-
хода поезда оставалось в лучшем случае двадцать минут; правда, утешала я
себя, я иду не для того, чтобы попрощаться, раз я решилась  сопровождать
его, сопровождать до тех пор, пока он пожелает. Слуга вынес мои  чемода-
ны, а я побежала к кассе отеля уплатить по счету. Управляющий уже протя-
гивал мне сдачу, я уже собиралась уходить, как вдруг чья-то рука ласково
дотронулась до моего плеча. Я вздрогнула. Это была моя кузина; обеспоко-
енная недомоганием, которое я перед ней разыграла, она пришла  навестить
меня. У меня потемнело в глазах. Я не могла принять ее:  каждая  секунда
промедления могла оказаться роковой; но вежливость обязывала  меня  уде-
лить ей хоть немного внимания.
   - Ты должна лечь в постель, - настаивала она, - я уверена, что у тебя
жар.
   Наверно, так оно и было, потому что в висках у  меня  стучало,  перед
глазами мелькали синие круги - я была  близка  к  обмороку.  Отказавшись
лечь, я благодарила ее за участие, хотя каждое слово  жгло  меня  и  мне
очень хотелось вытолкать ее вон вместе с  ее  назойливыми  заботами.  Но
непрошеная гостья не уходила, нет, не уходила; она предложила мне одеко-
лону, не поленилась сама натереть мне виски, а я считала минуты,  думала
о нем, ломала голову, как бы мне избавиться от этого мучительного  учас-
тия. И чем больше я волновалась, тем сильнее становилась ее  тревога  за
меня; наконец, она попыталась чуть не силой заставить меня  подняться  в
номер и лечь. Но вдруг - среди ее уговоров - я бросила взгляд на  висев-
шие в вестибюле часы: двадцать восемь минут восьмого, а в семь  тридцать
пять отходит поезд! И резко, порывисто, грубым  равнодушием  отчаяния  я
сунула кузине руку: "Прощай, мне надо уходить", и, не  обращая  внимания
на ее недоуменный взгляд, опрометью пробежала  мимо  удивленных  лакеев,
выскочила на улицу, бросилась к вокзалу. Уже по взволнованной жестикуля-
ции слуги, который ждал меня с багажом на перроне, я поняла, что опазды-
ваю. Я ринулась к барьеру, но меня остановил контролер: я  забыла  взять
билет. И пока я отчаянно уговаривала его пропустить меня, поезд  тронул-
ся; дрожа всем телом, я напряженно вглядывалась, надеясь поймать в одном
из окон хотя бы взгляд, поклон, привет. Но в торопливом  беге  поезда  я
уже не могла различить его лица. Все быстрее катились  вагоны,  и  через
минуту не осталось ничего, кроме черного, дымного облака.
   Долго я простояла так, словно каменная, потому  что  слуга,  наверно,
несколько раз пытался заговорить со мной, прежде чем решился тронуть ме-
ня за руку. Тут я очнулась. Отнести вещи обратно в отель? Прошло  минуты
две, пока я собралась с мыслями; нет,  это  невозможно!  Вернуться  туда
после своего нелепого, сумасбродного отъезда - нет, ни за что на  свете!
Мне не терпелось поскорее остаться одной, и я велела сдать вещи на  хра-
нение. И только теперь, среди вокзальной суеты, в круговороте сменяющих-
ся лиц, я попыталась обдумать, трезво обдумать, как мне  превозмочь  ду-
шившее меня чувство гнева, тоски и отчаяния, ибо -  должна  сознаться  -
мысль о том, что я по своей вине упустила последнюю встречу, жгла  меня,
точно раскаленным железом. Боль становилась все нестерпимее,  и  я  едва
удерживалась, чтобы не вскрикнуть. Вероятно, только в неповторимые мину-
ты их жизни у людей бывают такие внезапные,  как  обвал,  стремительные,
как буря, взрывы страсти, когда все прожитые годы, все  бремя  нерастра-
ченных сил сразу обрушиваются на человека. Никогда, ни до, ни после,  не
испытывала я такого крушения надежд, такой бессильной ярости, как  в  ту
секунду, когда, решившись на самый отчаянный шаг, решившись одним ударом
опрокинуть всю мою сбереженную, накопленную, устроенную жизнь, я внезап-
но очутилась перед неодолимой, бессмысленной стеной, о которую беспомощ-
но билась моя страсть.
