перации.  С
трудом поднялись синеватые веки. "Где я?" - спрашивал взгляд, устремлен-
ный на белые стены чужой комнаты.
   Ласково наклонилась дочь над бледным, осунувшимся лицом. И вдруг что"
то вспыхнуло в потухших зрачках. Искорка света зажглась в  них:  вот  же
она, любимая дочь, вот она, Эрна,  нежное,  прекрасное  дитя!  Медленно,
медленно шевельнулись горько сжатые губы - улыбка, едва заметная,  давно
забытая улыбка тронула углы рта. И, потрясенная этим слабым, беспомощным
выражением радости, она наклонилась, чтобы поцеловать обескровленную ще-
ку отца.
   Но вдруг - был ли то приторный запах духов, пробудивший смутные  вос-
поминания, или в дремлющем мозгу ожили давние мысли,  -  лицо  больного,
только что сиявшее счастьем, страшно исказилось; синие губы гневно сомк-
нулись, рука под одеялом судорожно дергалась, пытаясь подняться,  словно
хотела оттолкнуть что-то отвратительное, все истерзанное тело дрожало от
волнения. - Прочь!.. Прочь!.. - едва слышно, но все же  внятно  лепетали
помертвевшие губы. И такое непреодолимое отвращение и мучительное созна-
ние невозможности бегства отразилось в чертах умирающего, что врач  оза-
боченно отстранил женщин. - Он бредит, - шепнул он, - лучше оставить его
одного.
   Как только жена и дочь ушли, на лице больного появилось прежнее выра-
жение усталости и покоя. Он еще дышал - хриплое дыхание выше и выше при-
поднимало грудь, вбиравшую в себя воздух, которым дышит  все  живое.  Но
скоро она пресытилась этой горькой пищей, и когда врач  приложил  ухо  к
сердцу старика, оно уже перестало причинять ему боль.


   НЕЗРИМАЯ КОЛЛЕКЦИЯ
   (Эпизод из времен инфляции в Германии)

   На второй остановке после Дрездена в наше купе вошел  пожилой  госпо-
дин. Вежливо поздоровавшись со всеми, он пристально взглянул на  меня  и
еще раз кивнул мне особо, как доброму знакомому. В первый  момент  я  не
узнал его, но едва он с легкой улыбкой произнес свое имя,  я  тотчас  же
вспомнил: то был один из крупнейших антикваров Берлина, у которого  я  в
мирное время частенько рассматривал и покупал старые книги и  автографы.
Мы поболтали немного о том, о сем. И вдруг совершенно неожиданно он вос-
кликнул:
   - Я положительно должен рассказать вам, откуда  я  еду.  За  всю  мою
тридцатисемилетнюю деятельность мне, старому торговцу произведениями ис-
кусства, ни разу не привелось пережить ничего подобного. Вы знаете,  ко-
нечно, что творится сейчас в антикварном деле; с тех  пор  как,  подобно
легким газам, стала улетучиваться ценность денег, новоиспеченные  богачи
воспылали страстно к готическим мадоннам, старинным изданиям, к картинам
и гравюрам старых мастеров; удовлетворить их  нет  никакой  возможности,
того и гляди растащат весь домашний скарб. Дай им волю - они вынут у вас
запонки из манжет и унесут лампу с письменного стола. Так  что  раздобы-
вать товар становится все труднее и труднее. Простите, что я назвал  то-
варом столь священное для нас с вами сокровище искусства,  но  ведь  это
злое племя до того довело, что гравюры древних венецианских мастеров на-
чинаешь рассматривать как эквивалент  стольких-то  долларов,  а  рисунок
Гверчино как некое воплощение нескольких сотен тысяч  франков.  От  этих
одержимых манией приобретательства людей нег никакого спасения. Итак,  в
одно прекрасное утро я увидел, что моя лавка  сноса  опустошена,  и  мне
впору было закрыть на окнах ставни, так стыдно и горько  было  видеть  в
старой лавке, доставшейся моему отцу в наследство от деда, жалкие остат-
ки какого-то хлама, который в прежние времена даже старьевщик не положил
бы на свою тележку.
