тей, мечтающих о воздушных  шарах,  которые  вон
там несет домой хромой старик, хмурясь от огорчения, что так мало  выру-
чил за весь долгий жаркий день. Я подошел к нему.
   - Дайте мне шары.
   - Десять хеллеров штука, - сказал он недоверчиво: на что этому  щего-
леватому бездельнику могли понадобиться среди ночи пестрые шары?
   - Дайте все, - сказал я и протянул ему десять крон. Он  встрепенулся,
моргая посмотрел на меня, потом дрожащей рукой подал мне веревку, на ко-
торой держались все шары. Шары натягивали веревку, они хотели вырваться,
полетать на свободе, подняться в самое небо. Так  ступайте  же,  летите,
куда вас влечет, будьте свободны! Я отвязал веревку,  выпустил  шары,  и
они взвились вверх, как множество разноцветных лун. Со всех сторон  сбе-
гались смеющиеся люди, из мрака выходили влюбленные парочки, кучера  фи-
акров щелкали бичами и, окликая друга друга, показывали пальцами на  ша-
ры, которые уносились над верхушками деревьев в сторону городских  крыш.
Все весело переглядывались, забавляясь моей безрассудной затеей.
   Почему я никогда этого не знал, не знал, как легко и как хорошо - да-
рить радость! Кредитки вдруг опять начали обжигать мне пальцы, они  рва-
лись из моих рук, как только что воздушные шары: они тоже хотели  упорх-
нуть от меня в неведомое. Я сгреб их, - украденные у Лайоша и свои,  ибо
нисколько уже не различал их и не чувствовал за собой никакой вины, -  и
держал в кулаке, готовый бросить их всякому, кто захочет  взять.  Увидев
метельщика, сердито подметавшего пустынную мостовую, я  остановился.  Он
подумал, что я хочу спросить его, как пройти на  какую-нибудь  улицу,  и
угрюмо поднял на меня глаза; я улыбнулся ему и протянул кредитку в двад-
цать крон. Он с недоумением посмотрел на нее, потом взял  и  молча  стал
ждать, чего я от него потребую. Но я засмеялся и  сказал:  -  Купи  себе
что-нибудь на эти деньги, - и пошел дальше. Все время смотрел я по  сто-
ронам, - не попросит ли кто-нибудь денег, и так как никто  не  подходил,
то сам предлагал их: одну бумажку подарил проститутке,  заговорившей  со
мною, две - фонарщику, одну бросил в открытое окно пекарни, находившейся
в подвале; и так я шел все дальше и дальше, оставляя  за  собой  как  бы
кильватер изумления, благодарности и радости. Наконед, я принялся  разб-
расывать кредитки, смяв их в комочек, по тротуару, по церковной  паперти
- и радовался при мысли о том, что завтра какая-нибудь старушка,  идя  к
заутрене, найдет эти сто крон и возблагодарит господа,  что  удивится  и
обрадуется какой-нибудь бедный студент, мастерица, рабочий - как  сам  я
удивился и обрадовался в эту ночь, найдя самого себя.
   Я уже не помню теперь, куда и как я разбросал все бумажные, а потом и
серебряные свои деньги. Я был как в чаду, голова  у  меня  кружилась,  и
когда последние бумажки упорхнули, мне стало так легко,  словно  у  меня
выросли крылья, и я ощутил свободу, какой никогда не знал. Улица,  небо,
дома - все раскрывалось мне в каком-то новом единстве, все, все вызывало
новое чувство обладания и сопричастия; никогда даже в самые пылкие мгно-
вения, не ощущал я так остро, что все это действительно существует,  жи-
вет, и что я живу, и что жизнь окружающего мира и моя жизнь  тождествен-
ны, что это одна и та же великая могучая жизнь,  которой  я  никогда  не
умел радоваться как надлежало и которую постигает только любовь,  объем-
лет только тот, кто отдается.
   Я пережил еще одну, последнюю, тяжелую минуту, когда я, дойдя в упое-
нии счастья до своей двери, вставил ключ в  замочную  скважину  и  предо
мной открылся темный провал моей квартиры. Тут вдруг меня охватил страх,
не вернусь ли я сейчас в свою старую, прежнюю жизнь, если войду в жилище
того, кем я был до сих пор, если лягу в его постель, если  снова  сопри-
коснусь со всем, от чего меня эта ночь так чудесно освободила. Нет, нет,
только не стать снова тем человеком, которым я был, этим вчерашним преж-
ним джентльменом, корректным, бесчувственным,  чуждым  всему  на  свете!