   Что было потом? Конечно, я поступила так же  бессмысленно;  это  было
нелепо, глупо, мне даже стыдно об этом рассказывать, но я обещала  себе,
обещала вам ни о чем не умалчивать: я... я хотела вернуть его себе... то
есть вернуть те мгновенья, которые  провела  с  ним...  меня  неудержимо
влекло туда, где накануне мы были вместе, - к скамье, с  которой  я  его
подняла, в игорный зал, где я его впервые увидала, и даже в тот  притон,
лишь бы снова, еще раз все пережить. А на  другой  день  я  намеревалась
взять экипаж и поехать по набережной, по той  же  дороге,  чтобы  каждое
слово, каждый жест снова ожили во мне, - да, так велико,  так  ребячливо
было мое смятение! Но подумайте, как молниеносно обрушились на меня  все
эти события, - я ощущала их как один ошеломляющий удар.  И  теперь,  так
грубо пробужденная от своего опьянения, я хотела еще раз, капля за  кап-
лей, упиться мимолетно пережитым с помощью того магического  самообмана,
который мы называем воспоминанием; такое желание не всякий поймет;  быть
может, нужно пламенное сердце, чтобы это понять.
   Итак, я прежде всего пошла в казино, чтобы разыскать стол, за которым
он сидел, и там среди других рук представить себе его руки.  Я  вошла  в
зал. Я помнила, где он сидел, когда я впервые увидела его: за столом на-
лево, во второй комнате. Мне так ярко рисовалось  каждое  его  движение,
что я с закрытыми глазами, ощупью нашла бы его место. Я направилась  ту-
да. И вот... когда, стоя в дверях, я бросила взгляд на  толпу,  со  мной
произошло нечто странное... там, на том же месте, где я его себе  предс-
тавляла, там сидел... что это -  лихорадочный  бред,  галлюцинация?..  -
он... он, точно такой, каким только что рисовало его мое  воображение...
такой же, как вчера, с впившимися в шарик глазами, мертвенно  бледный...
он... да, он...
   Я так испугалась, что едва не вскрикнула. Но видение было так нелепо,
так немыслимо, что я тут же овладела собой - я закрыла глаза. "Ты с  ума
сошла... ты бредишь... у тебя жар... - говорила я себе. - Ведь  это  не-
возможно, тебе померещилось... Полчаса назад  он  уехал".  Только  после
этого я снова открыла глаза. Но, к моему ужасу, видение не исчезло:  ни-
каких сомнений - он попрежнему сидел там... среди миллионов рук я узнала
бы эти руки... нет, я не грезила, то был действительно он. Он не  уехал,
как поклялся мне, безумец сидел здесь, он принес сюда, на зеленый с гол,
деньги, которые я дала ему на дорогу, и, в полном самозабвении отдавшись
своей страсти, играл, - пока я в отчаянии рвалась к нему всем сердцем.
   Неистовый гнев овладел мною; все поплыло у меня перед  глазами,  и  я
едва не бросилась к нему, чтобы схватить за горло клятвопреступника, ко-
торый так бесстыдно обманул мое доверие, надругался над моими чувствами,
над моей преданностью! Но я вовремя справилась с собой. С нарочитой мед-
лительностью (чего это мне стоило!) подошла я к столу и  стала  как  раз
против него; какой-то господин любезно уступил мне место. Два метра  зе-
леного сукна разделяли нас, и я могла, как из театральной ложи,  глядеть
на него, видеть то самое лицо, которое два часа назад было озарено приз-
нательностью, сияло божественной благодатью, а теперь снова было искаже-
но адскими муками игорной страсти. Руки, те самые руки, которые  сегодня
днем в экстазе священнейшего обета сжимали  спинку  молитвенной  скамьи,
теперь,  скрюченные,  жадно,  как  сладострастные  вампиры,   перебирали
деньги. Он выиграл, должно быть, много, очень много выиграл:  перед  ним
выросла беспорядочная груда жетонов, луидоров и банковых билетов - целое
богатство, в котором, блаженно потягиваясь,  купались  его  пальцы,  его
дрожащие нервные пальцы. Я видела, как они любовно разглаживали и  скла-
дывали бумажки, катали и вертели золотые  монеты,  потом  вдруг  швыряли
пригоршню на один из квадратов. И тотчас же крылья носа начинали  вздра-
гивать, окрик крупье отрывал его алчно сверкающие  глаза  от  денег,  он
пристально следил за прыгавшим и дробно стучавшим шариком, весь  уйдя  в
это созерцание, и только локти, казалось, были  пригвождены  к  зеленому
столу. Еще страшнее, еще ужаснее, чем в прошлый вечер,  проявлялась  его
одержимость, ибо каждое его движение убивало во мне тот, другой,  словно
на золотом поле сияющий образ, который я легковерно запечатлела в  своем
сердце.
