ве портило ему весь день. Лучше всего, соображал он, отделаться от
нее, когда его не будет дома, может быть во время рождественских  празд-
ников; одна мысль о желанном избавлении доставляла ему истинную радость.
"Да, да, лучше всего на рождество, когда меня не будет",  -  говорил  он
себе.
   Но уже на другой день, как только он встал из-за стола и  вернулся  в
свою комнату, в дверь постучали. Рассеянно подняв глаза  от  газеты,  он
пробурчал: "Войдите!" И вот послышались тяжелые, шаркающие  шаги,  нена-
вистные шаги, которые постоянно мерещились ему во сне. Когда  Кресченца,
худая, как скелет, вся в черном, вошла в комнату,  барон  ужаснулся:  на
него глянуло обтянутое кожей бледное лицо,  похожее  на  гипсовую  маску
мертвеца. Увидев, что она смиренно остановилась у края ковра, барон  по-
чувствовал что-то вроде жалости к этому внутренне  растоптанному  созда-
нию. И чтобы скрыть невольное замешательство, он  прикинулся  ничего  не
знающим. - Ну, что тебе, Кресченца? - спросил он. Но, вопреки его  наме-
рению, ободряющего, сердечного тона не получилось, вопрос прозвучал  хо-
лодно и зло.
   Кресченца стояла, не шевелясь, упорно глядя в пол. Наконец, она  про-
говорила отрывисто, словно с силой отталкивая что-то от  себя:  -  Антон
мне отказал. Он говорит, что вы велели дать мне расчет.
   Барон, нахмурившись, встал с кресла. Он не ожидал, что это произойдет
так скоро. Не зная, что ответить, он начал,  заикаясь,  говорить  наугад
первое, что ему пришло на ум: что Антон, вероятно, просто погорячился, а
ей следует получше ладить с другими слугами и тому подобные пустяки.
   Но Кресченца неподвижно стояла перед ним, не отрывая глаз от ковра. С
ожесточенным упорством, приподняв плечи и низко опустив  голову,  словно
выставивший рога бык, она, будто не слыша примирительных  речей  барона,
ждала одного-единственного слова - но этого слова не было. И  когда  он,
утомившись, умолк, досадуя на то, что ему приходится разыгрывать неприг-
лядную роль обманщика перед своей кухаркой, Кресченца продолжала  строп-
тиво молчать. Наконец, она выговорила с усилием: - Я только хочу  знать:
господин барон сам велел Антону рассчитать меня?
   Вопрос  прозвучал  жестко,  настойчиво,  колюче.  Барон,  и  так  уже
расстроенный неприятным разговором, отшатнулся, словно  его  толкнули  в
грудь. Что это - угроза? Она бросает ему вызов? И сразу все его  малоду-
шие, всю жалость как рукой сняло. Долго  копившаяся  гадливая  ненависть
прорвалась в жгучем желании раз и навсегда положить конец. Круто переме-
нив тон, с той деловитой холодностью, к которой его  приучила  служба  в
министерстве, он сухо подтвердил: да, да, совершенно верно, он  действи-
тельно предоставил камердинеру самостоятельно решать  все  хозяйственные
дела. Он лично, разумеется, желает ей добра и даже постарается  отменить
увольнение. Но если она упорствует и не хочет жить в мире с Антоном,  то
он, да, он вынужден отказаться от ее услуг.
   Барон умолк и, собрав всю свою волю, с твердым намерением не дать се-
бя запугать каким-нибудь скрытым намеком или слишком фамильярным словом,
вперил в Кресченцу строгий, решительный взгляд.
   Но в глазах Кресченцы, которые она робко подняла на барона, не было и
тени угрозы: так смотрит смертельно раненый зверь, когда на  него  из-за
кустов кидается свора гончих. - Спасибо... - проговорила она чуть  слыш-
но. - Уйду уж... не буду больше докучать господину барону...
   И медленно, ссутулившись, не оглядываясь и тяжело  волоча  негнущиеся
ноги, она вышла из комнаты.
   Вечером, вернувшись из театра, барон  подошел  к  письменному  столу,
чтобы взять полученную почту, и вдруг заметил какой-то незнакомый  четы-
рехугольный предмет. Он зажег настольную лампу и при свете ее  разглядел
деревянную резную шкатулку, какие делают сельские мастера. Она  не  была
заперта на ключ, и барон открыл ее: там, в безукоризненном порядке,  ле-
жали скудные дары, которые Кресченца получила от него за все время: нес-
колько открыток, присланных с охоты, два театральных билета,  серебряное
колечко, аккуратно перевязанная пачка банкнот и моментальная фотография,
снятая в Тироле двадцать лет тому  назад;  Кресченцу,  видимо,  испугала
вспышка магния, и на снимке взгляд у нее был такой же затравленный и го-
рестный, как при сегодняшнем прощанье.
