Раньше тебе  приходилось
здесь все покупать, и ты радовался каждой покупке.  А теперь тебе предлагают
товар бесплатно, но он кажется тебе  таким серым и убогим,  что ты не хочешь
ничего взять. Ты обращаешь взор вверх и видишь, что пропало солнце и облака,
и небо стало ртутно-свинцового  цвета.  Исчезли цветы  и  зелень,  заржавели
рекламные щиты. Некогда бившие фонтаны сухи и забиты пылью. И легкомысленные
легковушки  с  мотороллерами  пропали с  дорог и улиц. Остались лишь угрюмые
грузовики, которые несутся, лязгая и громыхая. Они взметают за собой пыльные
смерчи, и смерчи  эти кружат обрывки писем от  тех, кто тебя любил. "Прощай,
прощай  навсегда"  - написано на  этих  обрывках. Ты слышишь с небес рокот и
жужжание.  Это  завис  на  тобой громадный черный  вертолет,  и динамики его
разносят  голос:  "Покинуть, немедленно  покинуть зону  бедствия!". Вертолет
спускается все ниже,  голос  из динамика все громче и настойчивее, и лопасти
со свистом и грохотом рассекают воздух. И тогда ты в страхе поворачиваешься,
как в  страшном сне  и  бежишь  -  бежишь  со  всех  ног  из  столь  странно
изменившихся, некогда веселых и гостеприимных мест своей души обратно домой,
надеясь найти там защиту и надежное прибежище.
     Но не тут то было. Пока ты  отсутствовал, в твой дом тоже  пришла беда.
Орудия  скорби во  всю хозяйничают в том месте,  где ты вырос  и провел свою
юность. Приземистый темно-зеленый экскаватор роет в твоем дворе бесчисленные
траншеи,  а   высоченный  серый  бульдозер   безжалостно  сносит   надворные
постройки, каждый  гвоздик которых  был тебе как  родной. Все это  на  твоих
глазах  превращается  в дрянной  сор,  и бульдозер  сбрасывает его во рвы  и
траншеи, закапывает и уминает гусеницами. Ты мечешься взад и вперед, пытаясь
остановить  ужасные  машины, но  наконец усталость  и безразличие  одолевают
страдание, и  ты заходишь в опустевший дом, садишься у окна и уже отчужденно
смотришь, как  экскаватор выворачивает из твоей души обрывки  ржавых  труб и
обветшавших проводов, а  бульдозер  сваливает  в образовавшиеся  рвы хлам  и
всякую дрянь. Но вот ты не выдерживаешь,  ты высовываешься из окна по пояс и
исступленно кричишь из последних  сил: "Прекратите это! Я не хочу! Я не могу
этого видеть! Прекратите немедленно!!!".
     И безжалостные механизмы  вдруг разворачиваются  со  своими  ковшами  и
ножами и  обращают к тебе тупые удивленные морды, пахнущие железом  и гарью.
"Как?" - удивляются  они - "Разве не ты сам нас вызвал?". "Нет!", - отчаянно
орешь ты в их металлические хари  - "Я не делал  никаких заказов! И я ничего
не платил за вашу работу!". "Да, ты не не заказывал нашу работу", -  уныло и
печально соглашаются они,  сопя выхлопными трубами. "Но ты сделал все, чтобы
мы пришли. И вот мы пришли. Мы не могли не прийти.  И ты уже платишь за нашу
работу". И жуткие механизмы разворачиваются, чтобы пойти в последнюю атаку и
смести  без  следа  опустевший дом  твоей юности, в  котором еще  не выцвели
фотографии и не истаяли до конца запахи твоих возлюбленных. Вот он и настал,
момент истины. Только теперь ты поймешь правду жизни сполна.
     И  ты вдруг, неожиданно для себя перестанешь  кричать и  суетиться.  Ты
выпрямишься, развернешь плечи и сделаешь спокойный глубокий вдох. "Дайте мне
пять минут", - попросишь ты железных монстров торжественно и печально, и они
покорно отойдут, чтобы  дать  тебе попрощаться. И тогда ты сложишь последние
пожитки и  любимые фотографии в  тощий рюкзак, посмотришь в последний раз на
то, что ты так крепко любил и так мало ценил, и отправишься странствовать по
дорогам трезвого опыта, скучного расчета и горькой зрелости души...
     ...Найдешь  ли ты  где  нибудь  приют?  Расскажешь  ли кому-нибудь свою
грустную повесть?  Вернешься ли еще когда-нибудь  на  родное пепелище? Может
быть, долгий путь закалит тебя, и ты вновь обретешь утраченную вечность? Что
ж, возможно. Только не спрашивай меня, когда и как она к тебе явится. Я ведь
и сам еще не прошел по этой дороге до конца, и ничего об этом не знаю.