   Мы были на расстоянии двух метров друг от друга, я в упор смотрела на
него, но он не замечал меня. Он не  видел  меня,  он  никого  не  видел:
взгляд его, оторвавшись от сложенных перед ним банкнот и монет,  лихора-
дочно следил за шариком, когда тот начинал вертеться, потом  снова  уст-
ремлялся на деньги; в этом замкнутом кругу вращались  все  его  мысли  и
чувства; весь мир, все человечество свелись для этого  маньяка  к  куску
разделенного на квадраты зеленого сукна. И  я  знала,  что  могу  стоять
здесь часами - он даже не заметит моего присутствия.
   Но я не могла больше выдержать. Внезапно решившись, я  обошла  вокруг
стола, и, подойдя к нему сзади, крепко схватила его за плечо.  Он  обер-
нулся и с недоумением посмотрел на меня остекленевшими  глазами,  совсем
как пьяный, которого только что растолкали и который  смотрит  спросонья
мутным, невидящим взглядом. Потом он, казалось, узнал меня, его дрожащие
губы раскрылись, он радостно взглянул на меня и прошептал таинственно  и
доверительно:
   - Все хорошо... Я так и знал, когда вошел и увидел, что он здесь... Я
так и знал...
   Я не поняла его. Я видела только, что он опьянен игрой, что этот  бе-
зумец все забыл - свой обет, наш уговор, меня и весь мир. Но даже  перед
его безумием я не могла устоять и, невольно подчиняясь ему, с удивлением
спросила, о ком он говорит.
   - Вот тот старик, русский генерал без руки, - шепнул он,  придвигаясь
ко мне вплотную, чтобы никто не подслушал волшебной тайны. - Видите, - с
седыми бакенбардами, а за стулом стоит слуга. Он  всегда  выигрывает,  я
еще вчера наблюдал за ним, у него, наверно, своя система, и я всякий раз
ставлю туда же, куда и он... Он и вчера все время выигрывал... Я  только
сделал ошибку - продолжал играть после того как он ушел... Это была  моя
ошибка... Он выиграл вчера тысяч двадцать франков... и сегодня он каждый
раз выигрывает. Я ставлю все время за ним... Теперь...
   Вдруг он оборвал  на  полуслове  -  раздался  резкий  выкрик  крупье:
"Faites votre meu! "[22] и взгляд его жадно устремился туда, где важно и
спокойно сидел седобородый русский; генерал не спеша поставил на четвер-
тый номер сперва одну золотую монету, а затем, помедлив, вторую.  Тотчас
же столь знакомые мне дрожащие пальцы ринулись к кучке денег, и он швыр-
нул горсть золотых монет на тот же квадрат. И когда через минуту  крупье
провозгласил "ноль" и одним взмахом лопатки очистил весь стол, он  изум-
ленным взглядом проводил свои утекающие деньги. Но вы думаете, он  обер-
нулся ко мне? Нет, он совершенно обо мне забыл, я выпала, исчезла,  ушла
из его жизни; всем своим существом он был прикован к русскому  генералу,
который хладнокровно подкидывал на ладони две золотые  монеты,  раздумы-
вая, на какое бы число поставить.
   Я не могу передать вам свой гнев, свое отчаяние. Но  вообразите  себе
мою душевную боль: ради этого человека я пожертвовала всей своей жизнью,
а для него я была только мухой, от которой лениво отмахиваются. Снова во
мне поднялась волна ярости. Изо всех сил я схватила его  за  руку,  так,
что он вздрогнул.
