алисты,  знал  библиотеки  лучше,
чем библиотекари, наличность книг большинства фирм он знал лучше, чем их
владельцы, вопреки всем спискам и картотекам,  опираясь  единственно  на
свой магический дар, на свою несравненную память, всю силу которой можно
показать, только приведя сотни примеров. Правда, эта память могла  полу-
чить такое поистине сверхъестественное развитие только благодаря  вечной
тайне всякого совершенства: тайне сосредоточенности.  Этот  удивительный
человек не знал в мире ничего, кроме книг, ибо все явления бытия обрета-
ли для него реальность лишь претворенные в буквы, собранные  в  книгу  и
как бы выхолощенные. Но и книги он читал не ради их содержания, не  ради
заключенных в них мыслей или фактов; только название, цена, формат,  ти-
тульный лист увлекали его. Всего лишь необъятным перечнем имен и  назва-
ний, запечатленным не на страницах каталога, а на мягкой коре млекопита-
ющего, - перечнем, в конечном счете бесполезным, не оживленным  творчес-
кой мыслью, - вот чем  была  специфически-букинистическая  память  Якоба
Менделя; но в своем неповторимом совершенстве она оказалась не менее фе-
номенальной, чем память Наполеона на лица, Меццофанти - на языки, Ласке-
ра - на шахматные дебюты, Бузони - на музыкальные опусы.  Использованный
в учебном или другом общественном учреждении, этот мозг мог бы удивить и
наставить тысячи, сотни тысяч студентов и ученых; он был бы  плодотворен
для науки, явился бы бесценным приобретением для тех общедоступных  сок-
ровищниц, которые мы называем библиотеками. Но этот мир был навеки  зак-
рыт для необразованного  галицийского  маклера,  который  знал  немногим
больше того, чему научился в хедере;  и  эти  поразительные  способности
могли проявляться лишь в тайных откровениях  за  мраморным  столом  кафе
Глюк. Но если когда-нибудь появится великий психолог (наш  духовный  мир
все еще ждет его трудов) и, подобно Бюффону, упорно и терпеливо  класси-
фицировавшему породы животных, опишет  все  разновидности,  особенности,
первобытные формы и отклонения от них той  волшебной  силы,  которую  мы
именуем памятью, - ему следовало бы вспомнить о Якобе Менделе,  об  этом
гении библиографии, об этом безвестном корифее букинистической науки.
   По профессии и для непосвященных Якоб Мендель был лишь  мелким  пере-
купщиком книг. Каждое воскресенье в газетах "Нейе фрейе прессе" и в "Не-
йер винер тагеблат" появлялись одни и  те  же  стереотипные  объявления:
"Покупаю старые книги, даю хорошую еду, прихожу на дом по первому  вызо-
ву, Мендель. Альзерштрассе", и затем номер телефона - телефона,  разуме-
ется, кафе Глюк. Он рылся в книжных складах, еженедельно с помощью  ста-
рика посыльного, носившего бороду, как у австрийского императора,  пере-
таскивал добычу в свою главную квартиру и опять уносил оттуда, ибо  над-
лежащего разрешения на книжную торговлю у него не было. Приходилось  до-
вольствоваться мелким, грошовым промыслом.  Студенты  сбывали  ему  свои
учебники, через его руки они совершали путь от старшего курса к  младше-
му, кроме того, он отыскивал книги по заказам и продавал их  с  незначи-
тельной надбавкой: советы свои он ценил дешево. Деньги не играли роли  в
его мире; всегда его видели в одном и том же  потертом  сюртуке;  утром,
днем и вечером он выпивал стакан молока с двумя булочками, скудный  обед
ему приносили из ближайшего ресторана. Он не курил, не играл, можно ска-
зать даже не жил - жили лишь глаза за толстыми стеклами очков, без уста-
ли питавшие этот своеобразный мозг словами, заглавиями, именами. И  мяг-
кое, плодородное вещество этого мозга жадно  впитывало  поток  сведений,
как впитывает луг тысячи и тысячи капель дождя. Люди его не  интересова-
ли, и из всех человеческих страстей он, быть может, знал только  одну  -
правда, самую человечную - тщеславие. Если к нему приходил  за  справкой
человек, уставший от бесплодных поисков в сотне разных  мест  и  Мендель
мог сразу же ответить на вопрос, то это одно давало ему удовлетворение и
радость, да еще, быть может, сознание, что в Вене и за ее пределами  жи-
вут несколько десятков человек, которые уважают его знания и нуждаются в
них. В каждом из многолюдных хаотических конгломератов, которые мы  име-
нуем столицами, кое-где вкраплены  мельчайшие  грани,  которые  отражают
один и тот же мир на крошечной плоскости; они скрыты для  большинства  и
дороги только знатоку, только собрату по страсти. И все  без  исключения
любители книг знали Якоба Менделя. Так же как  за  советом  относительно
какого-нибудь музыкального произведения отправлялись к Еузебиусу  Манди-
шевскому, в Общество друзей музыки, где он сидел в серой ермолке, с при-
ветливой улыбкой на устах, среди папок и нот и с первого же взгляда лег-
ко разрешал труднейшие загадки, так же как и по сей день каждый, кто хо-
чет получить сведения о театральной жизни старой Вены,  о  ее  культуре,
неизбежно обратится к всеведущему старику Глосси, так и немногие  право-
верные венские библиофилы, когда им попадался особенно  твердый  орешек,
не задумываясь, совершали паломничество в кафе Глюк,  к  Якобу  Менделю.
