думал  Миша,  а в  следующий  момент  он  вдруг
почувствовал как  бы мягкий, но необыкновенно сильный  упругий  удар во всем
теле, от  которого остановились и его мысли, и ощущения.  "Ну все,  обморок!
Попил  я сегодня пивка..."- пронеслась  тоскливая мысль.  Следующая мысль не
появилась вообще, и поэтому Миша просто не заметил, как его не стало.
     А потом Миша неожиданно вновь почувствовал, что он есть, и только тогда
он осознал, что какое-то время его не  было на свете. При этом он решительно
не  мог понять, сколько времени его не было. Это могли быть доли секунды,  а
могли быть века... Миша также не мог точно вспомнить, кто он, потому что его
сбивали  с толку  его внутренние  ощущения,  которые чрезвычайно изменились.
Изменились они настолько сильно, что Миша не мог узнать себя изнутри. Все те
бесчисленные  тахометры, термометры, манометры,  динамометры, вискозиметры и
прочие  приборы, которые  постоянно  измеряют и  показывают множество  наших
внутренних  параметров,  и которые мы  начинаем  замечать  только  когда  мы
болеем,  стареем или сильно огорчаемся,- все эти приборы  стали неузнаваемы.
Они теперь и  располагались по-другому, и выглядели по-другому, и показывали
что-то совершенно  несусветное.  Миша  чувствовал  себя так, как будто перед
решающим концертом кто-то подсунул ему списанную, взятую со  свалки  ударную
установку вместо его привычных барабанов, каждый  из которых Миша чувствовал
почти как свою кожу - натяг, звуки, отдачу в микрофон и многое другое. Точно
так  же  как он чувствовал бы свое  бессилие  наладить взаимодействие  между
барабанными  палочками  в  своих  руках,  и  подмененными  барабанами,  свою
неспособность извлечь из них должный звук, так Миша чувствовал свое бессилие
наладить  взаимодействие  между  своим сознанием  и  подмененными  телесными
ощущениями.
     Прежде   всего,   появилась  боль.   Много  разнородной   боли.   Болел
позвоночник,  тупо кололо под ребрами, ныли колени и  тазобедренные суставы,
ломило  плечи,  жгло и грызло под  ложечкой, а голову словно стягивал  тугой
металлический обруч. От боли Миша попытался вдохнуть поглубже, но от резкого
вдоха появилась режущая боль за грудиной, какая  бывает  при  бронхите. Миша
сдержал вдох и открыл глаза, но в  глазах плясали какие-то пятна. Миша хотел
протереть глаза рукой,  но  рука  поднялась  с  болью и  с  трудом, и  вдруг
наткнулась  у глаз на  какой-то посторонний  предмет. Миша  с  трудом  узнал
предмет наощупь: это оказались очки, которых  Миша никогда не носил.  Во рту
тоже был  какой-то  непорядок:  что-то в нем не  то чтобы  болело, но как-то
мешало, неприятно  беспокоило и вызывало тошноту. Миша засунул руку  в рот и
вытащил беспокоящий небо предмет, который оказался неожиданно  большим. Миша
глянул на этот предмет и увидел... искусственную челюсть.
     -- Ну  вот, только глянь,- раздался рядом молодой голос,- не успел тебе
свою шкуру доверить, как ты ее уже  по частям начал  разбирать. Положь чавку
на место!
     Миша глянул на своего соседа и увидел  то,  что  он обычно видел, когда
смотрелся  в два зеркала - увидел самого себя  со стороны. Затем Миша ощупал
свой пустой запавший рот и попытался примостить протез  на прежнее место, но
тот не слушался. Юноша, похожий на Мишино отражение, выхватил у него из руки
челюсть, нажал Мише на подбородок и ловко вставил ее Мише в рот.
     -- Ну  все, пора идти,-  сказало  Мишино  отражение голосом, похожим на
тот, который Миша  слышал из магнитофона, когда записывал песни под гитару в
своем исполнении,- Поднимайся тихонечко, не спеша, я тебе подсоблю.
     Юноша  легко  и осторожно  приподнял  Мишу  под мышки, и  тот встал  на
неверные, подламывающиеся ноги.
     -- Ничего-ничего! Через пять минут привыкнешь.  Сейчас надо  только  на
свежий  воздух  выйти,  и тебе полегче станет. Тьфу,  Чалый,  долдон!  Ножик
забыл,-  юноша забрал со стола нож  до  боли знакомой рукой и сунул  его, не
закрыв, в карман куртки, которую Миша тоже хорошо знал..
     Миша  с трудом  сделал  первый  шаг,  юноша поддерживал  его  за плечи.