   Среди этих грустных размышлений мне пришло в голову просмотреть  ста-
рые торговые книги в надежде отыскать кого-нибудь из прежних наших поку-
пателей, у которых, быть может, удастся выманить парочку-другую дублика-
тов. Но списки старых клиентов представляют собой обычно, а  особенно  в
наше время, что-то вроде  кладбища,  так  что  почерпнул  я  из  них  не
очень-то много: большинство прежних покупателей умерли или вынуждены бы-
ли пустить свое имущество с молотка, у тех же немногих, которые устояли,
нельзя было и надеяться что-либо  вытянуть.  Вдруг  мне  попалась  целая
связка писем одного из старейших наших клиентов. Я совсем позабыл о нем,
потому что с 1914 года, то есть с самого начала мировой войны, он ни ра-
зу не обратился к нам с заказом или запросом. Переписка его с нашей фир-
мой началась - я не преувеличиваю - лет шестьдесят тому назад! Он  поку-
пал еще у моего отца и деда; но с тех пор как я начал работать самостоя-
тельно, он ни разу не побывал в нашей лавке. Все говорило о том, что это
в высшей степени своеобразный, старомодный человек, один из тех,  увеко-
веченных кистью Мен" целя и Шпицвега типов, редкие экземпляры которых  и
по сие время можно встретить в маленьких провинциальных городках  Герма-
нии. Письма его были написаны каллиграфическим почерком и очень аккурат-
но, суммы подчеркнуты по линейки красными чернилами и во избежание каких
бы то ни было недоразумений повторены дважды, причем он использовал  для
своих писем вывернутые наизнанку старые конверты и писал их на оставших-
ся от чужих писем чистых листах. Все это вместе взятое свидетельствовало
о крайней мелочности и прямо-таки фантастической  скупости  безнадежного
провинциала. Подпись на этих своеобразных  документах  содержала,  кроме
имени, полный его титул: "Советник лесного и экономического ведомства  в
отставке, лейтенант в отставке, кавалер ордена Железного  креста  первой
степени". Отсюда можно было заключить, что если он еще жив, то ему,  как
ветерану франко-прусской войны, теперь по меньшей мере лет  восемьдесят.
Но этот до нелепости странный скряга проявлял подлинно  незаурядный  ум,
превосходное знание предмета и тончайший вкус, когда дело касалось  кол-
лекционирования. Подсчитав одну за  другой  все  его  покупки  почти  за
шестьдесят лет, причем  первая  из  них  была  оплачена  еще  старинными
зильбергрошами, я убедился, что этот маленький  провинциал  во  времена,
когда за талер можно было купить целую кипу гравюр лучших немецких  мас-
теров, потихоньку составил себе собрание эстампов, которое заняло бы по-
четное место в ряду нашумевших коллекций наших  новоиспеченных  богачей.
Ибо даже то, что он успел за полвека приобрести по дешевке только у нас,
представляло ныне огромную ценность, а ведь надо полагать, он не упускал
случая поживиться и у других антикваров и на аукционах. Правда,  с  1914
года мы не получили от него ни одного заказа, но я слишком хорошо  знаю,
что происходит в нашем деле, чтобы от меня могла ускользнуть продажа та-
кой крупной коллекции. Итак, либо этот странный человек  еще  жив,  либо
коллекция находится в руках его наследников, решил я.
   Дело это настолько меня заинтересовало, что на  другой  же  день,  то
есть вчера вечером, я не долго думай отправился в один  из  несноснейших
провиницальных городов Саксонни, и, когда я плелся с  маленькой  станции
по главной улице, мне казалось просто невероятным, чтобы  где-то  здесь,
среди этих пошлых домишек с их мещанской рухлядью, мог жить человек, об-
ладающий безупречно полной коллекцией прекраснейших офортов  Рембрандта,
гравюр Дюрера и Мантеньи.
   На почте, куда я зашел сегодня утром узнать, проживает ли в этом  го-
роде советник в отставке такой-то, я, к  удивлению  своему,  узнал,  что
старик еще жив, и тут же, если говорить  откровенно,  немного  волнуясь,
отправился к нему. Я легко нашел его квартиру; она помещалась на  втором
этаже одного из тех немудреных провинциальных домов, какие в  шестидеся-
тых годах наспех  лепили  архитекторы-спекулянты.  Первый  этаж  занимал
портной, на втором же, на двери слева, блестела металлическая дощечка  с
именем почтмейстера, а справа - фарфоровая с именем советника лесного  и
экономического ведомства. На мой робкий звонок дверь тотчас  же  открыла
очень старая седая женщина в опрятном черном чепце. Я подал ей свою  ви-
зитную карточку и просил, можно ли видеть господина советника.  Удивлен-
но, с явным недоверием взглянула она сначала на меня, потом на карточку;
в этом захолустье, в этом старомодном провинциальном доме приход  посто-
роннего человека был, как видно, целым событием. Тем не  менее  старушка
любезно попросила меня подождать и пошла с карточкой в комнату;  сначала
до меня донесся оттуда ее шепот, и  вдруг  раздался  могучий  грохочущий
бас: "А-а! Господин Р. из Берлина!..  Из  большой  антикварной  фирмы...