Наблюдать за Менделем во время такой консультации доставляло мне,  моло-
дому, любопытному человеку, величайшее наслаждение.  Обычно,  когда  ему
приносили заурядную книгу, он презрительно захлопывал ее и цедил  сквозь
зубы: "Две кроны"; но, увидев редкий экземпляр  или  уникум,  он  почти-
тельно отодвигался, подкладывал лист бумаги, и видно было, что  он  сты-
дится своих грязных, измазанных чернилами пальцев с черными ногтями. По-
том с нежностью благоговейно перелистывал страницы одну за другой. Никто
не мог помешать ему в эти минуты, как нельзя  помешать  молитве  истинно
верующего, и в самом деле, это  разглядыванье,  перелистыванье,  обнюхи-
ванье - в отдельности и в совокупности напоминали строгий ритуал религи-
озного обряда. Горбатая спина двигалась из стороны в сторону, он ворчал,
кряхтел, почесывал голову, произносил непонятные звуки, протяжные "а..."
или "о", выражавшие трепет восторга, за  которыми  следовали  испуганные
"ой" или "ой вей", если он наталкивался на вырванную или источенную жуч-
ком страницу. В заключение он почтительно взвешивал в руке древнюю,  пе-
реплетенную в кожу книгу и, полузакрыв глаза,  вдыхал  запах  увесистого
квадратного тома, словно чувствительная барышня -  аромат  туберозы.  На
время этой довольно длительной процедуры владелец книги должен был,  ко-
нечно, вооружиться терпением. Но, закончив осмотр, Мендель охотно, можно
сказать, вдохновенно, давал всевозможные справки,  к  которым  неминуемо
присоединялись пространные рассказы о забавных,  а  то  и  драматических
случаях купли-продажи аналогичных экземпляров. В такие мгновения он ста-
новился как будто бодрее, моложе, живее, и только одно могло его страшно
разгневать - предложение денег за оценку, на которое иногда решался  ка-
кой-нибудь новичок. Тогда он  обиженно  отстранялся,  подобно  директору
картинной галереи, которому путешественник-американец хочет сунуть в ру-
ку чаевые за объяснения; ибо подержать в руках драгоценную книгу значило
для Менделя то же, что для другого - свидание с женщиной. Эти  мгновения
были для него платоническими ночами любви. Только книга имела власть над
ним, а не деньги. Поэтому крупные коллекционеры, между ними и основатель
Принстаунского университета, тщетно пытались привлечь его в свои библио-
теки в качестве советчика и скупщика -  Якоб  Мендель  отказывался;  его
нельзя было представить себе иначе, как только в кафе Глюк. Тридцать три
года тому назад, с еще мягкой черной бородкой и кудрявыми  пейсами,  он,
невзрачный еврейский паренек, прибыл с востока в  Вену,  чтобы  подгото-
виться к должности раввина, но вскоре покинул единого сурового бога  Ие-
гову и отдался сверкающему и тысячеликому многобожию книг. В те  времена
он впервые набрел на кафе Глюк, и постепенно оно стало  его  мастерской,
его главной квартирой, его почтовым отделением, его миром. Как астроном,
который еженощно в своей обсерватории одиноко наблюдает сквозь крохотное
круглое отверстие телескопа мириады звезд, их таинственное движение,  их
перекрещивающиеся пути, их  угасание  и  возгорание,  так  Якоб  Мендель
сквозь свои очки, сидя за четырехугольным столом в кафе Глюк,  глядел  в
другой мир - мир книг, тоже вечно движущийся и перевоплощающийся, в этот
мир над нашим миром.