Кое-как  вдвоем  едва-едва  доковыляли  до  выхода.  Помещение и  окружающие
предметы  изменили  цвет  и   очертания.  Они  стали  блеклыми  и  тусклыми,
неотчетливыми, потерялось  много  деталей,  которые  прежде  прекрасно  были
видны.  Кроме  того, все  линии и  поверхности, которые  обязаны  были  быть
прямыми - стол, край  потолка, скамейка - безбожно кривили. "Это наверное от
очков",- догадался Миша. Все  лампы и прочие источники света  при взгляде на
них давали  яркий радужный ореол. С равновесием тоже были проблемы - Миша не
чувствовал  устойчивости в теле,  было  такое ощущение, словно центр тяжести
переместился  куда-то  в горло, и поэтому было достаточно  слегка  наклонить
голову, чтобы все тело покачнулось и начало падать в ту же сторону.
     -- Ну что, Мишенька,  потерялся?-  не по-молодому рассудительно спросил
юноша,- Ничего-ничего, потерпи. Сейчас найдешься. Сейчас тебе боль мешает, я
знаю. Ты от  нее как  потерянный. Ну еще немножко потерпи -  и  пригреешься.
Боль сама себя убьет, и тогда ты тепло почуешь. У меня шкура хоть и дырявая,
зато теплая. Я ее ни на какую другую не променяю, даже на твою, на молодую.
     Миша  и  вправду  почувствовал  некоторое  облегчение. Не то чтобы боль
стала  отпускать, она, пожалуй, стала  еще  даже  сильнее,  но что-то другое
изменилось. Мишу  перестал  беспокоить  сам факт наличия боли. Казалось, что
Миша и боль в его новом теле разделились в каком-то  неведомом пространстве.
Боль  по-прежнему была, и  это безусловно была Мишина боль, но Миша перестал
испытывать страдания от этой боли,  а без компонента страдания боль была  не
более неприятна, чем любое другое ощущение неболевой природы.
     Миша  вспомнил, что  читал в  учебниках по  нейрохирургии  про операции
рассечения определенных мозговых структур - кажется в лобных долях - Миша не
мог  с уверенностью  вспомнить.  Эта  операция  приводила  именно  к  такому
эффекту: боль как ощущение оставалась, но страдание уходило.
     Вышли  на  улицу,  там  было  темно  и  прохладно.  Миша резко  хлебнул
холодного осеннего воздуха и закашлялся.
     --  А ты дыши потихонечку, не  жадничай!  А  то шкуру  мне  застудишь,-
проворчал  юноша,  и  в  его голосе  хорошо были слышны  ворчливые интонации
старика Вяленого. Несомненно, что это и был Вяленый, хотя он говорил молодым
голосом и выглядел совершенно как Мишино отражение в двух зеркалах.
     -- Встань рядом  со мной,  пойдем не  спеша.  Захочешь  падать  - сразу
хватай меня за куртку или за руку, а я тебя поймаю, упасть не дам. Меня ни о
чем сам не спрашивай, и  вокруг себя никуда, кроме как под  ноги, не смотри.
Иди,  Мишенька,  не  торопясь,  на  ноги ступай легонько и  думай тихонечко,
мечтай  о  чем интересно. Тебе ведь раньше про смерть интересно было думать?
Подумай про смерть, Мишенька,  не бойся. Она  ласковая, ты сам почувствуешь.
Мне  ведь  не то  обидно, что  Витюша  мой помер, а  что не прибрали  его по
людски.  От этого у него и душа до  сих пор никак  не успокоится, все кругом
ходит. А душа отлететь должна далеко-далеко, туда где покой и вечная грусть.
Ведь про вечное блаженство - это все, Мишенька, враки! Это попы врут, как их
в  семинарии  выучили.  Не может  блаженство  вечным быть  - оно же  надоест
быстро,  и  тошно от  него  станет,  да  так, что оно  самой страшной  мукой
покажется. А  грусть никогда не надоест. Грусть - это,  Мишенька, не  тоска,
грусть сердце не ранит, она его  лечит. Кто  грустит, Мишенька, тот надеется
на что-то. А кто  не надеется, вот тот и тоскует. Только одна  надежда может
вечной быть,  а больше ничто  на  свете. Когда  другой надежды нет,  смерть,
Мишутка  -  это самая сладкая  надежда. Подумаешь о  смерти,  погрустишь,  и
хорошо тебе станет!.. Чем  грустней, тем  лучше. Я тебе,  Миша,  эту  грусть
между  косточек  своих оставил.  Ты по дороге, пока идти будем,  покопайся в
моей шкурке хорошенько, грусть эту найди и на всю жизнь запомни. Понял?
