я, а если просто селедка, то
вроде как конкретная?

     -- Навряд ли.  -  усомнился Гнидыч. - А может,  и  вправду. Ведь  когда
говорят "продается картофель", или "собрали урожай моркови", то вроде бы как
получается абстрактный  картофель и абстрактная морковь. А вот когда  сварил
картошку и съел морковку, то уж куда конкретнее.

     -- Все правильно. - сказал я. - С сахаром все то же самое. Вот когда мы
говорим про сорт абстрактого сахара,  так мы говорим "сахара", а когда в чай
насыпал, то уже не "сахара", а "сахару". Это потому что конкретного.

     -- Ага - задумчиво зевнул  Гнидыч. -- Только давай потом про  селедку с
сахаром. Мы же насчет следа базарим. Так вот, учти: один  абстрактный след -
это вся твоя карта с конкрентными следами, которую  ты  сам придумал. Срубил
фишку? Абстрактный след состоит из множества конкретных следов.

     -- Ну да. Если бы еще на этой карте на каждом следе была надпись, кто и
когда его оставил, то менты за такую карту удавились бы.

     -- Уж это точно. И не одни менты. Но только ведь эта карта,  которую ты
придумал - это еще вовсе  не все следы, про которые мы уже сказали. Есть еще
целая куча других следов.

     -- Это каких  же? - удивился я. - Ты вроде  уж все перечислил. Даже про
гондоны не забыл.

     --  А  вот  давай сперва  шмальнем моей  травки, а  тогда  уже  я  тебе
расскажу.

     Гнидыч изготовил изящный аккуратный косячок, взял  со стола  зажигалку,
выполненную  в  виде  небольшой статуэтки  обнаженного  сатира и щелкнул.  У
сатира  из  срамного  места  показалось  небольшое  синее  пламя,  и  Гнидыч
торжественно подпалил косячок и передал его мне.

     Я сделал тяжку  и отдал косячок Гнидычу. Он тоже сделал тяжку, выдержал
паузу, посмотрел на дым и сказал:

     -- Вот посмотри: видишь дым?

     -- Ну вижу.

     -- Как ты думаешь, дым - это след?

     -- Это  как посмотреть, --  ответил  я.  - По отношению к тебе  дым это
след,  потому что ты его выпустил. А по отношению к самому себе - он никакой
не след, а просто дым.

     -- Правильно, Ромыч! Вот и ты,  и я - тоже никакие не следы, а  сами по
себе. А  с  другой стороны, и  мы  с тобой тоже чьи-то следы. А чьи,  как ты
думаешь?

     -- Ну чьи-чьи! Мамки с папкой, чьи же еще!

     -- Нет.  У мамки с  папкой  мы не следы,  а  наследники, потому  что мы
ступаем на их следы, которые они нам оставили. А следы не могут наступать на
другие следы. На следы могут наступать только наследники. Так что мы с тобой
следы кого-то другого. Вот, Портвейныч, ты пока шел ко мне, наследил чьим-то
говном. Правильно?

     -- Ну и что?

     --  А то, что этот  "кто-то другой"  тоже вступил  в какое-то  говно  и
наследил  нами.  Случайно  вступил и случайно  наследил.  Ты  понял?  Кто-то
нечаянно вступил в говно и оставил позорный вонючий  след в виде всех нас на
этой планете. А мы называем его Создателем и Господом Богом. А он  просто не
знает, как  нас  от своих ботинок  отскрести! А мы  говорим  о мироздании, о
совершенстве, изучаем гармонию и контрапункт. Мы рассуждаем о великой миссии
человеческого рода на Земле и  во Вселенной. О братьях по разуму, которых мы
ищем и никак не можем найти. Мы ищем следы разумной жизни во Вселенной. А он
морщится от вони и рассказывает кому-то про позорный вонючий след и при этом
показывает на нас!

