лей и всплакнуть
некому. Но Беатрис  уехала из Австрии, и никто не знал, где  искать Франца и
его людей. Официально  сказали, что они  где-то в пещере  пропали.  Видал я,
Толик, ту пещеру...

     Мы, не сговариваясь, налили по полной стопке и выпили.

     --  Сколько  раз, Толик,  хотел я бросить это дело.  Ведь уже  и матери
получше, на  заграничных лекарствах.  Каждые полгода  отправляю ее  в лучший
санаторий.  Квартиру  купил  хорошую,  денег  отложил  порядком.  Да  только
понимаешь - не могу уже бросить! Привык. Во-первых, заграница. Помню, как мы
первый раз полетели в Париж, через Амстердам. Я ведь до этого никогда не был
за границей.  А  тут  летим, естественно,  в первом классе,  кресла под нами
огромные. Да Беатрис на обычном  и  не уместится.  И  вот, подают нам легкий
завтрак -  ну там ветчинка,  морковочка на пару вареная. И вот - другая она,
эта морковка  заграничная,  не такой у  нее  вкус  как у нашей. Ем  я ее,  и
кажется мне, как будто  я  от гриппа выздоравливаю,  и  от этого у меня вкус
подмененный.  Да  и  вообще  -  все  там  другое.  Подлетаем  мы,  помню,  к
Амстердаму,  в  иллюминаторе внизу  берег моря видать, а на берегу,  сколько
глазу видно,  стоят мельницы  малюсенькие и крылышками  машут. Потом мне мне
только  сказали, что  мельницы те  огромные  и электричество вырабатывают. А
Париж, Толик,  Париж! Вот у нас в любом городе  пройди - везде  либо  говном
воняет,  либо  помойкой, либо  еще какой-нибудь  козлятиной. А  в  Париже...
Толик, я любил вставать в пол-шестого  утра и просто гулять по Парижу. Какая
чистота! Запахи какие!  Из булочной  пахнет бубликами сдобными,  корицей. Из
цветочного магазина цветами пахнет - их ранним утром завозят. Всюду ароматы!
Кофе,  какао... Главное  только на  собачье говно  не  наступить  -  вот его
почему-то в Париже полным-полно. Но запахи все  равно хорошие, не как у нас.
А какое там небо! Чистое, синее, как шампунем промытое. Зайдешь в бистро. Ну
там, круассан, омлетик какой-нибудь, помидорчик  порежут. А помидор красный,
спелый, мякоть сочная, ароматная.  Ешь его - и от удовольствия почти  словно
кончаешь.  Я  ведь  теперь  когда  с  Беатрис  кончаю, уже  почти ничего  не
чувствую.  Так,  механически,  чисто профессионально брызгаю, а удовольствия
никакого.  А вот от  еды  я  еще не разучился удовольствие получать,  и даже
наоборот - сильнее  стало  оно намного,  острее.  Наверное, организм  как-то
компенсирует потерю в одном  месте за  счет  другого. Вот и я теперь уже без
Парижа не могу. Влюбился в этот город. Как раньше Светку любил, так теперь -
Париж.

     Я согласно кивнул.

     --  Однажды я  совсем было разругался  с Беатрис, не  получалась у меня
новая партия, ничего не выигрывалось. Все - говорю  - нет  больше моих  сил,
хочу уволиться, и  черт с  ним со  всем. Но Беатрис, она сука, такая хитрая!
Говорит  мне:  Димочка,  солнышко,  тебе просто  надо отдохнуть.  Тебе  надо
поразвлекаться шоппингом. Вот  тебе пять тысяч франков, сейчас шофер отвезет
тебя в торговый центр. Походи там,  купи себе что-нибудь, чего тебе хочется,
отдохни, развейся.

     Ну, делать нечего, я  поехал. И  вот, хожу я по этому  центру. Огромное
здание,  и магазинов в нем  разных внутри - видимо-невидимо! Там и одежда, и
обувь, и постельные принадлежности, и посуда, и инструменты, спортинвентарь,
мебель шикарная,  продукты, какие только на свете бывают. Да  вообще все  на
свете там есть. А как  все  оформлено, Толик! Вот идешь,  и видишь - детская
спаленка, а там кроватка  стоит, игрушки набросаны мягкие, шкафчик, полочки,
лампа горит с полосатым матерчатым абажуром, а постель так взбита, и свет от
лампы  такой  теплый,  что  кажется,  что  ты  сам маленький,  лежишь в этой
постели, весь такой мягкий, расслабленный, еще ничего в жизни  не знающий...
Ничего в  эту спальню  не проберется,  никакие  взрослые  заботы  и тревоги,
никакая печаль... Я, Толик, час целый стоял рядом с этой спаленкой, мысленно
лежал  в  этой  кроватке и  плакал детскими слезами. И от  этих слез у  меня
что-то внутри отмякло, и  я вдруг начал вещи замечать. Я вдруг увидел, что у
каждой вещи, кроме того что она из  чего-то сделана и  имеет форму,  ну там,
вес - у нее еще есть сияние. Аура. И это сияние  вокруг вещи говорит про тот
комфорт, который эта вещь создает. Вещь вроде сама, без слов, рассказывает о
себе, показывает, что она может.

