ю профессию защитника. Мне лично приятнее понимать людей,  чем
судить их.
   Ясные серые глаза миссис К. с минуту в упор  смотрели  на  меня;  она
медлила с ответом. Я подумал, что она не все  поняла,  и  уже  собирался
повторить ей сказанное поанглийски, но она вновь стала задавать мне воп-
росы с удивительной серьезностью, словно экзаменуя меня.
   - Разве, по-вашему, не позорно, не отвратительно, что женщина бросает
своего мужа и двоих детей, чтобы последовать  за  первым  встречным,  не
зная даже, достоин ли он ее любви? Неужели вы действительно  можете  оп-
равдать такое легкомысленное и беспечное поведение уже не очень  молодой
женщины, которой хотя бы ради детей следовало вести себя более достойно.
   - Повторяю, сударыня, - ответил я, - что  я  отказываюсь  судить  или
осуждать. Вам я могу чистосердечно признаться, что я немного пересолил -
бедная мадам Анриэт, конечно, не героиня, даже не  искательница  сильных
ощущений, и менее всего смелая, страстная натура. Насколько я  ее  знаю,
она лишь заурядная, слабая женщина, к которой я питаю некоторое уважение
за то, что она нашла в себе мужество отдаться  своему  желанию,  но  еще
больше она внушает мне жалость, потому что не сегодня-завтра  она  будет
очень несчастна. То, что она сделала, было, может "быть, глупо и, несом-
ненно, опрометчиво, но ни в коем случае нельзя назвать ее поступок  низ-
ким и подлым. Вот почему я настаиваю на том, что никто  не  имеет  права
презирать эту бедную, несчастную женщину.
   - А вы сами? Вы все так же уважаете ее? Вы не проводите никакой грани
между порядочной женщиной, с которой вы говорили позавчера, и той,  дру-
гой, которая вчера бежала с первым встречным?
   - Никакой. Решительно никакой, ни малейшей.
   - Is that so? [15] - невольно произнесла она по-английски; по-видимо-
му, разговор необычайно ее занимал. После минутного раздумья  она  снова
вопросительно посмотрела на меня своими ясными глазами.
   - А если бы завтра вы встретили мадам Анриэт, скажем в Ницце, под ру-
ку с этим молодым человеком, поклонились бы вы ей?
   - Конечно.
   - И заговорили бы с ней?
   - Конечно.
   - А если... если бы вы были женаты, вы познакомили бы  такую  женщину
со своей женой, как будто ничего не произошло?
   - Конечно.
   - Would you really? [16] - снова спросила она по-английски,  и  в  ее
голосе прозвучало недоверие и изумление.
   - Surely I would [17], - ответил я ей тоже по-английски.
   Миссис К. молчала. Казалось, она напряженно думала. Внезапно и как бы
удивляясь собственному мужеству, она сказала, взглянув на меня:
   - I don t know, if I would. Perhaps I might do it also [18].
   И с той удивительной непринужденностью, с какой одни англичане  умеют
учтиво, но решительно оборвать разговор, она встала и дружески протянула
мне руку. Ее вмешательство водворило спокойствие, и в глубине  души  все
мы, недавние враги, были признательны ей за то, что угрожающе сгустивша-
яся атмосфера разрядилась; перекинувшись безобидными шутками, мы вежливо
откланялись и разошлись.
   Хотя наш спор и закончился по-джентльменски,  но  после  той  вспышки
между мною и моими противниками появилась известная  отчужденность.  Не-
мецкая чета держалась холодно, а итальянцы забавлялись тем, что ежеднев-
но язвительно осведомлялись у меня, не слыхал ли я чего-нибудь  о  "cara
signora Henrietta". [19] Несмотря на внешнюю вежливость,  сердечность  и
непринужденность, прежде царившие за нашим столом, безвозвратно исчезли.
   Ироническая холодность моих противников была для меня особенно ощути-
ма благодаря исключительному вниманию, какое  оказывала  мне  миссис  К.