Очень рад... прошу!" И тотчас же старушка засеменила в прихожую и  приг-
ласила меня войти.
   Я снял пальто и вошел. Посреди скромно  обставленной  комнаты  стоял,
выпрямившись во весь рост, старый, но  еще  довольно  крепкого  сложения
мужчина с густыми щетинистыми усами, в отделанной шнуром домашней куртке
полувоенного образца, и радостно протягивал мне обе руки. Но этому широ-
кому жесту самого искреннего  радушия  противоречила  какая-то  странная
оцепенелость его позы. Он не сделал ни шагу мне навстречу, и, чтобы  по-
жать его протянутую руку, я, несколько смущенный таким приемом, вынужден
был подойти к нему вплотную. И вот, когда я уже собирался коснуться  его
руки, я вдруг заметил, что она неподвижно застыла в воздухе  и  не  ищет
моей, а лишь выжидает. И мне сразу все стало ясно: человек этот слеп.
   Я с детства не могу отделаться от странного чувства неловкости, когда
оказываюсь лицом к лицу со слепым; я испытываю стыд и смущение при  мыс-
ли, что вот передо мной живой человек, который воспринимает меня  как-то
совсем иначе, нежели я его. Так и теперь, глядя на устремленные в пусто-
ту безжизненные зрачки под седыми косматыми бровями, я вынужден был сде-
лать усилие, чтобы подавить охвативший было меня страх. Впрочем,  слепой
не дал мне времени предаваться этому чувству; едва  моя  рука  коснулась
его руки, он с силой потряс ее и  возобновил  свои  громогласные  бурные
приветствия.
   - Вот уже поистине редкий гость, - улыбаясь во весь рот, грохотал он,
- в самом деле, разве не чудо, что в нашу берлогу  забрел  такой  важный
господин из Берлина... Однако если кто-нибудь из господ антикваров  пус-
кается в путь, надо держать ухо востро. У нас говорят: "Пришли цыгане  -
запирай ворота..." Догадываюсь, зачем вы пожаловали... В нашей  несчаст-
ной, нищей Германии совсем не стало покупателей, вот господа антиквары и
вспомнили о своих старых клиентах и отправились на поиски заблудших ове-
чек. Боюсь только, что у меня вам не посчастливится. Мы, бедные  старики
пенсионеры, рады теперь уж и тому, если имеем кусок  хлеба.  Нам  не  по
карману нынешние безумные цены... Нет, наша песенка спета!..
   Я поспешил заверить старика, что он неправильно понял цель моего  по-
сещения и что я приехал вовсе не за тем, чтобы предлагать ему  свой  то-
вар, а просто-напросто оказался в этих местах и не хотел упустить случай
засвидетельствовать свое почтение старому клиенту нашей фирмы  и  одному
из крупнейших немецких коллекционеров.
   Едва произнес я слова: "одному из  крупнейших  немецких  коллекционе-
ров", - как лицо старика чудесно преобразилось. Он все так же стоял вып-
рямившись посреди комнаты, но весь как-то просветлел, и черты  его  лица
выражали величайшую гордость; он обернулся в ту  сторону,  где,  как  он
предполагал, стояла его жена, будто желая сказать ей: "Вот видишь! ",  и
мягко, почти с нежностью, голосом, в котором не осталось и следа от гру-
бости старого вояки, только что звучавшей в нем, а слышалась лишь чистая
радость, обратился ко мне:
   - Право же, это очень, очень мило с вашей стороны... но вы не пожале-
ете, что зашли ко мне... Я покажу вам несколько таких  вещиц,  какие  не
каждый-то день случается видеть даже в вашем спесивом  Берлине...  прек-
раснее нет ни в музее "Альбертине", ни в этом  проклятом  Париже...  Да,
сударь мой, если целых шестьдесят лет заниматься коллекционированием, уж
непременно откопаешь такое, что не валяется под  ногами.  Луиза,  дай-ка
мне ключ от шкафа!