     -- И что она может, Дим?

     -- Комфорт, Толик! Все вещи дают комфорт. Вот проходишь ты мимо кресла,
и  оно  тебе  рассказывает,  как  хорошо  в  нем  сидеть,  вытянув  ноги   и
покачиваясь. Словно чувствуешь эту негу,  расслабленность,  хотя  никогда  в
него   и  не  садился.  Халаты  и  рубашки  заставляют  почувствовать  кожей
шелковистость и  мягкость  ткани.  Обеденный стол  приглашает  тебя  поесть.
Пляжный шезлонг напоминает о том, как хорошо загорать под солнцем, у воды. А
сколько  еще  всего   -  всякие  тарелочки,  чашечки,  кастрюлечки   разные,
термосочки для  кофе...  Пройдешь  еще  куда-то,  а  там  подушечки, коврики
пушистенькие, гобелены,  покрывала, мягкие тапочки...  Каждая  вещь,  Толик,
рассказывает о комфорте, поет о комфорте,  кричит о комфорте.  И я без этого
комфорта уже не могу жить. Поймала меня Беатрис, поймала крепко -накрепко.

     Дима помолчал, тяжело оперев голову на руки.

     -- Так вот - что-то со мной произошло  с  тех пор. Чувства  мои, Толик,
поменялись.  Раньше  чувства  у меня были наши, простые,  русские. Я простую
жизнь любил, Светку свою любил,  мамку  любил. Никакого говна вокруг себя не
замечал, ни про какой Париж не думал. О карьере музыкальной мечтал. А теперь
все поменялось. Ведь Беатрис действительно сделала из меня звезду. Я ведь не
только на пизде у Беатрис играю - мы еще и  с нормальными  концертами  всюду
выступаем. Мне бы  радоваться - а я не  могу. Онемела душа, и нет в ней  тех
чувств,  что  раньше  были.  Я теперь только от буржуйского комфорта радость
чувствую - да нет, даже не радость, а сам не знаю что.  Нет, это не радость.
Радость  была ярко-красного  цвета. А  это  чувство  не  красное,  а  скорее
коричневое, как шоколад. Вот только этот комфорт шоколадного цвета я  теперь
и чувствую.  А все остальное, все  что яркое, красное - я теперь чувствовать
разучился. Светка плачет: Димчик, почему  ты стал  такой  неласковый? Почему
тебе не нравится, каким мылом я помылась, зачем ты ко мне придираешься? А  я
не могу, Толик. Пахнет от Светки дешевым мылом,  которым она  умывалась, а я
теперь сильно разборчивый стал, и запах дешевизны меня раздражает. Жалко мне
Светку, а сделать  ничего  не возможно, все рушится. Засосала меня  Беатрис,
засосала буржуйская жизнь неестественная, и скоро наверное  совсем  засосет,
как  Олега  Семеркина. Да  ну и хуй с  ним, все  равно уже  менять  что-либо
поздно.

     Дмитрий налил себе полную стопку и размашисто выпил.

     -- Да  купи ты Светке нормального мыла, тряпок накупи, всего, что надо!
Всего делов то!-- возмутился я.