   Несколько озадаченный, барон отодвинул шкатулку и, выйдя  в  коридор,
спросил Антона, с какой стати вещи Кресченцы очутились у него на  столе.
Камердинер с готовностью отправился за своим врагом, чтобы призвать  его
к ответу. Но Кресченцы не оказалось ни на кухне, ни в комнатах. И только
назавтра, когда в отделе происшествий утренней газеты появилось  сообще-
ние о том, что женщина лет сорока покончила с собой, бросившись в воду с
моста через Дунайский канал, они оба поняли, что незачем спрашивать, ку-
да скрылась Лепорелла.


   МЕНДЕЛЬ-БУКИНИСТ

   Я снова жил в Вене, и однажды вечером, возвращаясь  домой  с  окраины
города, неожиданно попал под проливной дождь, своим мокрым бичом провор-
но загнавший людей в подъезды и под навесы; я и сам бросился  отыскивать
спасительный кров. К счастью, в Вене на каждом углу вас поджидает  кафе,
и я в промокшей шляпе и насквозь мокром платье вбежал в одно из  ближай-
ших. Это оказалось самым  обыкновенным,  шаблонным  кафе  старовенского,
патриархального типа, без оркестра и прочих  заимствованных  в  Германии
модных приманок, которыми щеголяли кафе на главных  улицах;  посетителей
было много - мелкий люд, поглощавший больше газет, чем пирожных. Несмот-
ря на табачный дым, который сизыми спиралями пронизывал и без того удуш-
ливый воздух, в кафе было уютно и чисто благодаря новой плюшевой  обивке
на сидениях и блестящей алюминиевой кассе; второпях я даже не потрудился
взглянуть на вывеску - да и к чему? Я сел за столик и, быстро согревшись
в теплой комнате, стал нетерпеливо поглядывать на окна, затянутые  голу-
бой сеткой дождя, - скоро ли заблагорассудится несносному ливню  продви-
нуться на несколько километров дальше.
   Итак, я сидел в полной праздности, и  мало-помалу  мной  овладела  та
расслабляющая лень, которую, подобно наркозу,  незримо  источает  каждое
истинно венское кафе. Рассеянно разглядывал я лица посетителей, казавши-
еся землистыми в искусственном свете наполненного табачным дымом помеще-
ния, наблюдал за кассиршей, словно автомат, отпускавшей кельнерам  сахар
и ложечку к каждой чашке  кофе,  бессознательно,  в  полудремоте,  читал
скучнейшие плакаты на стенах и  почти  наслаждался  этим  отупением.  Но
вдруг, по какой-то непонятной причине, я  очнулся;  какое-то  внутреннее
беспокойство заставило меня насторожиться, словно  глухая  зубная  боль,
когда еще не можешь определить, какой зуб ноет - вверху или внизу, слева
или справа; я только ощущал смутное волнение, род душевной тревоги.  Ибо
- сам не зная почему - я внезапно проникся уверенностью, что не в первый
раз очутился в этом кафе: я был здесь много лет тому назад и связан  ка-
кими-то воспоминаниями с этими стенами, стульями, столами, с этим чуждым
мне, прокуренным помещением.
   Однако чем больше старался я овладеть этим воспоминанием, тем  ковар-
нее оно от меня ускользало; словно морская звезда, мелькал его  неверный
свет в самых глубинах сознания - не выудить и не схватить.  Тщетно  впи-
вался я взглядом в каждый предмет обстановки; многое,  разумеется,  было
мне незнакомо, например, касса с дребезжащим  автоматическим  счетчиком,
коричневая, под красное дерево, панель вдоль стен - все  это  появилось,
вероятно, позже. И все-таки, все-таки я был здесь лет двадцать тому  на-
зад, а то и  больше;  здесь  незримо  присутствовала,  притаившись,  как
гвоздь, вколоченный в дерево, частица моего собственного, давно изжитого
"я". Напряженно вглядывался я в то, что было вокруг меня, и  в  то,  что
было во мне, но, черт возьми, я не мог уловить этого забытого,  потонув-
шего во мне самом воспоминания.