     Юноша внимательно  глянул  Мише  в  лицо  тяжелым  испытующим  взглядом
старика  Вяленого,  а  затем  резко  отвел  глаза  в  сторону  с  выражением
полнейшего безразличия и пошел рядом, подставив Мише руку для опоры.
     Миша кивнул  и молча пошел вперед. Говорить  не  хотелось, да и  трудно
было бы говорить и одновременно продвигаться вперед, потому что ходьба вдруг
превратилась в проблему. Раньше Миша просто не замечал того, что асфальт под
ногами неровный, что  на нем выбоины, трещины, всяческий мусор.  Мишины ноги
всегда  ловко  становились  на   наиболее  удобные  участки  мостовой,  лихо
перепрыгивали  через  лужи, рытвины и  канавы и уверенно вставали  на бровку
тротуара.  При спотыкании и поскальзывании  Мишины ноги  всегда  действовали
независимо  от Миши.  Они подбрасывали его вверх, делали какие-то  короткие,
неуловимо  быстрые  пируэты,  а выправив  равновесие,  возвращали управление
владельцу, извещая его, что угроза падения миновала, баланс успешно найден и
можно идти дальше.
     Теперь  же  Мишины  ноги  не хотели  идти  как  раньше.  Они  постоянно
становились  на какие-то щепки  и  камушки, попадали в  ямки и  цеплялись об
неровности мостовой,  а  спотыкаясь  и  поскальзываясь,  даже  и  не  думали
восстанавливать  равновесие.  Поэтому  Мише  теперь  приходилось  думать над
каждым  шагом и сперва примеряться глазами  к  тому месту на  тротуаре, куда
затем должна была ступить нога.
     Миша вдруг  вспомнил, что вот  так же  неуверенно переступал ногами его
сосед  по  дому по кличке Зема, когда он был пьяный, а пьяный он  был раньше
почти всегда. Земе, а  по-настоящему, Вове Земелькину было лет двадцать.  Он
два раза оставался на  второй  год, и  поэтому какое-то время даже учился  с
Мишей в одном классе. Зема был пессимист, мечтатель и редкостный лентяй.  Не
ленился  он только  читать  фантастику из школьной библиотеки  и придумывать
всякие  гадости.  Прочитав  очередной фантастический  роман,  он  неожиданно
совсем не в тему заявлял на уроке физики: "А может, электрон тоже как Земля?
Он же  круглый, и орбита у него есть.  Может на  нем тоже люди живут, только
очень  маленькие?  А  может  мы сами  тоже какие-нибудь вши у  какого-нибудь
великана на каком-нибудь месте?"
     Эти  глубокомысленные  замечания не мешали Земе  аккуратно  и регулярно
получать двойки  и  единицы.  На  уроках  математики  Зема  впадал  в полную
прострацию. Задавали,  например,  задачу про то как поезд идет из пункта А в
пункт В с остановкой в пункте Б. Зема  даже не пытался решать задачу. Вместо
этого он рисовал в тетрадке поезд с  вагонами,  а  пунктам  назначения давал
неприличные названия. В упомянутом случае поезд в  Земиной тетрадке ехал  из
города Пердянска в город Злопердянск, а оттуда в город Козлопердянск.
     Школу Зема так и не  закончил.  Родители устроили  его  в  ПТУ,  он  не
закончил и его. Потом родители  устроили Зему на завод,  но  его  выгнали за
прогулы.  Потом Зема начал  очень  сильно  пить. Миша вспомнил,  как  бывший
одноклассник однажды пристал к нему во дворе с пьяным дурацким разговором:
     -- Ну вот ты в институт ходишь, учишься,  ну доктором будешь. И так всю
жизнь проживешь. Утром встал - на работу пошел. Пришел с работы - лег спать.
Проснулся - обратно надо на работу. Ну и хули это за  жизнь? Так проживешь и
ни хуя и не увидишь.
     -- А что ты видишь? - удивился Миша.
     --  А то же, что и  ты.  Только  я думаю, а ты  - нет. Я  вот думаю все
время, вот например,  поступил бы я как  ты  тоже в институт, стал  бы учить
чего-то. Так это значит,  что я  уже  чего-то другое все  равно  выучить  не
смогу.  А  вдруг я не то начну  учить, что мне надо.  И  так  и пролечу мимо
кассы. Пойду не по той дорожке.
     -- Как это - не по той?- не понял Миша,- А по какой надо?