   Его, конечно, очень высоко ценили в кафе Глюк, слава которого для нас
больше связывалась с этой безвестной кафедрой, чем с именем патрона  ка-
фе, великого музыканта, творца "Альцесты" и "Ифигении", - Кристофа  Вил-
либальда Глюка. Мендель был там такой же частью  инвентаря,  как  старая
касса из вишневого дерева, два латаных и перелатанных бильярда и  медный
кофейник; его стол охранялся как святыня, ибо персонал кафе  всегда  ра-
душно приглашал его многочисленных клиентов заказать что-нибудь, и таким
образом львиная доля прибыли от его знаний попадала  в  широкую  кожаную
сумку, болтавшуюся на бедре обер-кельнера Дейблера. За это Мендель-буки-
нист пользовался различными привилегиями: он свободно распоряжался теле-
фоном, здесь сохраняли его  корреспонденцию,  выполняли  его  поручения;
старая сердобольная уборщица чистила ему пальто,  пришивала  пуговицы  и
относила еженедельно маленький сверток белья  в  прачечную.  Ему  одному
разрешалось брать обеды в соседнем ресторане,  л  каждое  утро  господин
Штандгартнер, владелец кафе, подходил к столу Менделя и  самолично  при-
ветствовал его (правда, большей частью Якоб Мендель, углубленный в  свои
книги, не замечал этого). Ровно в половине восьмого утра он входил в ка-
фе, и только когда тушили свет, оставлял помещение. Он никогда не разго-
варивал с посетителями, не читал газет, не замечал  никаких  перемен,  и
когда господин Штандгартнер однажды вежливо спросил, не лучше ли  читать
при электрическом свете, чем раньше, при мигающих газовых  горелках,  он
удивленно посмотрел на грушевидные лампочки: он решительно ничего не за-
метил, хотя шум, стукотня и беспорядок, вызванные проводкой, длились не-
мало дней. Только сквозь круглые отверстия очков, сквозь эти два блестя-
щих, всасывающих стекла, проникали в его мозг миллиарды  черных  инфузо-
рий-букв; все остальное проносилось мимо потоком  бессмысленных  звуков.
Больше тридцати лет - другими словами, всю свою сознательную жизнь -  он
провел за этим четырехугольным столом,  читая,  сравнивая,  вычисляя,  и
только ночь прерывала на несколько часов этот нескончаемый сон наяву.
   Поэтому меня неприятно поразило, когда я увидел этот  оракулоподобный
мраморный стол опустелым, как могильная плита. Только  теперь,  в  более
зрелые годы, я понял, как много исчезает с уходом каждого такого челове-
ка, - прежде всего потому, что все неповторимое день ото дня  становится
все драгоценнее в нашем обреченном на однообразие  мире.  К  тому  же  я
очень полюбил Якоба Менделя - хотя, по молодости лет и недостатку опыта,
и безотчетно. В его лице я впервые приблизился к великой тайне - что все
исключительное и мощное в нашем бытии создается лишь внутренней сосредо-
точенностью, лишь благородной мономанией, священной одержимостью  безум-
цев. Он показал мне, что непорочная жизнь в духе, самозабвенное служение
одной идее, столь же страстное, как у индийских йогов или  средневековых
монахов, возможно и в наши дни и притом в освещенном электричеством  ка-
фе, рядом с телефонной будкой; в лице безвестного, ничтожного  букиниста
я нашел пример такого служения гораздо более яркий, чем у  наших  совре-
менных поэтов. И все же я умудрился забыть его;  правда,  то  были  годы
войны, а я, подобно ему, с головой ушел в свою работу. Но сейчас, увидев
опустевший стол, я почувствовал стыд и вместе с тем любопытство.