   Я злился, как злишься каждый раз, когда какая-нибудь неудача  обнару-
живает несостоятельность и несовершенство наших духовных сил.  Однако  я
не терял надежды овладеть все же в конце концов  этим  воспоминанием.  Я
знал, что достаточно ничтожной зацепки, ибо память моя обладает странным
свойством, одновременно и хорошим и дурным: она упряма  и  своенравна  и
вместе с тем необычайно надежна. Она увлекает на дно важнейшие события и
лица, прочитанное и пережитое, и ничего не возвращает из этой темной пу-
чины без принуждения, по одному лишь требованию воли. Но стоит  мне  на-
толкнуться на самый ничтожный намек, на открытку с видом,  знакомый  по-
черк на конверте или пожелтевшую газету, и тотчас же забытое вынырнет из
сумрачных глубин живо и отчетливо, словно рыба, пойманная на  удочку.  Я
припоминаю малейшие подробности, вижу рот знакомого мне  человека,  нех-
ватку зуба с левой стороны, что особенно заметно, когда он смеется, слы-
шу его отрывистый смех - при этом вздрагивают кончики усов и сквозь смех
проступает другое, новое лицо; в ушах моих внятно звучит  каждое  слово,
произнесенное им много лет назад. Но для того, чтобы с  полной  ясностью
увидеть и ощутить прошлое, мне необходим внешний толчок, необходима  не-
которая, хотя бы ничтожная, помощь из реального мира.  Я  закрыл  глаза,
стараясь сосредоточиться и сделать  осязаемой  эту  неуловимую  зацепку,
чтобы ухватиться за нее. Но тщетно! Ничего, решительно ничего не подска-
зывала мне память. Я так рассердился на  скверный  своевольный  аппарат,
заключенный в моей черепной коробке, что готов был колотить себя кулака-
ми по лбу, как встряхивают испорченный автомат, когда он упрямо не  выб-
расывает требуемого. Нет, я не мог больше спокойно сидеть на месте; меня
так возмущала эта осечка памяти, что я встал и вышел из-за  столика.  Но
странно - не успел я сделать и двух шагов, как внезапно  какой-то  свет,
еще слабый и мерцающий, забрезжил в  моем  сознании.  Справа  от  кассы,
вспомнилось мне, должен быть вход в помещение без окон, освещаемое  лишь
искусственным светом. И в самом деле, так и оказалось. Вот она, эта ком-
ната; правда, обои другие, но в остальном все та же - почти  квадратная,
с чуть перекошенными углами. Радостно возбужденный  (я  уже  чувствовал:
сейчас вспомню все), я оглядел помещение: два бильярда томились без  де-
ла, словно зеленые, заросшие тиной пруды;  по  углам  торчали  ломберные
столы, за одним из них два не то надворных советника, не  то  профессора
играли в шахматы. А вон там, около железной печки, у  самого  прохода  к
телефонной будке, стоял небольшой четырехугольный стол. И тут меня  осе-
нило - точно молния, в один-единственный, блаженно-радостный миг  вспых-
нуло воспоминание: боже мой, да ведь это столик Менделя, Якоба  Менделя,
Менделя-букиниста, и я через двадцать лет снова очутился в  его  главной
квартире, в кафе Глюк, на Альзерштрассе. Как я  мог  забыть  его,  Якоба
Менделя, как мог так долго, так непростительно долго  не  вспоминать  об
этом удивительном человеке, этой живой легенде, чуде из чудес,  прослав-
ленном в университете и в узком кругу почитателей,  как  мог  я  предать
забвению этого мага и маклера книжного дела, который изо дня в день  не-
сокрушимо сидел здесь с утра до вечера, - символ  человеческого  знания,
краса и гордость кафе Глюк!