     --  Ну  вот  смотри: космонавты  в  космос летают,  ученые  там  всякие
открытия  делают, герои  получают  ордена с медалями,  ну  там,  капитаны  в
дальние страны  плывут.  Они все пошли  правильной дорогой, и поэтому они  в
правильном   месте   в  жизни.  Вот  смотри   -   есть   жизнь,  она   такая
большая-большая,  и в ней можно  быть  в центре, а можно быть хуй знает где.
Понял?
     -- Еще не совсем - честно сказал Миша.
     -- Ну вот смотри,  когда ты добрался до центра  в жизни, ты чувствуешь,
что ты пришел куда надо,  и тогда весь мир крутится вокруг тебя. Ну то есть,
он конечно не  крутится, но тебе так кажется, что он  крутится, и тогда тебе
кажется, что ты в жизни все самое лучшее  для себя нашел. Потому  что  ты  в
центре. Ну понял теперь?
     -- Ну вроде понял. И что?
     --  А то, что  не охота пойти  не по той  дорожке, и так вот идти-идти,
только мозоли натирать, а к центру так и не придти.
     -- А куда же придти?
     -- Да в том то все и дело, что никуда!  Тебе все будет казаться, что ты
идешь, а  ты  лежишь  где-нибудь как последняя куча  говна  за  каким-нибудь
обспусканным сараем, и так и будешь говном лежать. Понял теперь?
     -- Ну понял, ну и что?- Миша стал понемногу раздражаться от этой унылой
философии.
     -- А  вот  и как раз  то, что  поэтому я никуда  вообще идти не хочу. Я
поэтому не иду, а стою на месте, и хотя я никуда не попаду, но мне зато и не
обидно, потому что я не иду никуда и зазря сил не трачу.
     -- Нет,- серьезно ответил Миша,-  Вот тут ты, Вован,  неправ.  Это тебе
только так кажется, что ты никуда  не идешь, а только стоишь и смотришь, как
другие идут. А на самом деле и ты сам тоже идешь, и все равно не к центру.
     -- Да я знаю,  что ты сейчас  думаешь.  Только  сказать боишься. Что  я
алкаш и хуже говна. Да? Так? Скажешь, не это ты подумал?
     --  Ну  я подумал, ты подумал! Чего ты до меня доебался-то?- неожиданно
вскипел Миша, который достаточно редко употреблял матерные слова в разговоре
и не матерился даже перед дракой.
     -- Кто,  я  доебался?- всерьез удивился  Зема и как будто даже  немного
протрезвел,-  Это наоборот,  ты  до меня  доебался,  все  переспрашиваешь  и
простую  вещь  никак  понять не можешь. Я  пьяный понимаю,  а ты трезвый  не
врубаешься. Ну вот  смотри.  Ты думаешь, что я вот алкаш,  что я вообще ни в
пизду, ни в  красную армию. А зато мне стоит выпить,  и я уже  в  центре. Ну
понял? Понял теперь? Я пьяный - в центре, а ты трезвый - нет!
     Правая  Мишина нога  неожиданно  поскользнулась  на яблочном  огрызке и
стремительно поехала вперед, а сам  он  соответственно  стал  падать назад и
непременно  бы упал,  если бы его  спутник  вовремя его  не подхватил  и  не
удержал. Миша пробормотал "спасибо" и снова ушел в свои воспоминания.
     -- Это  же тебе только кажется, что ты в центре, потому что ты  пьяный.
От  водки  кажется. А  как только ты станешь трезвый, так сразу и перестанет
казаться.
     --  А я опять выпью,- серьезно  ответил Зема,- И почему это ты думаешь,
что это  мне только кажется, что я  в центре, а  остальные  кто в центре, те
взаправду в центре. Если хочешь  знать, так на самом  деле вообще никто не в
центре -  всем  только  кажется, потому  что  в мире  все  относительно. Вот
допустим, тебе тоже отчего-то будет казаться, что ты в центре, а от чего, ты
даже и знать не будешь.  А потом  раз -  и этого  не  станет,  и тебе станет
казаться, что ты  уже не в центре. И ничего ты уже с этим не сделаешь. Так и
будешь в говне. А я не буду, потому что я знаю, как мне в мой центр попасть.
А  ты  вот пока не знаешь, и не известно,  узнаешь ли вообще. Вот и подумай,
кому из нас лучше - мне алкашу, или тебе трезвому!