     -- Не в мыле дело, Толик! -- грустно улыбнулся Дмитрий -- Мозги я новые
Светке не куплю. У нее  все потребности, все  чувства старые остались. Ну не
может она и  не знает, не умеет жить дорогой жизнью, и не надо ей это, как и
мне раньше было не  надо. Не в  вещах это, а в голове. Ведь Светка даже теми
вещами  какие есть, пользуется  как сирота, не видит она в вещах сияния,  не
расслабляется, комфорта не чувствует. Я тоже  раньше так вокруг вещей ходил,
а отмякнуть телом, расслабиться и попасть в саму вещь, как буржуи умеют, так
я не умел. А теперь научился, и не могу  со Светкой рядом. У ней дома мебель
дешевая,  простенькая, но  я  все  равно -  сяду на диванчик,  ноги  вытяну,
размякну, хорошо мне так, уже и про Светку  забываю. Если  бы она тоже могла
рядом  со  мной  так! Но она  не  может. Вроде,  сидит рядом,  но  такая вся
по-нашему,  по-старому  напряженная,  такая  далекая  от  меня!  Потому  что
напряженная она от бедной жизни, и не может войти в сияние вещи. Чтобы войти
в вещь,  надо  или сразу  богатым родиться, или надо чтобы жизнь тебя  долго
ебала по нотам, как я Беатрис. Тогда расслабление приходит, рано или поздно.
А Светка чувствует, что уплыл я от нее на белой  лодочке, сижу рядом, а меня
вроде и нет. Берет она меня за руки, по лицу гладит, плачет: Димчик, ты меня
любишь? Люблю, отвечаю, Светуля, очень люблю!  А сам в это  время вспоминаю,
как  кончаю Беатрис на морду и ладонью  размазываю  целых  полтакта. Слушай,
Толик! Не могу  я больше терпеть такую пытку! Ты нормальный мужик, я смотрю,
работой замордованный,  нихуя  не  испорченный. Забери  у меня  Светку,  она
замечательная девчонка, красивая, ласковая, верная. Забери! Если не хочешь -
не женись.  Просто повстречайся с ней, чтобы  только она скорее меня забыла.
Не хочу  я портить ей жизнь, а жить я с ней  нормально уже не смогу. Ты ведь
меня случайно  в  троллейбусе увидел. Так-то обычно я в троллейбусе уже и не
езжу.  Это  я  как раз от Светки возвращаюсь,  я к ней на  лимузине  Беатрис
ездить не могу. Вроде, пока в троллейбусе до нее доедешь - уже как-то и дома
у Светки кажется более  нормально.  И то  - как зайду,  сразу первая  мысль:
дешевый  дом, дешевая  квартира, запахи дешевые, и сама Светка... Господи, я
себя  сколько  раз  по  щекам  за  такие  мысли  хлестал, но ведь  мыслям не
прикажешь, они сами по себе! А Светка - она замечательная, смотри какая!

     Дмитрий  вынул  и показал  мне фотографию. Со  снимка  на  меня глянула
красивая  светловолосая девушка с  тонкими, нежными чертами лица и грустными
голубыми глазами.

     -- Я тебе ее телефон напишу  с другой стороны. -- Дмитрий вынул дорогую
иностранную авторучку,  написал рядок цифр и передал фото  мне. --  Ну  что,
позвонишь?

     -- Дим, я подумаю. Я со своей подругой рассорился три месяца назад, она
вроде  теперь  встречается Костей  Панкратовым.  Есть у  нас в районе  такой
джазмен, соло-гитарист. Но я еще не знаю, как у нас выйдет.

     Дима посмотрел на счет, невесть когда принесенный официантом, порылся в
карманах, достал кучу бумажек,  среди которых были бельгийские и французские
франки, доллары, немецкие марки и еще какие-то цвета. Дмитрий отобрал рубли,
смял иностранные  бумажки  и  небрежно  сунул  обратно  в  карман. Я  достал
кошелек, отсчитал свою  долю и протянул  Дмитрию. Он запротестовал, что  для
него  это вообще не сумма,  и что он  денег не  возьмет.  В ответ  на  это я
аккуратно провел  твердыми костяшками пальцев  по Диминым  ребрам  и  угрюмо
осведомился:

     -- Это что  значит  - "не возьму"? Ты Дим,  что,  в ебальничек давно не
получал?

     Дмитрий вздохнул, улыбнулся, взял деньги и спрятал в карман, после чего
протянул мне не одну, а сразу обе руки. Я взял  Димку за руки и сжал со всей
силы,  на которую  был способен.  Да, этот  парень действительно уже был  не
здешний.  Он  стоял  рядом  со  мной, мы сжимали  друг  другу руки,  но  нас
разделяла  незримая  граница  света  и тени,  невидимый  барьер,  переступая
который,  отдаешь свою душу вещам, и  начинаешь  слушать их  песнь комфорта,
гимн изобилия, кантату пресыщения,  душа твоя  отдаляется от  живых людей, и
нет - нет уже возврата назад. Никогда, никогда!

     Мы  разняли  руки, вышли из  кафе  и  потеряли  друг друга из виду. "Мы
странно встретились и странно разойдемся"... Эх жизнь, ебать ее по нотам!

     Я шел домой пешком по вечереющему городу, не замечая машин  и прохожих,
и  думал, мучительно  думал о  том,  какая же на  самом деле  жизнь является
правильной, и  по каким нотам ее ебать, чтобы  не засосало еще до финального
аккорда, и  чтобы во  время финального  аккорда не  оказаться обспусканным с
головы до ног. Но я так ни до чего и  не додумался. Чем  больше я размышлял,
тем мрачнее становилось на душе.