Обычно на редкость сдержанная, не склонная к разговорам с сотрапезниками
во внеобеденное время, теперь она нередко заговаривала со мной в саду  и
- я бы даже сказал - отличала меня, ибо хотя бы короткая  беседа  с  ней
была знаком особой милости. Откровенно говоря, она даже искала моего об-
щества и пользовалась всяким поводом, чтобы заговорить со мной; это было
так очевидно, что мне могли бы прийти в, голову глупые, тщеславные  мыс-
ли, не будь она убеленной сединами старухой. Но о чем бы мы ни говорили,
наш разговор неизбежно возвращался все к тому же, к мадам Анриэт;  каза-
лось, моей собеседнице доставляло какое-то непонятное удовольствие обви-
нять в непостоянстве и легкомыслии забывшую свой долг женщину. Но  в  то
же время ее, видимо, радовало, что симпатии мои неизменно оставались  на
стороне хрупкой, изящной мадам Анриэт и что меня нельзя  было  заставить
отказаться от этих симпатий. Она неуклонно возвращалась к этой теме, и я
уже не знал, что  и  думать  об  этом  странном,  почти  ипохондрическом
упорстве.
   Так продолжалось пять или шесть дней, и она все еще ни единым  словом
не выдала мне, почему эти разговоры так занимают ее. А в  том,  что  это
именно так, я окончательно убедился, когда однажды на прогулке упомянул,
что мое пребывание здесь приходит к концу и что я думаю послезавтра  уе-
хать. На ее обычно невозмутимом лице отразилось волнение, и серые  глаза
омрачились.
   - Как жаль, мне еще о многом хотелось поговорить с вами.
   И с этой минуты, по овладевшей ею рассеянности и беспокойству, я  по-
нял, что она всецело поглощена какойто мыслью. Под конец она сама, каза-
лось, это заметила и, прервав беседу, пожала мне руку и сказала:
   - Я сейчас не в силах ясно выразить то, что хотела бы сказать.  Лучше
я напишу вам.
   И, против своего обыкновения, быстрыми шагами направилась к дому.
   Действительно, вечером, перед самым обедом, я нашел у себя в  комнате
письмо, написанное ее энергичным, решительным почерком. К  сожалению,  в
молодые годы я легкомысленно обходился с  письменными  документами,  так
что не могу передать ее письмо дословно; попытаюсь приблизительно  изло-
жить его содержание. Она писала, что вполне сознает всю странность свое-
го поведения, но спрашивает меня, может ли она рассказать мне один  слу-
чай из своей жизни. Это было очень давно и уже почти не  имеет  значения
для ее теперешней жизни, а так как я послезавтра  уезжаю,  то  ей  будет
легче говорить о том, что больше двадцати лет волнует и мучает ее.  Поэ-
тому, если я не сочту это с ее стороны назойливостью, она просит уделить
ей час времени.
   Письмо, содержание которого я передаю лишь вкратце, чрезвычайно  меня
заинтересовало: уже одно то, что оно было написано по-английски,  прида-
вало ему какую-то особую ясность и решительность. И все же  ответ  дался
мне нелегко, и я изорвал три черновика, прежде чем написал следующее:
   "Я очень польщен вашим доверием и обещаю ответить вам честно, если вы
этого потребуете. Конечно, я не смею просить вас сказать мне больше, чем
вы сами захотите. Но в рассказе своем будьте вполне искренни передо мной
и перед самой собой. Повторяю, ваше доверие я считаю  большой  для  себя
честью".
   Вечером записка была в ее комнате, и на следующее утро я получил  от-
вет:
   "Я с вами согласна - хороша только полная правда.  Полуправда  ничего
не стоит. Я приложу все силы, чтобы не умолчать ни о чем ни перед  самой
собой, ни перед вами. Приходите после обеда ко мне в  комнату...  в  мои
шестьдесят семь лет я могу не опасаться кривотолков. Я не хочу  говорить
об этом в саду или на людях. Поверьте, мне и так было  нелегко  "на  это
решиться".
   Днем мы виделись за столом и чинно беседовали о безразличных  предме-
тах. Но в саду, когда я случайно ее встретил, она посторонилась с  явным
замешательством, и трогательно было видеть, как эта старая, седая женщи-
на девически робко и смущенно свернула в боковую аллею.