   - Вы сейчас же встанете! - тихо,  но  повелительно  прошептала  я.  -
Вспомните, какую клятву вы дали мне сегодня в  церкви,  жалкий  человек,
клятвопреступник!
   Он взглянул на меня с удивлением и вдруг побледнел. В глазах  у  него
появилось - виноватое выражение, как у побитой собаки,  губы  задрожали:
казалось, он сразу все вспомнил и ужаснулся.
   - Да... да... - пробормотал он. -  Боже  мой,  боже  мой!..  Да...  я
иду... Простите...
   И его рука начала уже сгребать деньги, сначала быстро, порывисто-рез-
кими движениями, но постепенно все медленнее, словно что-то ее удержива-
ло. Его взгляд снова упал на русского генерала, который  как  раз  делал
ставку.
   - Одну минуточку... - Он бросил пять золотых на тот же квадрат, что и
генерал. - Только одну эту игру...
   Клянусь вам, я сейчас уйду... Только эту игру... последнюю...
   Он умолк. Шарик завертелся и увлек его за собой. Снова этот одержимый
ускользнул от меня, от самого себя, захлестнутый кружением полированного
колеса, где бесновался крохотный шарик. Опять возглас крупье, опять  ло-
патка смахнула его пять золотых: он проиграл. Но он не обернулся. Он за-
был обо мне, как забыл свою клятву, слово, которое дал мне минуту назад.
Снова его рука жадно потянулась к подтаявшей кучке денег, и его опьянен-
ный взор был прикован, точно к магниту, к приносящему счастье визави.
   Терпение мое истощилось. Я снова тряхнула его, но теперь уже с силой.
   - Вставайте! Сейчас же... Вы сказали, только эту игру...
   Но в ответ на мои слова он вдруг круто повернулся; на его лице, обра-
щенном ко мне, уже не было ни тени смирения и стыда: то было лицо  дове-
денного до исступления человека, глаза его пылали гневом, губы  тряслись
от ярости.
   - Оставьте меня в покое! - прошипел он. - Уйдите!  Вы  приносите  мне
несчастье. Когда вы здесь, я всегда проигрываю. Вчера так было и сегодня
опять. Уходите!
   На мгновение я окаменела. Но его ярость разожгла и мой гнев.
   - Я приношу вам несчастье? - сказала я. - Вы лгун, вы вор, вы  покля-
лись мне...
   Тут я остановилась, потому что он вскочил со стула и оттолкнул  меня,
даже не замечая, что вокруг нас поднялся шум.
   - Оставьте меня! - громко крикнул он, забывшись. - Не нужна мне  ваша
опека... Вот... вот... вот вам ваши деньги! - И он швырнул мне несколько
стофранковых билетов. - А теперь оставьте меня в покое!
   Он прокричал это не помня себя, во весь голос, не обращая внимания на
сотни людей вокруг. Все смотрели на нас, шушукались, указывали  на  нас,
смеялись, даже из соседнего зала заглядывали любопытные.  Мне  казалось,
что с меня сорвали одежду и я стою обнаженная перед этой глазеющей  тол-
пой. "Silence, madame, s il vous platt! "[23] громко и повелительно ска-
зал крупье и постучал лопаткой по столу. Ко мне, ко мне относился  окрик
этого гнусного наглеца. Уничтоженная, сгорая со стыда,  стояла  я  перед
насмешливо шепчущейся толпой любопытных,  как  девка,  которой  швырнули
деньги в лицо. Двести, триста наглых глаз уставились на меня,  и  вот...
когда, раздавленная унижением и позором, я отвела взгляд, я увидела гла-
за, в которых застыл ужас, - то была  моя  кузина,  смотревшая  на  меня
раскрыв рот и, словно в испуге, заслоняясь рукой.
   Это сразило меня: не успела она пошевельнуться, прийти в себя, как  я
бросилась вон из зала; у меня хватило сил добежать до скамьи, той  самой
скамьи, на которую рухнул вчера этот безумец. И так же, как он, я  упала
на жесткое сидение без сил, без воли, без мыслей.