     С тех  пор  утекло  немало  воды.  В  конце  концов  врачи,  призванные
отчаявшимися   родителями,   обнаружили  у  Земы  вялотекущую  шизофрению  с
маскированной депрессией,  осложненную алкоголизмом, и  с тех пор Зема почти
круглогодично находился в хроническом  отделении областной психбольницы. Там
он  выучился играть  в шахматы и пить  напиток,  сделанный из  тюбика  пасты
"Поморин", растворенной в литре теплой воды. Зема очень полюбил психбольницу
и выписывался  домой на  побывку к родителям  с  крайним неудовольствием. Он
говорил,  что  родители выделяют любовь,  как змея выделяет  яд,  и  этот яд
родительской любви рассеивает  его мысли и  мешает  ему  правильно  думать о
жизни. Пить водку Зема перестал совсем, зато он всегда педантично выпивал на
ночь большую белую таблетку тизерцина и спал после нее как убитый.
     В психбольнице  Зема нашел  свой  центр. Он  стал там  очень  известной
личностью, его часто демонстрировали  студентам, и он всегда с удовольствием
с ними беседовал о жизни и о науке.  Студенты считали, что Зема  - спятивший
вундеркинд. Однажды ни с того ни с сего Зема написал фундаментальный труд на
сорока листах о необходимости распространения  порядков и правил, принятых в
психбольнице, на  все остальное общество, с тем  чтобы каждый  мог с помощью
правильного  лечения найти  свое  правильное место в жизни, попасть  на свою
стезю  и  чувствовать себя в  "центре".  Земин  труд  назывался  "Социальная
психиатрия как  наиболее эффективный метод  построения коммунизма  в СССР  в
кратчайшие сроки". Зема  изобрел особые таблетки под названием "энтузиазин",
которые  каждому строителю  коммунизма  надлежало  принимать  трижды в день,
чтобы работать честно и добросовестно на благо общества. Ученым-фармакологам
надо было всего лишь  создать химическую формулу энтузиазина, и тогда вопрос
построения  коммунизма  сводился  лишь  к  проверке добросовестности  приема
препарата.  Вот эту процедуру проверки  и  описывал  Зема в  своем  труде на
сорока  страницах. Суть ее состояла  в  том, что врачи проверяли факт приема
препарата  первой  группой строителей  коммунизма, а они,  уже  находясь под
действием  препарата, добросовестно проверяли следующую группу и  так далее.
Последняя  группа проверяла самих врачей, и таким образом цикл  замыкался, и
никто  не мог  сачкануть  и  отвертеться  от таблетки. К  моменту построения
коммунизма дозу препарата, по мнению Земы, следовало удвоить, потому что при
коммунизме  отменялись  деньги,  и предстояло  продолжать  работу  на  одном
энтузиазме, а следовательно, требовалось больше энтузиазма.
     Из-за  этого  научного труда  Зема  был вызван на ковер  к  заведующему
отделением. Николай Борисович  Зимин,  психиатр от бога,  начинавший  еще  с
Кербиковым,  любил  своих  больных,  но  был  строг.  Он  посмотрел на  Зему
пронзительным взглядом и, положив ладонь на крышку истории болезни, сказал:
     --  Так, Вовка... хуй как морковка... Ты у нас кто? Дурачок? Нет, глаза
другие! Психопат?  Нет  не психопат.  Так кто ты у нас, ну  говори? А, знаю!
Вижу. Ты у нас шизофреник. Шизофреник ты, правильно Вовка? Ну отвечай!
     Зема растерянно молчал, переминаясь с ноги на ногу.
     Николай  Борисович убрал ладонь с крышки истории болезни и посмотрел на
диагноз.
     --  Ну конечно  шизофреник. А раз шизофреник, значит умный, то  есть не
дурак.  Эх ты Вовка! Вместо  хуя веревка...  Ведь не дурак, а  хуйню пишешь.
Сорок листов измарал. Зачем?
     -- Ну чтобы... - начал Зема.
     -- Чтобы  что?  Коммунизм построить?  Ну  вот смотри, Вовка. У  меня  в
отделении   я  любую  таблетку  могу  назначить  и  любой  укол  из  перечня
препаратов, допущенных к применению Минздравом РСФСР.. Имею право! Понял?  А
галоперидол да сульфозин покрепче твоего энтузиазина будут. Ущучил? А теперь
смотри: таблетки  всем раздают,  а  Нуралиев  все  равно в туалете за шкафом
дрочится, хоть его убей. А Бакаев с Рюминым чифирят.  Ты думаешь, я не знаю?
Все знаю.  Вот застукаю  их после обеда и назначу обоим сульфозиновый крест,
чтобы  знали. А Перфильеву разбили губу. Кстати, кто, ты не знаешь? Ну  и не
надо, я  все  равно найду.  Ну и какой  же это,  Вовка,  на  хуй  коммунизм?
Таблетки всем раздают, все их горстями глотают, а коммунизма у меня в первом
Б отделении так и нет! И не будет.
     Тут глаза у  заведующего отделени