Лучше ринуться во все пучины преступления и зла, но только - в настоящую
жизнь! Я устал, бесконечно устал и все же боялся, что сон поглотил  меня
и своей черной тиной смоет все то горячее, пылкое, живое, что зажгла  во
мне эта ночь. Боялся, что все пережитое окажется мимолетным  и  преходя-
щим, как фантастический сон.
   Но наутро я проснулся бодрый, свежий, с тем же чувством благодарности
и счастья. С тех пор прошло четыре месяца, и былое оцепенение не возвра-
щалось ко мне, я все еще согрет живым теплом. Сладостный угар того  дня,
когда почва моего мира вдруг ушла из-под ног и я низвергся  в  неведомое
и, в стремительном падении, вместе с глубинами собственной  души  постиг
глубину всей жизни, - этот пламень, правда, угас, но я и теперь с каждым
дыханием ощущаю горячее биение своего сердца и радостно встречаю  каждый
новый день. Я знаю, что стал другим человеком, с другими чувствами, дру-
гим восприятием и более ясным сознанием.
   Разумеется, я не смею утверждать,  что  стал  лучше,  чем  был;  знаю
только, что стал счастливее, ибо обрел какой-то смысл в своей опустошен-
ной жизни, смысл, для которого не нахожу другого слова, кроме слова: са-
мое жизнь.
   С тех пор я ни в чем не знаю запрета, так как в моих глазах законы  и
правила моей среды не имеют цены, я не стыжусь ни других, ни самого  се-
бя. Такие слова, как честь, преступление, порок, теперь звучат для  меня
фальшиво и мертво, я не могу без содрогания даже произнести их.
   Я живу, повинуясь той волшебной силе, которую впервые  тогда  ощутил.
Куда она толкает меня, я не спрашиваю: быть может, к новой бездне, к то-
му, что другие называют пороком, или к чему-нибудь величественно  возвы-
шенному. Я этого не знаю и знать не хочу. Ибо я верю, что подлинно живет
лишь тот, кто живет тайной своей судьбы...
   Но никогда - ив этом я убежден - не любил я жизнь столь пылко, и  те-
перь я знаю, что каждый совершает  преступление  (единственное  мыслимое
преступление!), кто равнодушно проходит мимо хоть единого из ее обличий.
С тех пор как я начал понимать самого себя, я понимаю бесконечно  многое
другое: жадный взгляд прохожего, остановившегося перед витриной,  потря-
сает меня, веселые прыжки собаки приводят в восторг. Я стал вдруг на все
обращать внимание, ничто мне не безразлично. Ежедневно, читая газету  (в
которой прежде просматривал только репертуар  театров  и  объявления  об
аукционах), я нахожу множество причин для  волнения;  книги,  казавшиеся
мне скучными, теперь увлекают меня. И что удивительнее  всего:  я  вдруг
научился говорить с людьми не только во время  так  называемой  светской
беседы. Слуга, живущий у меня семь лет, интересует меня, я часто  с  ним
разговариваю; швейцар, мимо которого я обычно проходил  безучастно,  как
мимо подвижного столба, недавно рассказал мне про смерть своей  дочурки,
и это потрясло меня сильнее трагедий Шекспира. И это преображение -  хо-
тя, чтобы не выдать себя, я внешне продолжаю жить в мире добропорядочной
скуки, - кажется, понемногу становится явным. Кое-кто вдруг начал  выка-
зывать по отношению ко мне сердечность, уже трижды на этой неделе ко мне
приставали чужие собаки. И друзья радостно говорят мне, -  как  будто  я
перенес тяжелую болезнь, - что находят меня помолодевшим.
   Помолодевшим? Никто ведь, кроме меня, не знает, что только  теперь  я
действительно начинаю жить. Впрочем, таково ведь общее для всех  заблуж-
дение, каждый думает, что прошлое было только ошибкой и подготовкой, и я
отлично понимаю, что с моей стороны это большая дерзость, взяв  холодное
перо в теплую, живую руку, вывести на бесстрастной  бумаге:  я  подлинно
живу. Но пусть это самообман, - только он осчастливил меня,  согрел  мою
кровь и открыл мне глаза. И если я описываю здесь чудо своего  пробужде-
ния, то ведь я делаю это только для себя, знающего больше, чем могут мне
сказать мои собственные слова. Я не говорил об этом ни с одним  из  моих
друзей; они не догадывались, что я уже был мертвецом, и они  никогда  не
догадаются, что теперь я воскрес. И пусть волею судьбы смерть вторгнется
в мою ожившую жизнь и эти страницы попадут в чужие руки  -  такая  мысль
ничуть меня не страшит и не мучит. Ибо тот, кто  не  изведал  волшебства
таких мгновений, не поймет, - как не понял бы я сам еще полгода тому на-
зад, - что несколько мимолетных, на первый  взгляд  почти  не  связанных
между собой происшествий одного вечера могли каким-то чудом разжечь  уже
угасшую жизнь.