   Мне нужно было только на одно мгновение закрыть глаза,  чтобы  передо
мной возник его подлинный, живой, неповторимый образ. Я вновь увидел его
за этим четырехугольным столом с серовато-грязной мраморной доской,  за-
валенной книгами и бумагами. Увидел, как он сидит, упорно и  невозмутимо
устремив сквозь очки пристальный, словно завороженный, взор в книгу, си-
дит и читает, что-то бормоча и мурлыча себе под нос, раскачиваясь взад и
вперед туловищем и головой, украшенной  тусклой,  пятнистой  лысиной,  -
привычка, приобретенная в хедере, в еврейской начальной школе на  Восто-
ке. Здесь, за этим столом, и только за ним, читал он  каталоги  и  книги
так, как учили его читать талмуд, - нараспев и раскачиваясь, словно чер-
ная колыбель. Ибо подобно тому как дитя погружается в сон и уже не  ощу-
щает мира, убаюканное плавным, усыпляющим ритмом, так, по мнению  благо-
честивых людей, и дух благодаря мерному движению  праздного  тела  легче
погружается в блаженную отрешенность от мира. И в самом деле, Якоб  Мен-
дель не видел и не слышал, что бы ни происходило вокруг. Рядом с ним шу-
мели и ссорились игроки на бильярде, сновали взад и вперед маркеры, тре-
щал телефон, мыли полы, топили печку - он ничего не замечал. Однажды  из
топки выпал раскаленный уголек; в двух шагах от него уже тлел и  дымился
паркет. Тогда кто-то из посетителей, почуяв адскую вонь, вбежал в комна-
ту и предотвратил беду, он же, Якоб Мендель,  сидя  на  расстоянии  двух
дюймов от начавшегося пожара и уже окуренный едким дымом, ничего не  за-
метил. Ибо он читал так, как другие молятся, как играют азартные игроки,
как пьяные безотчетно глядят в пространство; он читал так трогательно  и
самозабвенно, что с тех пор всякое отношение к чтению казалось мне  про-
фанацией. В лице Якоба Менделя, этого маленького галицийского букиниста,
я впервые столкнулся с великой тайной  безраздельной  сосредоточенности,
создающей художника и ученого, истинного мудреца и подлинного безумца, -
с трагедией и счастьем одержимых.
   Привел меня к нему старший товарищ по университету. Я в ту пору инте-
ресовался еще и ныне мало известным последователем Парацельса, врачом  и
магнетизером Месмером, но без особого успеха; основные труды,  посвящен-
ные его деятельности, оказались недостаточными, а библиотекарь, к  кото-
рому я по неопытности обратился, сердито пробормотал, что указывать  ли-
тературу надлежит мне, а не ему. Тогда-то мой товарищ в первый раз  упо-
мянул имя букиниста. - Я сведу тебя к Менделю, - пообещал он. - Этот че-
ловек все знает и все достанет, он раздобудет тебе  редчайшую  книгу  из
любой антикварной лавчонки в Германии. Это самый толковый человек в Вене
и к тому же большой оригинал, допотопный книжный червь вымирающей  поро-
ды.
   Мы вместе отправились в кафе Глюк, и вот - там он сидел,  Мендель-бу-
кинист, в очках, с всклокоченной бородой, весь в  черном,  раскачиваясь,
точно темный куст на ветру. Мы подошли к нему - он нас  не  заметил.  Он
сидел и читал, раскачиваясь над столом верхней  частью  туловища,  точно
поклонник Будды; за его спиной болталось  на  крючке  поношенное  черное
пальтишко, из всех карманов которого торчали журналы  и  записки.  Чтобы
привлечь его внимание, мой приятель громко кашлянул. Но Мендель  продол-
жал читать, уткнувшись носом в книгу; он нас упорно не замечал. Наконец,
мой товарищ постучал о мраморную доску стола, громко и сильно, как  сту-
чат обычно в дверь; тогда лишь Мендель поднял голову, машинально сдвинул
на лоб громоздкие  очки  в  стальной  оправе,  из-под  взъерошенных  пе-
пельно-серых бровей уставилась на нас  пара  удивительных  глаз,  -  ма-
ленькие, черные, живые глазки, острые и верткие, как змеиное  жало.  Мой
приятель представил меня, и я изложил свою просьбу, причем - к этой хит-
рости я прибегнул по настоятельному совету приятеля - прежде всего излил
свой гнев на библиотекаря, не пожелавшего мне помочь. Мендель  откинулся
на спинку стула и не спеша сплюнул. Потом отрывисто засмеялся и  загово-
рил с сильным акцентом: - Не пожелал? Нет, не сумел!  Это  же  паршивец,
это же несчастный старый осел. Я знаю его вот уже двадцать лет. Вы дума-
ете, он чему-нибудь научился? Жалованье класть в карман - только это они
и умеют! Им бы кирпичи таскать, господам ученым, а не  над  книгами  си-
деть.