   Вечером, в назначенный час, я постучался к ней. Мне тотчас же  откры-
ли. Комната тонула в мягком  полумраке,  горела  только  маленькая  нас-
тольная лампа, отбрасывая желтый круг  света.  Миссис  К.  непринужденно
встала мне навстречу, предложила мне кресло и сама села против  меня;  я
чувствовал, что каждое движение было заранее продумано и  рассчитано;  и
все же, очевидно, вопреки ее желанию, наступила пауза, которая  станови-
лась все тягостнее; но я не осмеливался заговорить, так как  чувствовал,
что в душе моей собеседницы происходит борьба сильной воли  с  не  менее
сильным противодействием. Снизу, из гостиной, доносились отрывочные зву-
ки вальса: я усердно вслушивался, стремясь  уменьшить  гнетущую  тяжесть
молчания. Видимо, она тоже почувствовала томительно неестественную  нап-
ряженность затянувшейся паузы, потому что вдруг вся подобралась, как для
прыжка, и заговорила:
   - Трудно только начать. Уже два дня, как я приняла  решение  быть  до
конца искренней и правдивой; надеюсь, мне это удастся. Может  быть,  вам
сейчас еще непонятно, почему я рассказываю все это вам, совершенно чужо-
му человеку. Но не проходит дня и даже часа, чтобы я  не  думала  о  том
происшествии; я старая женщина, и вы можете мне поверить, что прямо  не-
выносимо весь свой век быть прикованной к  одному-единственному  моменту
своей жизни, одному-единственному дню. Ибо все, что я хочу  вам  расска-
зать, произошло на протяжении двадцати четырех часов, а ведь я  живу  на
свете уже шестьдесят семь лет; до одури я повторяю себе: какое это имеет
значение, если бы даже один-единственный раз в жизни я поступила безрас-
судно? Но не так-то легко отделаться от того, что  мы  довольно  туманно
называем совестью, и когда я услышала, как  спокойно  вы  рассуждаете  о
случае с мадам Анриэт, я подумала: быть может, если я решусь  откровенно
поговорить с кем-нибудь об этом дне моей жизни, придет конец моим  бесс-
мысленным думам о прошлом и непрестанному самобичеванию. Будь я не  анг-
ликанского вероисповедания, а католичкой, я давно бы  нашла  облегчение,
рассказав все на исповеди, но такого утешения нам не дано,  и  потому  я
сегодня делаю довольно странную попытку - оправдать  себя,  поведав  вам
эту историю. Знаю, все это очень необычно, но вы приняли мое предложение
без колебаний, и я благодарна вам за это.
   Как я уже говорила, я хочу описать один-единственний день моей жизни,
- все остальное кажется мне сейчас  незначительным  и,  вероятно,  будет
скучно для других. То, как я жила до сорока двух лет, можно рассказать в
двух словах. Мои  родители  были  богатые  лэндлорды,  нам  принадлежали
большие фабрики и имения в Шотландии, и, как все  тамошние  старые  дво-
рянские семьи, мы большую часть года проводили в своих поместьях, а зим-
ний сезон - в Лондоне. Восемнадцати лет я познакомилась с  моим  будущим
мужем, который был младшим сыном в родовитом семействе Р. и  десять  лет
прослужил офицером в Индии. Вскоре мы обвенчались и стали  вести  безза-
ботную жизнь людей нашего круга: три месяца в Лондоне, три месяца в  по-
местьях, остальное время - в путешествиях по Италии, Испании и  Франции.
Ни малейшее облачко не омрачало нашей семейной жизни. Оба мои сына давно
уже взрослые люди. Когда мне минуло сорок лет, мой муж внезапно скончал-
ся. Он нажил себе в тропиках болезнь печени, от которой и  погиб  в  ка-
кие-нибудь две недели. Мой старший сын уже служил тогда во флоте,  млад-
ший был в колледже, и вот за одну ночь я сразу осиротела, и  это  одино-
чество после стольких лет совместной жизни с близким человеком было  для
меня нестерпимой мукой. Оставаться еще хоть день в опустевшем доме,  где
все напоминало о недавней смерти любимого мужа, было невмоготу, и я  ре-
шила провести ближайшие годы, пока сыновья не женятся, в путешествиях.
   С этого момента жизнь стала для меня бессмысленной и ненужной. Муж, с
которым в течение двадцати двух лет я делилась всеми своими помыслами  и
чувствами, умер, дети не нуждались во мне. Я боялась омрачить их  юность
своей тоской и печалью. У меня не было ни надежд, ни стремлений. Я  пое-
хала сначала в Париж, ходила там от скуки по магазинам и музеям, но  го-
род и вещи ничего не говорили мне, людей я избегала, - я была в трауре и
не выносила их почтительно соболезнующих взглядов. Я не могла бы расска-
зать, как прошли эти месяцы бесцельных  скитаний;  я  как-то  отупела  и
словно ослепла, помню только, что у меня все время было страстное  жела-
ние умереть, но не хватало сил приблизить вожделенный конец.