   Перед таким читателем я не стыжусь, потому что он не понимает меня. А
тот, кто постиг всеобъемлющую связь явлений, тот не  судит,  и  гордость
чужда ему. Перед ним я не стыжусь, потому что он понимает меня. Кто  од-
нажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не может.
И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей.


   ПИСЬМО НЕЗНАКОМКИ

   Когда известный беллетрист Р., после трехдневной поездки для отдыха в
горы, возвратился ранним утром в Вену и, купив на вокзале газету, взгля-
нул на число, он вдруг вспомнил, что сегодня день  его  рождения.  Сорок
первый, - быстро сообразил он, и этот факт не  обрадовал  и  не  огорчил
его. Бегло перелистал он шелестящие страницы газеты, взял такси и поехал
к себе на квартиру. Слуга доложил ему о  приходивших  в  его  отсутствие
двух посетителях, о нескольких вызовах по телефону и принес  на  подносе
накопившуюся почту. Писатель лениво просмотрел  корреспонденцию,  вскрыл
несколько конвертов, заинтересовавшись фамилией отправителя; письмо, на-
писанное незнакомым почерком и показавшееся ему слишком  объемистым,  он
отложил в сторону. Слуга подал чай. Удобно усевшись в кресло, он еще раз
пробежал газету, заглянул в присланные каталоги, потом закурил сигару  и
взялся за отложенное письмо.
   В нем оказалось около тридцати страниц, и написано оно было  незнако-
мым женским почерком, торопливым и  неровным,  -  скорее  рукопись,  чем
письмо. Р. невольно еще раз ощупал конверт, не осталось ли там  сопрово-
дительной записки. Но конверт был пуст, и на нем, так же как и на  самом
письме не было ни имени, ни адреса отправителя. Странно, подумал  он,  и
снова взял в руки письмо. "Тебе, никогда не знавшему меня", - с  удивле-
нием прочел он не то обращение, не то заголовок... К  кому  это  относи-
лось? К нему или к вымышленному герою? Внезапно в нем  проснулось  любо-
пытство. И он начал читать.
   Мой ребенок вчера умер - три дня и три ночи боролась я со смертью  за
маленькую, хрупкую жизнь; сорок часов, пока его  бедное  горячее  тельце
металось в жару, я не отходила от его постели. Я клала лед на его пылаю-
щий лобик, днем и ночью держала в своих руках беспокойные маленькие руч-
ки. На третий день к вечеру силы изменили мне. Глаза закрывались  помимо
моей воли. Три или четыре часа я проспала, сидя на жестком стуле,  а  за
это время смерть унесла его. Теперь он лежит, милый, бедный  мальчик,  в
своей узкой детской кроватке, такой же, каким я увидела его, когда прос-
нулась; только глаза ему закрыли, его умные, темные глазки, сложили руч-
ки на белой рубашке, и четыре свечи горят высоко по четырем  углам  кро-
ватки. Я боюсь взглянуть туда, боюсь тронуться с места, потому что пламя
свечей колеблется и тени пробегают по его личику,  по  сжатым  губам,  и
тогда кажется, что его черты оживают, и я готова  поверить,  что  он  не
умер, что он сейчас проснется и своим звонким голосом скажет мне что-ни-
будь детское, ласковое. Но я знаю, он умер, я не хочу смотреть на  него,
чтобы не испытать сладость надежды и горечь разочарования. Я знаю, знаю,
мой ребенок вчера умер, - теперь у меня на свете только ты, беспечно иг-
рающий жизнью, не подозревающий о моем существовании. Только ты, никогда
не знавший меня и которого я всегда любила.
   Я зажгла пятую, свечу и поставила ее на стол, за которым я тебе пишу.