   С тех пор прошло двадцать пять лет, и все же,  когда  я  вспоминаю  о
том, как я стояла там, униженная, втоптанная в грязь  его  оскорблением,
перед толпой чужих людей, кровь стынет у меня в жилах. И я снова думаю о
том, до какой степени слабо, жалко и ничтожно то, что мы  так  выспренно
именуем душой, духом, чувством, что мы называем страданием, если все это
не может разрушить страждущую плоть, измученное тело, если  можно  пере-
жить такие часы и еще дышать, вместо того, чтобы умереть,  рухнуть,  как
дерево, пораженное молнией. Ведь боль, пронзившая меня до мозга  костей,
могла лишь на краткий миг повергнуть меня на скамью, где  я  замерла  не
дыша, ничего не сознавая, кроме предчувствия вожделенной  смерти.  Но  я
уже сказала - всякая боль труслива, она отступает  перед  могучим  зовом
жизни, чья власть над нашей плотью сильнее, чем над духом - все обольще-
ния смерти.
   Мне самой было непонятно, как я могла встать после такого потрясения:
но все же я встала, правда не зная, что же мне теперь  делать.  Вдруг  я
вспомнила, что мои чемоданы уже на вокзале, и тотчас же вспыхнула мысль:
прочь, прочь, скорее прочь отсюда, из этого проклятого места!  Не  глядя
по сторонам, я побежала к вокзалу, спросила, когда отходит ближайший по-
езд в Париж; в десять часов, сказал мне швейцар, и  я  тотчас  же  сдала
свои вещи в багаж. Десять часов - значит, пройдет ровно двадцать  четыре
часа после той роковой встречи, двадцать четыре часа,  столь  насыщенных
бурными противоречивыми чувствами, что мой  внутренний  мир  был  навеки
разрушен. Но вначале я ничего не сознавала, кроме одного слова,  которое
неумолчно стучало в висках, впивалось в  мозг,  словно  вбиваемый  клин:
прочь! прочь! Прочь из этого города, прочь от самой себя, домой  к  моим
близким, к моей прежней, моей жизни! Утром я приехала в Париж, там  -  с
одного вокзала на другой - и прямо в Булонь, из Булони - в Дувр, из Дув-
ра - в Лондон, из Лондона - к моему сыну, прямым путем,  без  остановок,
не рассуждая, не думая; сорок восемь часов без сна, без слов,  без  еды,
сорок восемь часов, в течение которых колеса выстукивали все то же  сло-
во: прочь! прочь! прочь!
   Когда я, наконец, нежданно-негаданно вошла в загородный дом моего сы-
на, все испугались: должно быть, во всем моем облике, в моем взгляде бы-
ло что-то выдававшее меня. Сын хотел обнять и поцеловать меня. Я  отшат-
нулась: мысль, что он прикоснется к губам, которые я считала  осквернен-
ными, была мне невыносима. Я уклонилась  от  расспросов,  велела  только
приготовить ванну, потому что испытывала потребность вместе  с  дорожной
пылью смыть со своего тела последние воспоминания о страсти этого  одер-
жимого, недостойного человека. Потом я поднялась в свою комнату и  прос-
пала двенадцатьчетырнадцать часов глухим, каменным сном, каким никогда в
жизни не спала, таким сном, после которого я поняла, что значит  мертвой
лежать в гробу. Родные ухаживали за мной, как за больной,  но  их  ласка
причиняла мне боль; я стыдилась их почтительности, их  уважения,  и  мне
приходилось постоянно сдерживаться, чтобы не выкрикнуть им в лицо, как я
их всех предала, забыла, чуть не покинула ради безумной, бешеной  страс-
ти.
   Потом я поехала в захолустный французский городок, где никого не зна-
ла, ибо меня преследовала навязчивая идея, что всякий с первого  взгляда
может увидеть мой позор, перемену во мне, до такой степени чувствовала я
себя опозоренной и поруганной. Порой, когда я просыпалась утром в  своей
постели, меня охватывал леденящий страх, я боялась открыть глаза.  Снова
овладевало мной воспоминание о той ночи, когда  я  внезапно  пробудилась
рядом с чужим, полуобнаженным человеком, и всякий раз, как в ту  минуту,
у меня было одно желание - умереть.
   Но время  обладает  великой  силой,  а  старость  умеряет  жар  души.
Чувствуется близость смерти, ее черная тень падает на дорогу, все кажет-
ся