        "Александр Шленский. Бухгалтер, паук и всеведущий Господь"

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Шленский
     WWW: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/ Ў http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/
---------------------------------------------------------------




     Пожилой,  верующий  в  бога  бухгалтер  Никодим Антонович  Пухов  сидит
напротив своего компьютера  и вводит  серийные  номера поступивших  на склад
комплектующих  деталей,  другими словами,  приходует  товар, поступивший  на
склад. Бухгалтерия 1С - скверная программа,  работает медленно, со  скрипом.
Никодим Антонович  даже  слышит  этот  скрип  физически,  ушами.  Совершенно
омерзительный, отчаянный  скрип, выматывающий душу.  Скрип-визг, скрип-крик,
скрип-вопль о помощи умирающего лютой смертью существа.

     Нет, хоть бухгалтерия 1С и  гадкая штука, но так скрипеть она не может.
К тому же скрип доносится вовсе  не из компьютера, а из-под потолка. Никодим
Антонович возводит  глаза к  потолку  и  обнаруживает  в углу  паутину,  где
темно-рыжий паук издевательски-методично  опутывает  коконом большую толстую
муху,  подергивая  лапками. Муха  трепещет  в  удушающем  ее  коконе,  и  ее
предсмертный крик  становится  все тоньше и пронзительнее.  Муха ни  разу не
видела паучьего жала, но она уже предчувствует, как это  жало  вопьется ей в
мозг,  как  желудочный  сок  голодного  паука  жарко разольется  по ее телу,
наполняя его последней,  нестерпимой, невыносимой болью. А потом, когда паук
будет  с  наслаждением  выпивать  мушиный бульон  из  ее хитинового  тельца,
превратившегося  в чашу с едой, мушиная душа будет кружиться рядом и в ужасе
трепетать,  наблюдая  как   паук  сладострастно  выпивает   ее  плоть.  Паук
маленький,  и к тому же  он не умеет  издавать звуков. А вот если бы он  был
побольше,  он  бы непременно, выпивая муху, самозабвенно урчал, вздрагивал и
повизгивал от злобного, плотоядного удовольствия.

     Но паук маленький, и поэтому он жрет муху молча.

     Никодим  Антонович  вдруг  осознает,  что  вот так,  молча,  в зловещей
тишине,  без надежды на помощь было сожрано пропасть всякого народа. От этой
мысли он  цепенеет  и  больше  не  может  приходовать комплектущие. Он хочет
схватить со  стола стопку накладных, с которых он считывает  серийные номера
для  приходования, и запустить в потолок, в омерзительную восьминогую тварь.
Он уже хватает накладные,  уже почти  замахивается, но вдруг ему, смиренному
христианину,  приходит  в  голову  соверщенно  иная  мысль:  "Что я, господь
всеведущий?",--   думает   Никодим  Антонович.  --  "Вот   гордыня!  Гордыня
окаянная...  Спаси меня и помилуй!  Если  господь  разрешает пауку  убивать,
чтобы есть, то какое право имею  я вмешиваться в установленный порядок вещей
и нарушать его волю?"

     И пальцы Никодима Антоновича  вновь начинают барабанить по клавишам. Он
всеми силами  старается не смотреть  на потолок, где планомерно  совершается
редкое  по  жестокости убийство. Горка накладных  постепенно  уменьшается. К
тому моменту как накладные подходят к концу, паук решает,  что муха готова к
употреблению  и  приникает к  ней в последнем  смертельном  поцелуе. Никодим
Антонович  чувствует  как  будто бы  невидимый удар.  Он против  своей  воли
поднимает глаза  к  потолоку и  видит крохотную скульптурную  группу: паука,
приникшего к мухе в неотрывном, страстном, смертном экстазе, как Квазимодо к
трупу Эсмеральды.

     "Боже мой!" -- проносится в голове у Никодима Антоновича. --"Боже мой!"

     Никодим Антонович видел на сцене  театра как душили Дездемону, но перед
открывшимся   ему  ужасным   зрелищем   даже  Шекспир   кажется  бледным   и
ненатуральным.