Я не могу остаться одна с моим умершим ребенком и не кричать о своем го-
ре, а с кем же мне говорить в эту страшную минуту, если не с тобой, ведь
ты и теперь, как всегда, для меня все! Я, может быть, не сумею ясно  го-
ворить с тобой, может быть, ты не поймешь меня - мысли у меня  путаются,
в висках стучит и все тело ломит. Кажется, у меня жар; может быть, я то-
же заболела гриппам, который теперь крадется от дома к дому, и это  было
бы хорошо, потому что тогда я пошла бы за своим ребенком и все сделалось
бы само собой. Иногда у меня темнеет в глазах, я, может быть, не  допишу
даже до конца это письмо, но я соберу все свои  силы,  чтобы  хоть  раз,
только этот единственный раз, поговорить с тобой, мой  любимый,  никогда
не узнававший меня.
   С тобой одним хочу я говорить, впервые сказать тебе все;  ты  узнаешь
всю мою жизнь, принадлежавшую тебе, хотя ты никогда о ней не знал. Но ты
узнаешь мою тайну, только если я умру, - чтобы тебе не пришлось отвечать
мне, - только если лихорадка, которая сейчас бросает меня то в жар, то в
холод, действительно начало конца. Если же мне суждено жить,  я  разорву
это письмо и буду опять молчать, как всегда молчала. Но если ты  держишь
его в руках, то знай, что в нем умершая рассказывает  тебе  свою  жизнь,
свою жизнь, которая была твоей от ее первого  до  ее  последнего  созна-
тельного часа: Не бойся моих слов, - мертвая  не  потребует  ничего,  ни
любви, ни сострадания, ни утешения. Только одного хочу я от  тебя  чтобы
ты поверил всему, что скажет тебе моя рвущаяся к тебе боль. Поверь  все-
му, только об этом одном прошу я тебя: никто не станет лгать в час смер-
ти своего единственного ребенка.
   Я поведаю тебе всю мою жизнь, которая поистине началась  лишь  в  тот
день, когда я тебя узнала. До того дня было что-то  тусклое  и  смутное,
куда моя память никогда уже не заглядывала, какой-то пропыленный,  затя-
нутый паутиной погреб, где жили люди, которых я давно выбросила из серд-
ца. Когда ты появился, мне было тринадцать лет, и я жила в том же  доме,
где ты теперь живешь, в том самом доме,  где  ты  держишь  в  руках  это
письмо - это последнее дыхание моей жизни; я жила на  той  же  лестнице,
как раз напротив дверей твоей квартиры. Ты,  наверное,  уже  не  помнишь
нас, скромную вдову чиновника (она всегда ходила в трауре) и  худенького
подростка, - мы ведь всегда держались в тени, замкнувшись в своем  скуд-
ном мещанском существовании. Ты, может быть, никогда и не слыхал  нашего
имени, потому что на нашей двери не было дощечки и никто никогда не при-
ходил к нам и не спрашивал нас. Да и так  давно  это  было,  пятнадцать,
шестнаддцать лет тому назад, нет, ты, конечно, не помнишь  этого,  люби-
мый; но я - о, я жадно вспоминаю каждую мелочь, я помню, словно это было
сегодня, тот день, тот час, когда я впервые услышала о  тебе,  в  первый
раз увидела тебя, и как мне не помнить, если  тогда  для  меня  открылся
мир! Позволь, любимый, рассказать тебе все, с самого начала, подари  мне
четверть часа и выслушай терпеливо ту, что с  таким  долготерпением  всю
жизнь любила тебя.
   Прежде чем ты переехал в наш  дом,  за  твоей  дверью  жили  отврати-
тельные, злые, сварливые люди. Хотя они сами были бедны, они  ненавидели
бедность своих соседей, ненавидели нас, потому что мы  не  хотели  иметь
ничего общего с ними. Глава семьи был пьяница и колотил  свою  жену;  мы
часто просыпались среди ночи от грохота падающих стульев и разбитых  та-
релок; раз она выбежала, вся в крови, простоволосая, на лестницу; пьяный
с криком преследовал ее, но из других квартир выскочили жильцы и пригро-
зили ему полицией. Мать с самого начала избегала всякого общения с  этой
четой и запретила мне разговаривать с их детьми, а они мстили мне за это
при каждом удобном случае. На улице они кричали мне вслед всякие  гадос-
ти, а однажды так закидали меня снежками, что у меня  кровь  потекла  по
лицу. Весь дом единодушно ненавидел этих людей, и,  когда  вдруг  что-то
случилось, - кажется, муж попал в тюрьму за кражу и они со своим скарбом
должны были выехать, - мы все облегченно вздохнули. Два-три дня на воро-
тах висело объявление о сдаче в наем, потом его сняли, и через домоупра-
вителя быстро разнеслась весть, что  квартиру  снял  какой-то  писатель,
одинокий, солидный господин. Тогда я в первый раз услыхала твое имя.