   Куда он исчез, что с ним случилось? Я позвал кельнера и спросил у не-
го. Нет, к сожалению, он такого не знает. Среди завсегдатаев кафе  ника-
кого господина Менделя нет. Но, может быть,  обер-кельнер  знает.  Обер-
кельнер лениво подошел, выставив вперед солидное брюшко, с минуту  поду-
мал - нет, он тоже не припоминает господина Менделя. Но, может  быть,  я
имею в виду господина Манделя, владельца галантерейного магазина на ули-
це Флорианц? Я ощутил горький привкус на губах, привкус тлена: для  чего
мы живем, если ветер, чуть ступила наша нога, тут же заметает  ее  след?
Тридцать, быть может, даже сорок лет здесь, на пространстве в  несколько
квадратных метров, говорил, дышал, работал, думал человек; прошло  всего
три-четыре года, воцарился новый фараон, и уже никто не помнит о Иосифе,
- никто в кафе Глюк не помнит о Якобе Менделе, Менделе-букинисте.  Почти
с гневом спросил я оберкельнера, не могу ли я  видеть  господина  Штанд-
гартнера и не остался ли кто-нибудь из старого персонала.  Штандгартнер?
Бог  ты  мой,  он  давным-давно  продал  кафе  и  уже  умер,  а   старый
обер-кельнер живет в своем именьице под Кремсом. Нет,  никого  не  оста-
лось... впрочем... постойте! Ну, конечно, фрау Споршиль,  уборщица,  еще
здесь. Но вряд ли она помнит отдельных посетителей. Однако я решил,  что
человека, подобного Якобу Менделю, не так-то легко  забыть,  и  попросил
вызвать эту женщину.
   Она пришла, фрау Споршиль, из своих укромных покоев,  седая,  растре-
панная, тяжело ступая отекшими ногами; на  ходу  она  поспешно  вытирала
платком красные руки: должно быть, она только что подметала пол или про-
тирала окна. Я сразу заметил, что этот неожиданный вызов был ей  неприя-
тен. В нарядном зале, под ярким электрическим светом она чувствовала се-
бя неловко; к тому же простые люди в Вене всегда  опасаются  подосланных
полицией сыщиков, когда к ним обращаются с расспросами. Сперва она  бро-
сила на меня взгляд исподлобья, недоверчиво и настороженно. Зачем ее по-
звали? К добру ли это? Но как только я  спросил  о  Якобе  Менделе,  она
встрепенулась и посмотрела на меня открыто, с  радостным  изумлением.  -
Боже мой, бедный господин Мендель, неужели еще кто-нибудь помнит о  нем?
Ах, бедный господин Мендель! - Она была растрогана до слез, как все ста-
рые люди, когда им напоминают об их юности, о давних забытых друзьях.  Я
спросил ее, жив ли он. - Ах, боже мой, вот уже пять или шесть лет,  нет,
пожалуй, все семь прошло с тех пор, как умер  бедный  господин  Мендель.
Такой славный, хороший человек, и как подумаю, сколько лет я его  знала,
- больше двадцати пяти, ведь он уже был тут, когда я  поступила.  А  что
ему дали так умереть - это просто стыд и срам. - Она совсем  разволнова-
лась и спросила меня, не прихожусь ли я ему  родственником?  Ведь  никто
никогда не заботился о нем, никто о нем не справлялся - и неужели  я  не
знаю, что с ним приключилось?
   Нет, мне ничего не известно, заверил я, и прошу рассказать мне, расс-
казать все подробно. Но старушка робко и смущенно поглядывала на меня  и
все вытирала свои мокрые руки. Я понял: ей, уборщице, неловко было  сто-
ять посреди кафе с растрепанными седыми волосами, в грязном переднике; к
тому же она боязливо озиралась по сторонам, не подслушивает  ли  кто  из
кельнеров. Поэтому я предложил ей пройти в бильярдную, на  старое  место
Менделя, и там рассказать мне все, что она знала о нем.  Она  дружелюбно
кивнула головой, словно благодаря меня за то, что я понял  ее,  и  пошла
вперед неуверенным, старушечьим шагом, я - за ней. Оба кельнера изумлен-
но посмотрели нам вслед, они угадывали какоето сообщество между нами; да
и кое-кто из посетителей не без удивления проводил глазами столь  непод-
ходящую пару. И там, за его столом (некоторые подробности я узнал  впос-
ледствии из другого источника), она рассказала мне о  Якобе  Менделе,  о
гибели Менделя-букиниста.