     Накладные  забыты.  Бухгалтер  безотрывно глядит на  потолок, беззвучно
шевелит  губами  и  силится  понять сопряжение  вещей.  Ему становится вдруг
понятным, что как  он  периодически  молится господу  о  том, чтобы  ему  не
задержали зарплату, так и паук молится о том,  чтобы ему ниспослали муху его
насущную. Никодим  Антонович вдруг  начинает  понимать, что  и он  вовсе  не
безгрешен. Ведь  он ест мясо, и несчастных животных и птиц забивают для него
на  бесчисленных мясокомбинатах и птицефермах, и животные умирают с таким же
душераздирающим криком, в муках и страхе.

     Никодиму Антоновичу становится  тоскливо  и страшно. Он вдруг понимает,
что он сам - гораздо  более ужасный и чудовищный паук, чем тот, что сидит на
потолке. Вот  только его  жало  не  столь  очевидно,  и  механизм  выпивания
бесчисленных жертв настолько отдален от потребителся  этих жертв, что совсем
не  ощущается страшным и безобразным,  несущим кому-то страх  и смерть. Жало
Никодима  Антоновича  и  ему  подобных  -   это  вся  товаропроводящая  сеть
мясомолочной   промышленности,   в  которой   Никодим  Антонович  проработал
бухгалтером  много  лет, и только сейчас ему пришло в голову, что начинается
она в  убойном цехе, где убийство поставлено на конвейер, и крики жертв - не
более чем часть производственного шума. Бухгалтер думает об этом и  с ужасом
удивляется, как он до сих пор не догадывался, что он такое чудовище.

     И тут до Никодима Антоновича доходит,  что ведь и паук вовсе не ощущает
себя страшным,  кровожадным  чудовищем.  Он  просто поймал  свой  обед  и  с
удовольствием  обедает. Все в  мире зависит  от  того, с какой  точки зрения
посмотреть. Паук ничего  не  знает ни о  бухгалтерии,  ни о серийных номерах
комплектующих, ни о том, что приходящий на  склад товар положено  немедленно
приходовать в количественном и  суммовом  выражении. И никто, никогда в мире
не сможет объяснить это пауку. Паук знает  о  жизни Никодима  Антоновича и о
его мире не больше  чем сам Никодим Антонович знает о божественном промысле.
Непостижим  для  паука всеведущий бухгалтер  Никодим  Антонович.  Непостижим
Никодиму  Антоновичу всеведущий  господь. "А  всеведущий ли сам  господь?" -
неожиданно проносится нелепая мысль. "Если бухгалтер непостижим для паука, а
Господь непостижим для бухгалтера, то почему Господь - это последнее звено в
цепочке? А что если есть высшее  существо,  непостижимое для  самого Господа
так  же  как  непостижим бухгалтер для  паука? Но ведь  и  это  существо  не
последнее в цепочке всеведения и могущества! Так кому же я возношу  молитвы?
Я  надеялся,  что знаю Господа сердцем своим,  но я знаю о  нем не более чем
паук на  потолке!  А  раз  так,  то  значит  Господь внемлет  моим  молитвам
абсолютно на  том же основании  что и  молитвам  мухи о  дерьме  насущном, и
молитве паука об удачной охоте. Значит  я и сам являюсь и мухой господней, и
пауком  господним.  Значит,  Господь  дал  мне  право  выпивать  жизнь  моих
невольных жертв и жить благодаря выпитым жизням. Значит, Господь дал кому-то
право выпить и мою жизнь, и меня точно так же могут поймать в кокон, вонзить
страшное жало и выпить, оставив сморщенный чехол?"

     И  тут  страшное, беспощадное паучье  жало вонзается  в  грудь Никодима
Антоновича с необыкновенной силой, выпивая всю кровь, леденя жилы и не давая
дышать.  Последняя накладная падает из  вмиг побелевших рук. Паук отрывается
от своей жертвы, сыто отрыгивает  и убегает к краю  стенки - чинить паутину.
Бухгалтер  сидит  в  своем  кресле  со  склоненной  на  сторону  головой, не
шевелится и не дышит. Мерцает осиротевший монитор. Программа 1С ждет,  когда
пользователь  введет последний  серийный номер и нажмет на клавишу Enter. Но
пользователь  на клавишу не нажмет. Пользователь только что  умер, и причина
его смерти - острый инфаркт миокарда.

     Паук хитро смотрит с потолка  вниз. Паук не такой дурак как кажется. Он
- дока в такого рода смертях и хорошо знает, кто только что у него на глазах
выпил бухгалтера.  Знает, но не  скажет, потому что Господь, разделивший мир
на пауков и  мух, не  любит, когда кто-то подсматривает за тем, как работает
созданное им таинство.