   Еще через два-три дня пришли маляры, штукатуры, плотники, обойщики  и
принялись очищать квартиру от грязи, оставленной ее прежними  обитателя-
ми. Они стучали молотками, мыли, выметали, скребли, но мать только радо-
валась и говорила, что наконец-то кончились безобразия у  соседей.  Тебя
самого мне во время переезда еще не пришлось увидеть, за всеми  работами
присматривал твой слуга, этот невысокий, степенный, седовласый  камерди-
нер, смотревший на всех сверху вниз и распоряжавшийся деловито и без шу-
ма. Он сильно импонировал нам всем, во-первых, потому, что камердинер  у
нас, на окраине, был редкостным явлением, и еще потому, что он  держался
со всеми необычайно вежливо, не становясь в то же время на равную ногу с
простыми слугами и не вступая с ними в дружеские разговоры. Моей  матери
он с первого же дня стал кланяться почтительно, как  даме,  и  даже  кот
мне, девчонке, относился приветливо и серьезно. Твое имя  он  произносил
всегда с каким-то особенным уважением, почти благоговейно, и сразу  было
видно, что это не просто обычная преданность слуги своему  господину.  И
как я потом любила за это славного старого Иоганна,  хотя  и  завидовала
ему, что он всегда может быть подле тебя и служить тебе!
   Я потому рассказываю тебе все это, любимый, все эти до смешного  мел-
кие пустяки, чтобы ты понял, каким образом ты мог с самого начала приоб-
рести такую власть над робким, запутанным ребенком, каким  была  я.  Еще
раньше чем ты вошел в мою жизнь, вокруг тебя уже создался какой-то нимб,
ореол богатства, необычайности и тайны; все мы, в нашем маленьком домике
на окраине, нетерпеливо ждали твоего приезда. Ты ведь знаешь, как  любо-
пытны люди, живущие в маленьком, тесном мирке. И как разгорелось мое лю-
бопытство к тебе, когда однажды, возвращаясь из школы, я  увидела  перед
домом фургон с мебелью! Большую часть тяжелых вещей носильщики уже  под-
няли наверх и теперь переносили отдельные, более мелкие предметы; я  ос-
тановилась у двери, чтобы все это видеть, потому что все твои вещи чрез-
вычайно изумляли меня - я таких никогда не видала:  тут  были  индийские
божки, итальянские статуи, огромные, удивительно яркие картины, и, нако-
нец, появились книги в таком количестве и такие красивые, что  я  глазам
своим не верила. Их складывали столбиками у двери, там слуга принимал их
и каждую заботливо обмахивал метелкой. Сгорая от любопытства, бродила  я
вокруг все растущей груды; слуга не отгонял меня, но и не поощрял,  поэ-
тому я не посмела прикоснуться ни к одной книге, хотя мне очень хотелось
потрогать мягкую кожу на переплетах. Я только робко рассматривала  сбоку
заголовки - тут были французские, английские книги, а некоторые  на  со-
вершенно непонятных языках. Я часами могла бы любоваться  ими,  но  мать
позвала меня в дом.
   И вот, еще не зная тебя, я весь вечер думала о тебе. У меня самой был
только десяток дешевых книжек в истрепанных бумажных переплетах, которые
я все очень любила  и  постоянно  перечитывала.  Меня  страшно  занимала
мысль, каким же должен быть человек, который прочел  столько  прекрасных
книг, знает столько языков, который так богат и в то же время так  обра-
зован. Мне казалось, что таким  ученым  может  быть  только  какоенибудь
сверхъестественное существо. Я пыталась мысленно нарисовать  твой  порт-
рет; я воображала тебя стариком, в очках и с длинной белой бородой,  по-
хожим на нашего учителя географии, только  гораздо  добрее,  красивее  и
мягче. Не знаю почему, но даже когда ты еще представлялся мне  стариком,
я уже была уверена, что ты должен быть красив. Тогда, в ту ночь, еще  не
зная тебя, я в первый раз видела тебя во сне.
   На следующий день ты переехал, но сколько я ни подгл