     Мне становилось все яснее, что самом деле все обстоит как раз наоборот:
не мы жизнь, а она  нас ебет по нотам, и  ноты эти расписаны  в безначальной
Сансаре на веки вечные.  Пока  вращается  колесо  Сансары,  жизнь  только  и
делает, что ебет нас всех по этим нотам. А мы либо пытаемся увернуться, либо
наоборот, старательно подставляем жопу, совсем как кларнетист Леопольдик - и
верим,  что  это может улучшить  нашу  карму и перенести  нас  в  Нирвану, о
которой  тоже  толком  ничего не  известно.  Хотя  -  почему  же неизвестно?
Известно! Нирвана - это такое  состояние  души, когда  тебя ничего не  ебет.
Горе не  ебет  и  радость не ебет, жизнь  не ебет и смерть не ебет -  вообще
ничего не  ебет, и ебать не смеет. Вот это и есть настоящая Нирвана,  как ее
понимают знающие люди. А все  остальное - это  хуйня, ради которой и жить не
стоит, только  мы  все  равно почему-то живем и  ноты свои перелистываем,  и
всегда боимся долистать до последней страницы, где наши ноты кончаются. Ведь
хрен его знает - а  вдруг вовсе и нет никакой Нирваны? и Сансары тоже нет? А
что тогда  есть? А  ничего и нет, кроме  нот, по которым  жизнь ебет нас как
хочет! Вот  поэтому  мы  и  держимся за свою  сраную партитуру,  как  старая
тоскливая блядь за последний хуй в своей жизни.

     Жизнь -  это  всегда насилие  над  личностью живущего, и  изменить этот
закон  природы  нельзя.  Когда  это насилие  совершается  в  темпе  ларго  -
неотвратимая медленность событий  сводит  с ума. Если  же жизнь  взвинчивает
свой темп до престо ажитато, то от мелькания лиц и событий рябит в глазах, а
из насилуемых мест начинает пахнуть жженой резиной. Поэтому наилучшим темпом
течения  жизни следует считать анданте  кантабиле.  Неторопливое и напевное,
оно сообщает грубому  насилию  нечто такое, что отдельными местами его можно
принять  за  проявления  любви. Наверное, этот  оптический обман и  лежит  в
основе веры в Сансару и в Нирвану. Ну и слава Богу -  слава  Богу,  черт нас
всех возьми!
     Gainesville, FL
     August, 2002



        "Александр Шленский. Желание, опыт и счастье"

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Шленский
     WWW: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/ Ў http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/
---------------------------------------------------------------