        "Александр Шленский. Обезьяна и бочка"

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Шленский
     WWW: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/ Ў http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/
---------------------------------------------------------------



     Однажды  я,  Чжуан  Чжоу, увидел себя  во  сне  бабочкой  -  счастливой
бабочкой, которая  порхала среди  цветков  в свое удовольствие  и  вовсе  не
знала, что она - Чжуан  Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел,  что  я - Чжуан
Чжоу.  И  я  не знал, то ли  я  Чжуан  Чжоу, которому  приснилось, что  он -
бабочка,  то ли бабочка, которой  приснилось, что она - Чжуан Чжоу.  А  ведь
между Чжуан  Чжоу  и  бабочкой, несомненно,  есть различие.  Вот  что  такое
превращение вещей!

        "Чжуан-цзы"

     В   самом   сердце   центрально-американского   континента,  в   густых
тропических джунгях, на влажную землю которых никогда не ступал человеческий
глаз, днем  и  ночью не  смолкает жизнь. Там  длинные  цепкие лианы страстно
обвивают  высокие  стебли  бамбука и  баобабов, и  резвые  проворные  макаки
качаются на них, визгливо переругиваясь с гамадрилами на непонятном языке. А
гамадрилы в ответ скалят свои  собачьи морды,  злобно взлаивают и рычат. Там
стремительный  полосатый  гепард  несколькими могучими прыжками  загоняет на
дерево быстроногую лань, а гиены жутко воют по ночам, разрывая могилы солдат
ее величества, и с хрустом пожирают кости мертвецов.
     Там  по кустам  и оврагам ползают  огромные мохнатые пауки.  Одна  лапа
такого  паука  толще  чем  клювик  птички колибри,  которую он съедает в два
укуса,  набрасываясь на  нее прыжком в  тот момент,  когда  она зависает над
цветком, изображая миниатюрный вертолет. Там  жуки-светляки светят по  ночам
так ярко, что  можно читать самый  мелкий  шрифт, а из  зарослей  непрерывно
раздается  чье-то  сопение, чавканье и  хруст,  напоминая о том, что  кто-то
кого-то  ест.  И это хорошо, потому что  если никто никого не будет есть, то
все останутся голодными, а голодные звери чрезвычайно злобны и опасны.
     Процесс  взаимного   поедания   отрепетирован   за   долгое  время   до
невероятного  совершенства.  Один  поймал   другого  и  торопливо  его  ест,
отплевывая  перья, когти и зубы поедаемого, а над ним уже  стоит с разинутой
пастью  третий,  чтобы  съесть  первого, когда  он  закончит  есть  второго.
Третьего тоже  съедят, и четвертого, и  пятого. Но  всех не съедят  никогда,
потому что  в течение короткого промежутка между взаимным  поеданием,  звери
как-то успевают размножаться. Существо,  на девяносто процентов состоящее из
зубов, каким-то  образом вспоминает о наличии  у  него  половых  органов,  а
вспомнив, грубо  и нагло лезет  на самку,  прижимая ее  к  кишащей муравьями
земле, что-то  при  этом дожевывая, чавкая, сопя, хрюкая, рыгая  и сглатывая
мутно-ядовитую  слюну. При этом самка устало  и обреченно поднимает склизкий
зад, ерзает и вибрирует, чтобы все  поскорее кончилось,  и  с ее натруженной
спины убрали когти или копыта.
     Вот  так  они  и  живут,  и  от  этой  жизни  над  джунглями  постоянно
поднимается  зловонный  липкий пар, который с трудом рассеивается под лучами
палящего  солнца.  А на вершине самого высокого баобаба  в удобном сплетении
сучьев сидит огромная печальная  обезьяна с длинными  волосатыми руками. Она
каждый день  смотрит сверху  на всю эту суету  и  скалит свои большие желтые
зубы тоскливо и злобно.
     ***
     С таким же точно выражением смотрел крановщик Иван Иванович Непрухин из
кабины своего козлового крана, держась за ржавые рычаги длинными волосатыми,
слегка дрожащими  руками. Стройка в  те времена  представляла  собой кипящий
муравейник.  Кто-то  куда-то  что-то  тащил,  что-то  к  чему-то  прибивали,
приколачивали,  приваривали  автогеном, заливали цементом и  гудроном, потом
разбивали ломами и  отбойными молотками и опять заливали цементом. Ходили по