   На второй год моего вдовства и на сорок втором году жизни,  не  зная,
как убить время, и спасаясь от гнетущего одиночества, я очутилась в мар-
те месяце в МонтеКарло. Сказать по правде, я поехала туда от скуки,  го-
нимая томительной, подкатывающей к сердцу, как тошнота, душевной  пусто-
той, которая требует хотя бы незначительных внешних впечатлений.
   Чем сильнее было мое душевное оцепенение, тем больше тянуло меня  ту-
да, где быстрее вращалось колесо жизни; на тех, у кого нет своих пережи-
ваний, чужие страсти действуют так же возбуждающе, как театр или музыка.
   Поэтому я нередко заглядывала в казино. Мне  доставляло  удовольствие
видеть радость или разочарование игроков; их волнение, тревога хоть  от-
части разгоняли мою мучительную тоску. К тому же, не будучи легкомыслен-
ным, мой муж все же охотно посещал игорный зал, а я с каким-то бессозна-
тельным пиететом подражала всем его былым привычкам; так и  начались  те
двадцать четыре часа, которые были увлекательнее любой игры и на  долгие
годы омрачили мою жизнь.
   В тот день я обедала с герцогиней М., моей родственницей; после  ужи-
на, чувствуя себя еще недостаточно усталой, чтобы лечь спать, я пошла  в
казино. Сама я не играла, а бродила между столами,  наблюдая  за  людьми
особым способом. Я говорю: особым способом, ибо этому научил меня покой-
ный муж, когда однажды, соскучившись, я пожаловалась,  что  мне  надоело
наблюдать все время одни и те же лица: сморщенных старух, которые часами
сидят здесь, прежде чем рискнут сделать ставку, прожженных  профессиона-
лов и неизменных кокоток - всю эту сомнительную, разношерстную  публику,
гораздо менее живописную и романтичную, чем в скверных романах, где  она
изображается как fleur d elegance [20] и европейская аристократия.  При-
том не надо забывать, что двадцать лет назад, когда здесь сверкало  нас-
тоящее золото, шуршали банкноты, звенели наполеондоры, стучали пятифран-
ковые монеты, казино являло собой куда  более  привлекательное  зрелище,
чем новомодный помпезный игорный дом, где в наши дни  пошлейшие  туристы
вяло спускают свои обезличенные жетоны. Впрочем, и тогда уже  меня  мало
занимали бесстрастные лица игроков. Но вот мой  муж,  который  увлекался
хиромантией, показал мне свой способ наблюдать, и он в самом  деле  ока-
зался куда интереснее и увлекательнее, чем просто следить за игрой: сов-
сем не смотреть на лица, а только на четырехугольник стола, и то лишь на
руки игроков, приглядываться к их поведению.
   Не знаю, случалось ли вам смотреть только на зеленый стол, в середине
которого, как пьяный, мечется шарик рулетки, и на квадратики полей,  ко-
торые, словно густыми всходами, покрываются бумажками, золотыми и сереб-
ряными монетами, и видеть, как крупье одним взмахом своей лопатки  сгре-
бает весь урожай или часть его пододвигает счастливому игроку. Под таким
углом зрения единственно живое за зеленым столом - это  руки,  множество
рук, светлых, подвижных, настороженных рук, словно из нор, выглядывающих
из рукавов; каждая - точно хищник, готовый к прыжку, каждая иной формы и
окраски: одни - голые, другие - взнузданные кольцами и позвякивающие це-
почками, некоторые косматые, как дикие звери, иные влажные и  вертлявые,
как угри, но все напряженные и трепещущие от чудовищного нетерпения. Мне
всякий раз невольно приходило в голову сравнение  с  ипподромом,  где  у
старта с трудом сдерживают разгоряченных лошадей, чтобы они не  ринулись
раньше срока; они так же дрожат, рвутся вперед, становятся на дыбы.