     Поздняя ночь, а  мне что-то все не спится. Сна ни в одном глазу. В моей
комнате  полумрак,  тихонько  играет цифровая  музыка,  помаргивают  огоньки
эквалайзера,  мерцает  монитор,  я  сижу  за  компьютером  совершенно  один.
Впрочем, я уже давно один, и  поэтому привык. Иногда за окном слышен шорох и
фырчание  проезжающей машины, и сквозь оконные жалюзи в комнату на мгновение
врываются осколки света ее фар. А затем в комнате вновь сгущается полумрак и
тишина, которую лишь  слегка  разгоняют чуть слышные звуки  джаза.  Когда  я
засыпаю в ночные  часы, мир засыпает вместе со  мной, а сейчас  я не сплю, и
мир  тоже не спит.  Я сижу за компьютером  и перечитываю  свое творение  под
названием "Желание, опыт и счастье", написанное высоким штилем, в подражание
мыслителям  древности, по  какому-то  неведомому внутреннему позыву.  Что-то
необычное  происходит  в  мире  ночью, когда  не спишь,  и  в такт  с  этими
неведомыми и странными событиями, о которых я ничего не знаю, струится поток
моего  сознания. Какие-то мысли  подступают, специальные ночные мысли;  днем
таких обычно  не бывает.  Днем все  мысли - по  делу,  и только ночью голова
вдруг начинает мыслить  просто так,  сама для себя. А  ведь когда-то,  очень
давно, а может и не так давно, в советское время,  эта роскошь  - думать для
себя, а  не по делу  -  была  доступна и днем. Зато не было  доступно многое
другое. Наверное, все вместе  никогда не  бывает доступно. Мысли  подступают
все сильнее, и вдруг вспорхнув, как стая птиц, вырываются наружу, мечутся по
комнате, и  внезапно найдя  выход, устремляются в бескрайний мир  - там стая
рассыпается,  и  каждая  мысль улетает далеко-далеко  от других.  Ночью  мир
почему-то видится совсем иначе, чем днем. Днем видишь только наружную  часть
мира, и то не всю, а только его маленькие, наиболее употребительные части, и
эти замызганные от частого употребления кусочки  реальности  всегда и  везде
однаковы, как тщательно подстриженные колючие кусты, которых  в Далласе пруд
пруди. Днем видишь и думаешь  только  о том,  что нужно увидеть  и обдумать.
Ночью  -  совсем другое  дело: мысленный  взор  пытается  охватить весь  мир
изнутри, чтобы понять, что происходит с этим миром,  да и с  собой самим, со
всей  своей жизнью. Однажды я где-то  услышал  такое выражение: "бухгалтерия
души". Видимо, и  моя душа по  ночам пытается щелкать костяшками, подсчитать
дебет с кредитом. Наверное,  она имеет на это право, а значит и мешать ей не
стоит. Да и  почему  бы  ей  этого  не  делать?  Уединение  к  этому  весьма
предрасполагает. Ведь я - отшельник современного типа - днем сижу в кьюбикле
(это такая клетка  из  перегородок  размером два на два,  в  которую  сажают
программистов) и редко общаюсь с кем-либо кроме своего компьютера, локальной
сети  и Интернета. Ночью  сижу в клетке  побольше,  которую бывшие  русские,
разучившиеся  нормально говорить по-русски и  не научившиеся толком говорить
по-английски, называют уродливым словом  "однобедрумный апартмент". Одинокая
размеренная  жизнь  в  огромном  трудовом  лагере  с  усиленным  питанием  и
повышенным  комфортом под  названием  Соединенные  Штаты  Америки.  Для меня
Америка - это келья дневная, два на  два, и келья ночная, побольше,  в обеих
стоит  по компьютеру. Можно сказать, почти  монашеская  жизнь, только вместо
схоластических  упражнений - системный анализ и  программирование. Здесь,  в
чужой  стране,  язык  которой  я  еще не  успел  толком  освоить,  с  людьми
неизмеримо далекими от меня по своим понятиям и образу жизни, я - не  просто
компьютерный монах, я действительно отшельник в полном  смысле  этого слова.
Американцы  и их жизнь для меня  понятны не больше чем инопланетяне, поэтому
мне  и  кажется все время, что  людей  вокруг  никого  нет.  Тот  формальный
английский, на  которыми я общаюсь с коллегами на работе, ничем, в принципе,
не отличаются от языка Visual Basic, на котором я пишу прикладные программы.
Но  человек не может  жить  без  общения,  и  отшельнику  тоже  надо  как-то
общаться,  доверять кому-то свои мысли,  и это заставляет меня превращать по
ночам  свой домашний  компьютер в  эпистолярную  мастерскую. Кстати,  иногда
записки отшельников бывают очень  недурны.  Например, у  протопопа Аввакума.
Правда,  у  него  и жизнь была поинтереснее моей, хотя  и потруднее. А мне в
этом смысле  как-то не везет.  В  Москве  мне все чего-то  не хватало, жизнь
казалась пустой и никчемной, да и нищета заела. Но странно то, что и здесь в
США, при полном изобилии,  на душе все  так  же пусто,  как  в прохудившемся
аквариуме. Мне  даже ясно представляется этот  несчастный, гадкий аквариум с
трещинами на стекле,  с сухими, зеленоватыми шершавыми стенками и высохшими,
сморщенными  золотыми  рыбками,  которые валяются  на  дне  кверху  пузом...
Наверное, искать в  жизни глубокий  и  сокровенный  смысл  и никогда его  не
находить - это свойство любого русского человека, даже если он  - еврей. Как
лечатся  русские люди от душевной пустоты, объяснять никому не надо. Но  мне
это лечение однозначно противопоказано из-за язвенной болезни. Из-за этого у
меня и в России  было мало друзей. С инвалидами, конечно,  тоже дружат, и  с
безрукими, и с безногими, но только не с такими, которым инвалидность мешает
выпивать с друзьями. Единственный алкогольный напиток, который не вызывает у
меня  рвоты  и грызения в желудке, - это  почему-то  джин с тоником. Зато он
вызывает еще большую тоску и  желание  выползти на четвереньках на тротуар и
мяукать, как  выброшенный хозяевами  на улицу кот, громко  и горестно,  пока
кто-нибудь  не погладит  или  не побьет  -  это  все  равно, главное,  чтобы
проявили участие.  Но в Америке прохожие  не погладят и не побьют, а  просто
вызовут