лестницам вверх и  вниз, опрокидывали на ноги носилки с раствором,  отрывали
заскорузлые мозолистые пальцы ржавым тросом с мочалистыми узлами. В перерыве
между  этим рыли и закапывали котлованы, выстраивали терриконы красно-рыжего
кирпича,  а самосвалы насыпали  курганы из гравия и щебенки, и над всем этим
носились  невероятные  тучи дыма  и пыли,  а также множество коротких  слов,
орфография которых не вызывает сомнения. Иван Иванович, сидя на самом верху,
перхал от пыли и копоти, а из всех произносимых внизу слов непосредственно к
себе  относил только  два - "вира"  и "майна".  От долгого сидения  в кабине
козлового крана он совершенно позабыл другие  слова. Когда у Ивана Ивановича
родились дочки-двойняшки, он назвал одну Вира, а другую - Майна.
     Теперь  эта   стройка  умерла,  кирпич  и  щебенка  давно  разворованы,
котлованы обвалились, и в наступающих грустных сумерках недостроенные здания
свирепо  и  печально   зияют  глазницами  неостекленных  окон,   как  черепа
неотомщенных  мертвецов  на  шабаше  неуспокоенных душ.  А на  ржавом крюке,
свисающем  со  стрелы  козлового  крана,  со  скрипом  покачивается  большая
железная бочка с уродливыми,  много раз проваренными швами и помятым дном. В
этой  бочке  лежат  окаменевшие перчатки, ботинки и  спецовка, которые  Иван
Иванович всегда прятал таким образом, оберегая  от воров, да  так и  оставил
навсегда.
     Стройка  умерла,  и  джунгли  тоже  понемногу  отступают  под  натиском
человека, который бросает старые стройки и затевает новые. Но все же пар над
зарослями пока клубится, и могучая старая обезьяна смотрит на все это сверху
выпуклыми печальными  глазами. Иногда она представляет  себя усталым  старым
крановщиком на непонятной стройке,  и тогда она  внимательно вслушивается  в
хруст  и  рычание, доносящиеся  снизу.  Но никто не  говорит ни  "вира",  ни
"майна", и обезьяна  начинает понимать, что она вовсе не крановщик, а просто
старая обезьяна, и что в руках  у нее не  рычаги,  а ветки баобаба,  которые
ничего не поднимают и никогда не заржавеют.
     И тогда  обезьяна начинает думать о  бочке, в  которой лежит спецовка и
перчатки, и беспокоится, как бы их  не  украли. Она беспокойно  поворачивает
голову, ища  глазами  бочку,  но  снова вспоминает,  что  она обезьяна, а не
крановщик,  и  поэтому спецовка  и  перчатки ей не нужны.  И  тогда обезьяне
хочется залезть в  эту  бочку, раскачаться изо всех сил, сорваться с крюка и
рухнуть вместе с бочкой на рычащие и хрюкающие джунгли, чтобы все наконец-то
закончилось.
     По  странной  закономерности  именно  в  это  время  пенсионеру   Ивану
Ивановичу Непрухину, в прошлом крановщику, не  спится. Ему снится один и тот
же пугающий сон: грозно рычащие джунгли, густой зловонный пар, поднимающийся
над непроходимым лесом, свирепый хруст из зарослей и сытое  чавканье.  В эти
моменты  Иван  Иванович в  испуге  просыпается,  кладет  под  язык  таблетку
валидола и боится, как бы ему не задержали пенсию.
     Но вот обезьяна перестает думать  о бочке,  она горбится  и  сутулится,
плюет на  руку и  размазывает  слюни  по  физиономии.  Ее  могучие плечи еще
некоторое время  вздрагивают,  но постепенно  дрожь  затихает,  и  ее  глаза
постепенно стекленеют  и становятся хмурыми и безразличными ко  всему. Ивану
Ивановичу  тоже  понемногу легчает. Он вновь  ложится в  постель, натягивает
одеяло до подбородка и решает непременно попробовать лечиться уринотерапией.
Иван Иванович засыпает, а  обезьяна грустно и лениво мочится с дерева  вниз,
на головы усердно жующих собратьев.
     Прошло довольно много времени, но обезьяна все еще сидит в своем гнезде
на вершине баобаба, а  старая заржавленная бочка все качается на заброшенной
стройке.  Жизнь течет, и  ничего  в  ней по сути  не меняется, и  напоследок
остается только сказать, что эта обезьяна не имеет к той самой  бочке ровным
счетом никакого отношения.



        "Александр Шле