   После того как Мендель таким образом отвел душу, лед был сломан, и он
приветливым жестом пригласил меня к своему испещренному  заметками  мра-
морному столу, к этому еще неведомому мне алтарю библиофильских открове-
ний. Я коротко изложил свои пожелания:  труды  современников  Месмера  о
магнетизме, а также более поздние книги и работы за и против месмеризма;
когда я кончил, Мендель прищурил на мгновенье  левый  глаз,  в  точности
так, как стрелок перед выстрелом. Но только на одно-единственное мгнове-
ние; и тотчас же, словно  читая  незримый  каталог,  Мендель  перечислил
два-три десятка книг, называя издателя, год  издания  и  приблизительную
цену. Я оторопел. Хоть я и был предупрежден, ничего подобного я не  ожи-
дал. Мое изумление, видимо, обрадовало его, ибо он продолжал разыгрывать
на клавиатуре своей памяти самые удивительные библиографические вариации
на ту же тему. Не угодно ли мне кое-что узнать и о сомнамбулистах и пер-
вых опытах гипноза, о Гаснере, о заклинании беса, о Христианской науке и
о Блаватской? Снова посыпались имена, названия, сведения; теперь  только
я понял, на какое небывалое чудо памяти я наткнулся в лице Якоба  Менде-
ля; это был подлинный ходячий универсальный каталог. Потрясенный,  смот-
рел я на этот библиографический феномен, втиснутый  в  невзрачную,  даже
неопрятную оболочку галицийского букиниста. С  легкостью  выпалив  около
восьмидесяти названий, он с наигранным равнодушием,  но  явно  довольный
тем, что так хорошо удалось козырнуть, стал протирать очки носовым плат-
ком, который, вероятно, когда-то был белый.  Чтобы  хоть  немного  опра-
виться от изумления, я робко спросил, какие из этих книг он берется  мне
достать. - Посмотрим, посмотрим, - пробормотал он. -  Приходите  завтра,
Мендель к тому времени уже кое-что достанет вам; чего нет в одном месте,
найдется в другом; у кого голова на плечах, тому и счастье. - Я  вежливо
поблагодарил и от избытка вежливости совершил грубейшую ошибку,  предло-
жив записать названия нужных мне книг на клочке бумаги. В ту  же  минуту
мой приятель предостерегающе толкнул меня локтем. Но, увы, слишком позд-
но! Мендель окинул меня взглядом - и каким взглядом! То был  взгляд  од-
новременно торжествующий и  оскорбленный,  насмешливый  и  высокомерный,
по-шекспировски царственный, взгляд, которым Макбет окинул Макдуфа, ког-
да тот предложил непобедимому герою сдаться без боя. Он снова  отрывисто
рассмеялся, и большой выступающий кадык задвигался - очевидно, он с тру-
дом проглотил крепкое словцо. Да я и заслужил любую, самую грубую  брань
из уст доброго, честного Менделя-букиниста; ведь только  чужой  человек,
невежда ("амхорец", как он выражался) мог сделать оскорбительное предло-
жение - записать названия книг, и кому? Якобу Менделю! Словно он мальчик
из книжного магазина или служитель  в  букинистической  библиотеке;  как
будто этот несравненный ум когда-либо нуждался в столь грубом  вспомога-
тельном средстве. Лишь много позже я понял, как сильно должна  была  моя
предупредительность уязвить его; ибо этот маленький, невзрачный, утонув-
ший в своей бороде и вдобавок горбатый галицийский  еврей  Якоб  Мендель
был титаном памяти. За  этим  грязновато-бледным  лбом,  обросшим  серым
мхом, запечатлены были незримыми письменами, словно  отлитые  из  стали,
титульные листы всех когда-либо вышедших книг. Он мгновенно,  не  колеб-
лясь, называл место выхода любого сочинения, появилось ли оно вчера, или
двести лет тому назад, его автора, первоначальную цену  и  букинистичес-
кую; помнил отчетливо и ясно и переплет,  и  иллюстрации,  и  факсимиле;
каждую книгу, побывавшую у него в руках или только высмотренную в витри-
не или в библиотеке, он мысленно видел с  той  же  фотографической  точ-
ностью, с какой художник внутренним оком видит еще скрытые от мира  соз-
даваемые им образы. Если в каталоге какого-нибудь регенсбургского  буки-
ниста книга была оценена в шесть марок, он тотчас  припоминал,  что  два
года тому назад другой экземпляр этой книги на распродаже в  Вене  пошел
за четыре кроны и кем она была куплена. Нет, Якоб Мендель не забывал  ни
одного названия, ни одной цифры, он знал каждое растение, каждую инфузо-
рию, каждую звезду в изменчивом зыбком космосе книжного мира. По  каждой
специальности он знал больше, чем специ