   Но тут произошло нечто неожиданное: старушка, до сих пор молча стояв-
шая возле мужа, с дружелюбной улыбкой прислушиваясь к нашему  разговору,
вдруг умоляюще протянула ко мне руки и  отрицательно  затрясла  головой;
сперва я не понял, что бы это значило. Потом она подошла к мужу и,  лас-
ково взяв его за плечи, сказала: - Герварт, ты даже  не  спросил  гостя,
есть ли у него сейчас время осматривать коллекцию, ведь уже  скоро  пол-
день! А после обеда тебе надо  часок  отдохнуть,  доктор  настаивает  на
этом. Не лучше ли будет, если ты покажешь свои гравюры  после  обеда?  А
потом мы вместе выпьем кофе. Да и Анна-Мари придет к тому времени, а она
гораздо лучше меня сумеет помочь тебе.
   И снова, через голову ничего не подозревающего старика, она повторила
свой настойчиво-просительный жест. Теперь я понял: старушка хотела, что-
бы я уклонился от немедленного осмотра, и я тут  же  изобрел  отговорку,
сказав, что весьма польщен и буду рад осмотреть коллекцию, но меня  ждут
к обеду и я вряд ли освобожусь до трех часов.
   Старик сердито отвернулся, как обиженный ребенок, у  которого  отняли
любимую игрушку. - Разумеется, - проворчал он, - господам берлинцам веч-
но некогда! Но как бы там ни было, а сегодня вам придется запастись тер-
пением, речь-то ведь идет не о каких-нибудь трех или  пяти,  а  о  целых
двадцати семи папках, и все полнехоньки. Итак, в три часа;  да  смотрите
не опаздывайте, иначе не успеем.
   Снова его рука вытянулась в пустоту в ожидании моей. - И вот увидите,
- добавил он, - вам будет чему порадоваться; а может быть, и  позлиться;
и чем больше вы будете злиться, тем больше буду радоваться я. Ничего  не
поделаешь, таковы уж мы, коллекционеры: все для себя - и ничего для дру-
гих! - И он еще раз сильно тряхнул мою руку.
   Старушка пошла проводить меня до двери; я уже раньше заметил, что  ей
не по себе; лицо ее выражало страх и смущение. И вот, уже у самой двери,
она подавленно и чуть слышно пролепетала:
   - Может быть... может быть, вы позволите, чтобы  за  вами  зашла  моя
дочь, Анна-Мари?.. Так было бы лучше, потому  что...  по  многим  причи-
нам... Ведь вы, наверное, обедаете в гостинице?
   - Пожалуйста, буду очень рад... - ответил я.
   И действительно, час спустя, только я  кончил  обедать,  в  маленький
ресторан при гостинице на Рыночной площади вошла, озираясь по  сторонам,
немолодая, просто одетая девушка. Я подошел к ней, представился  и  ска-
зал, что готов идти осматривать коллекцию. Она вдруг покраснела и, точно
так же смутившись, как ее мать, попросила меня  сначала  выслушать  нес-
колько слов. Сразу было видно, что ей очень тяжело. Когда, стараясь  пе-
ресилить смущение, она делала попытку заговорить, краска еще ярче разли-
валась по ее лицу, а пальцы нервно теребили пуговицу на платье. Но  вот,
наконец, она все-таки начала, запинаясь на каждом слове и все  больше  и
больше смущаясь:
   - Меня послала к вам мать... Она мне все рассказала, и мы... мы...  у
нас к вам большая просьба... мы хотим вас предупредить, раньше,  чем  вы
пойдете к отцу... Отец, конечно, будет показывать вам свою коллекцию,  а
она... видите ли... она уже не совсем полна. Некоторых гравюр уже нет...
и, к сожалению, очень многих...