   Так вот. Мендель, когда началась война, по-прежнему  приходил  каждый
день в половине восьмого и сидел здесь, как всегда. И все так же с  утра
до вечера занимался; все в кафе считали и даже часто между собой говори-
ли, что ему и невдомек, что идет война. Конечно, он ведь никогда не заг-
лядывал в газеты, ни с кем не говорил, а когда газетчики подымали крик и
все хватали экстренные выпуски, он никогда не вставал с места и не обра-
щал на них внимания. Он и не заметил, что нет кельнера Франца (его убили
под Горлицей) и что сын господина Штандгартнера попал в плен в  Перемыш-
ле; он никогда не жаловался на то, что хлеб становится все  хуже  и  что
вместо молока он получает бурду из фигового кофе. Только раз  как-то  он
сказал, что удивительно мало приходит студентов - и  все.  Бог  ты  мой,
бедняга ни о чем никогда не думал, одна радость у него была - книги.
   Но вот пришел день, когда случилось несчастье.  В  одиннадцать  часов
утра явился жандарм, а с ним агент тайной полиции; он показал значок под
отворотом пиджака и спросил, бывает ли здесь Якоб Мендель. И  они  сразу
подошли к столу Менделя, а тот, в простоте своей, сначала  подумал,  что
они хотят продать ему книги или о чем-то справиться. Но они сразу сказа-
ли, чтобы он шел за ними, и увели его. Для кафе это был просто  скандал,
- все посетители окружили бедного господина Менделя, а  он  стоял  между
теми двумя, сдвинув очки на лоб, и смотрел то на одного, то на другого и
не понимал, чего они собственно от него хотят. Она же сразу сказала жан-
дарму, что это ошибка, такой человек, как господин Мендель,  и  мухи  не
обидит, но агент полиции накричал на нее, чтобы она не смела вмешиваться
в его служебные обязанности. Потом его увели, и он  долго  не  приходил,
целых два года. Еще и по сегодняшний день она точно не знает,  чего  они
от него хотели. - Но я присягнуть готова, - взволнованно сказала старуш-
ка, - господин Мендель не мог сделать ничего дурного. Они ошиблись,  го-
ловой ручаюсь. Так поступить с бедным, ни в чем не  повинным  человеком,
это просто преступление!
   И она была права, добрая, отзывчивая фрау  Споршиль.  Наш  друг  Якоб
Мендель ничего дурного не совершил (я позже узнал все  подробности),  он
только совершил умопомрачительную, трогательную, даже в то безумное вре-
мя баснословную глупость, понятную только тому, кто  знал  этого  удиви-
тельного человека. Случилось следующее: военная цензура, обязанная  про-
верять переписку, направляемую за границу, обнаружила открытку, написан-
ную и подписанную неким Якобом Менделем; все правила  были  соблюдены  и
марка - надлежащей стоимости; но - случай совершенно невероятный  -  она
была адресована во вражескую страну; она была адресована Жану Лабурдену,
владельцу книжного магазина на набережной Гренель в Париже;  некий  Якоб
Мендель жаловался, что не получил последних восьми номеров  ежемесячника
"Bulletin bibliographique de la France" [25], несмотря на то, что за не-
го уплачено за год вперед. Чиновник военного ведомства, бывший  препода-
ватель гимназии, по внутренней склонности беллетрист, на которого  напя-
лили синий мундир ополченца, пришел в изумление, когда в его руки  попал
этот документ. Глупая шутка, подумал он. Среди двух тысяч писем, которые
он еженедельно перлюстрировал,  прочитывал,  выискивая  в  них  подозри-
тельные обороты и шпионские сведения, он еще ни разу не наталкивался  на
такую нелепость: чтобы человек преспокойно написал письмо из Австрии  во
Францию и просто-напросто опустил в почтовый ящик открытку, адресованную
во вражескую страну, точно с 1914 года границы не обнесены колючей  про-
волокой и Франция, Германия, Австрия и Россия каждый божий день не  сок-
ращают численность своего мужского населения на несколько тысяч человек.
Поэтому он сперва положил открытку как курьез в ящик  стола,  не  считая
нужным докладывать о такой чепухе. Но несколько недель спустя пришла еще
одна открытка, адресованная в книжный  магазин  Джона  Олриджа,  Лондон,
Холборнсквер,  с  запросом,  нельзя   ли   получить   последние   номера
"Antiquarian" [26] и опять на ней стояла подпись того же  чудака,  Якоба
Менделя, который с трогательным простодушием сообщал свой полный  адрес.
Тут уж преподаватель ги