   Все можно узнать по этим рукам, по тому, как они ждут, как они хвата-
ют, медлят: корыстолюбца - по скрюченным пальцам, расточителя - по  неб-
режному жесту, расчетливого - по спокойным движениям кисти, отчаявшегося
- по дрожащим пальцам; сотни характеров молниеносно выдают себя манерой,
с какой берут в руки деньги: комкают их, нервно теребят или в  изнеможе-
нии, устало разжав пальцы, оставляют на столе, пропуская  игру.  Человек
выдает себя в игре - это прописная истина, я знаю. Но еще больше  выдает
его собственная рука. Потому что все или почти все игроки  умеют  управ-
лять своим лицом, - над белым воротничком виднеется только холодная мас-
ка impassibilite [21], они разглаживают складки у рта, стискивают  зубы,
глаза их скрывают тревогу; они укрощают дергающиеся мускулы лица и  при-
дают ему притворное выражение равнодушия. Но именно потому, что они  изо
всех сил стараются управлять своим лицом, которое прежде всего бросается
в глаза, они забывают о руках, забывают о том, что есть  люди,  которые,
наблюдая за их руками, угадывают по ним все то, что хотят  скрыть  наиг-
ранная улыбка и напускное спокойствие. А между тем руки бесстыдно выдают
самое сокровенное, ибо неизбежно наступает момент, когда с трудом  усми-
ренные, словно дремлющие, пальцы теряют власть над собой: в тот  краткий
миг, когда шарик рулетки падает в ячейку  и  крупье  выкрикивает  номер,
каждая из сотни или даже сотен рук невольно делает свое особое, одной ей
присущее инстинктивное движение. И если научиться наблюдать это зрелище,
как довелось мне благодаря пристрастию моего мужа, то такое  многообраз-
ное проявление самых различных темпераментов  захватывает  сильнее,  чем
театр или музыка: я даже не могу вам описать, какие разные бывают руки у
игроков: дикие звери с волосатыми скрюченными пальцами, по-паучьи загре-
бающими золото, и нервные, дрожащие, с бледными ногтями, едва осмеливаю-
щиеся дотронуться до денег, благородные и низкие, грубые и робкие,  хит-
рые и вместе с тем нерешительные - но каждая в своем роде,  каждая  пара
живет своей жизнью, кроме четырех-пяти пар  рук,  принадлежащих  крупье.
Эти - настоящие автоматы, они действуют как стальные  щелкающие  затворы
счетчика, они одни безучастны и деловиты; но даже эти трезвые руки  про-
изводят удивительное впечатление именно по  контрасту  с  их  алчными  и
азартными собратьями; я бы сказала, что они, как полицейские,  затянутые
в мундир, стоят среди шумной, возбужденной толпы.
   Особенное удовольствие доставляло мне  узнавать  привычки  и  повадки
этих рук; через два-три дня у меня уже оказывались среди них знакомые, и
я делила их, как людей, на симпатичных и неприятных: некоторые были  мне
так противны своей суетливостью и жадностью, что я отводила взгляд,  как
от чего-то непристойного. Всякая новая рука на столе означала  для  меня
новое интересное  переживание;  иной  раз,  наблюдая  за  предательскими
пальцами, я даже забывала взглянуть на лицо, которое  холодной  светской
маской маячило над крахмальной грудью смокинга или сверкающим  бриллиан-
тами бюстом.
   В тот вечер я вошла в зал, миновала два переполненных стола,  подошла
к третьему и, вынимая из портмоне золотые, вдруг услышала среди  гулкой,
страшно напряженной тишины, какая наступает всякий раз, когда шарик, сам
уже смертельно усталый, мечется между двумя цифрами, - услышала какой-то
странный треск и хруст, как от ломающихся суставов. Невольно  я  подняла
глаза и прямо напротив увидела - мне даже страшно стало - две руки,  ка-
ких мне еще никогда не приходилось видеть: они вцепились друг  в  друга,
точно разъяренные звери, и в неистовой схватке тискали  и  сжимали  друг
друга, так что пальцы издавали сухой треск, как при раскалывании  ореха.
Это были руки редкой, изысканной красоты, и вместе  с  тем  мускулистые,
необычайно длинные, необычайно узкие, очень белые - с бледными кончиками
ногтей и изящными, отливающими перламутром лунками. Я  смотрела  на  эти
руки весь вечер, они поражали меня своей неповторимостью;  но  в  то  же
время меня пугала их взволнованность, их  безумно  страстное  выражение,
это судорожное сцепление и единоборство. Я сразу почувствовала, что  че-
ловек, преисполненный страсти, загнал эту  страсть  в  кончики  пальцев,
чтобы