   Девушка перевела дух и вдруг, взглянув мне прямо в глаза, быстро про-
говорила:
   - Я буду с вами вполне откровенна. Вы же знаете, какие сейчас  време-
на, - вы поймете. Когда началась война, отец ослеп. У него и  прежде  не
раз бывало плохо с глазами, и от тревог он совсем лишился зрения. Дело в
том, что, несмотря на свои семьдесят шесть лет, он во что бы то ни стало
желал участвовать в походе на Францию, а потом, когда оказалось, что ар-
мия движется далеко не так быстро, как в 1870 году, он  просто  из  себя
выходил и уже ослеп совсем... Он еще очень бодр и недавно мог целыми ча-
сами гулять и даже ходил на охоту. Но теперь он навсегда  лишился  этого
удовольствия и коллекция - единственная оставшаяся у него  в  жизни  ра-
дость. Он ежедневно просматривает ее... то есть он ее не видит, конечно,
- он уже ничего не видит, - но каждый день после обеда достает все папки
и один за другим ощупывает эстампы в одном и том же неизменном  порядке,
который он помнит наизусть... Ничто другое не интересует его; он застав-
ляет меня читать ему вслух все газетные сообщения об  аукционах,  и  чем
выше указанные там цены, тем больше он радуется... потому что...  видите
ли... и в этом весь ужас... отец не понимает, какое сейчас время  и  что
творится с деньгами. Он не знает, что мы всего лишились и что на его ме-
сячную пенсию не проживешь теперь и двух дней... а тут еще у моей сестры
погиб на фронте муж и она осталась с четырьмя малышами... Он ничего, ни-
чего не знает о наших материальных затруднениях. Сначала мы экономили на
чем только можно, экономили еще больше, чем прежде, но это  не  помогло.
Потом стали продавать вещи. Его коллекцию мы, разумеется, не  трогали...
Продавали свои драгоценности; но, боже мой, это  были  такие  пустяки...
ведь целых шестьдесят лет отец каждый сбереженный грош тратил только  на
гравюры. И вот настал день, когда нам  уже  нечего  было  продать...  мы
просто не знали, что делать... и тогда... тогда мы с матерью... мы реши-
ли продать одну гравюру. Сам он, разумеется, ни за что не  позволил  бы,
но ведь он не знает, как тяжело жить, и он и понятия не имеет, как труд-
но сейчас достать из-под полы хоть немного провизии; не знает он и того,
что мы проиграли войну и отдали французам Эльзас и Лотарингию; мы не чи-
таем ему об этом, чтобы он не волновался.
   Вещь, которую мы продали, оказалась очень ценной: то была гравюра  на
меди Рембрандта. Нам дали за нее много тысяч марок; мы думали, что  этих
денег нам хватит на несколько лет. Но вы  же  знаете,  как  тают  теперь
деньги... Мы положили их в банк, а через два месяца от них уже ничего не
осталось. Пришлось продать еще одну гравюру, а потом, и еще одну, и каж-
дый раз торговец высылал нам деньги лишь тогда, когда  они  теряли  свою
ценность. Попробовали мы продавать с аукциона, но  и  тут,  несмотря  на
миллионные цены, нас умудрялись провести... За время; пока эти  миллионы
доходили до нас, они превращались в ничего не стоящие бумажки. Так  пос-
тепенно ушли за бесценок все лучшие гравюры,  осталось  всего  несколько
штук. И все ради того, чтобы не умереть с голоду; а  отец  ничего  и  не
знает.
   Потому-то мать сегодня так испугалась, когда вы были у нас...  Стоило
отцу показать вам папки - все тут же обнаружилось бы... В старые паспар-
ту - он все их узнает на ощупь - мы вложили вместо проданных гравюр  ко-
пии или похожие на них по форме листы бумаги, так что, трогая  их,  отец
ни о чем не догадывается. Это ощупывание  и  пересчитывание  гравюр  (он
помнит их все подряд) доставляет ему такую же радость, как бывало, когда
он их видел зрячими глазами. К тому же в нашем городишке нет  ни  одного
человека, которого отец считал бы достойным видеть его  сокровища...  Он
так страстно любит каждую гравюру, что у него, наверное, сердце разорва-
лось бы от горя, если бы он узнал, что все они  давным-давно  уплыли  из
его рук. С тех пор как умер заведующий отделом гравюр на меди  Дрезденс-
кой галереи, вы - первый, кому он пожелал показать свою коллекцию.  И  я
прошу вас...
   Она вдруг протянула ко мне руки, и глаза ее наполнились слезами:
   - Мы очень...  вас  просим!..  очень!..  пожалейте  его...  пожалейте
нас... не разрушайте последнюю его иллюзию...  помогите  нам  поддержать
его веру в то, что все гравюры, которые он вам будет описывать,  сущест-
вуют... одно подозрение, что их нет, убило бы его. Может быть, мы  дурно
с ним поступили, но ничего другого нам не осталось. Надо же было  как-то
жить... и разве человеческие жизни, разве четверо сирот не дороже карти-
нок... К тому же до сих пор мы ничем не омрачили его счастья.  Ежедневно
после обеда он целых три часа блаженствует,  перебирая  свои  гр