     Голос  Гнидыча начал звучать как  бы из  иного измерения, тело потеряло
вес, и  я поплыл вместе  со своим  креслом  по реке, которая плавно  журчала
медленными  ласковыми струями.  Я зачерпнул  прохладной чистой  воды  и омыл
лицо. Гнидыч со своим креслом плыл рядом со мной.

     -- Греби сюда!  - закричал я, и Гнидыч послушно подплыл ближе, загребая
руками. Река  становилась все шире, ее подернутые дымкой берега отодвигались
все  дальше, и через какое-то время потерялись  совсем. Теперь  мы плыли  на
своих креслах в безбрежном океане.

     --  Смотри,  косяк  в воду  не урони! -  предупредил  Гнидыч. -  Дай-ка
потянуть!

     Я протянул Гнидычу косяк, осторожно балансируя на воде, он принял его и
сделал очередную тяжку. А мне пришли в голову неожиданные мысли.

     --  А почему  не посчитать, что Он не вступил куда ты сказал, а  просто
его стало ломать, захотелось какого-нибудь оттяга,  и он сделал себе косячок
вот как мы сейчас. Потом он курнул, и кайфует себе, а мы - это его дым. Ведь
дым - это тоже след. Значит,  Гнид, он от нас кайфует! Ты понимаешь, Господь
от нас тащится! Ты  же видишь, как население  растет. Значит,  если мы - Его
дым,  то  дым  плотнее становится. Значит,  Он  хочет  побольше  кумару себе
напустить, понял? Чем нас больше, тем больше у Него кумару, и тем сильнее Он
от нас тащится!

     И тут Гнидыча понесло.

     --  Тащится,  говоришь? Ну если так, тогда он от  всего тащится. Потому
что  у  него следов гораздо больше чем  ты думаешь, и  вовсе не обязательно,
чтобы он  тащился именно от нас. Ты думаешь, что существуют только те следы,
которые мы видим? Да как бы не так! Мы и своих-то следов  всех не знаем. Вот
смотри:  люди по улице  ходят, а  ты можешь из  окна увидеть их  всех как на
рентгене? Нет, не можешь. А Он их именно так и видит. Всех насквозь. И  душа
- тоже насквозь. И еще по-всякому  видит, как  мы  не  знаем,  потому что мы
знаем только  рентген, а  Он  знает все. Вот ты идешь, например,  по улице и
дышишь. Может, иногда бзднешь.  Но ты ведь  все то, что ты надышал и набздел
собой не считаешь. Ты же даже  не видишь воздуха, который ты выдыхаешь. А Он
видит  этот воздух  и продолжает считать  его частью  тебя.  И все остальное
тоже.  Вот  например, ты хочешь телку  трахнуть,  и  она тоже хочет  с тобой
трахнуться.  И у вас у  обоих  в воздух  начинают выделяться  феромоны.  Они
смешиваются, и Он  знает о том, что вы трахнетесь, гораздо раньше, чем ты со
своей телкой об этом узнаешь.  А потом, когда вы  трахнулись, у вас  столько
всего смешалось между  собой,  что  это  только  ты можешь считать,  что  вы
разбежались и стали опять сами по себе.  А для  Него вы уже связаны на  веки
вечные,  вы уже не отдельные следы, а общие, перепутанные между собой следы,
и  распутать их никак нельзя. Ты понял? У Него совсем не такая  карта следов
как у тебя, а совсем-совсем другая. У Него карта следов в вечности, и на нее
наносится  все. Понимаешь -  все!  А на твою карту,  Ромыч, наносится только
позорный вонючий  след, как мы  с тобой  его видим. Вот это я и имел в виду,
это и есть то, о  чем я тебе  говорил! Все следы на самом деле взаимосвязаны
между собой, и поэтому их все  можно  считать за  один  большой  абстрактный
след. Но мы не можем  воспринимать этот след как один  след  и  воспринимаем
его, разрезая  его на части  своими  органами чувств и своим  умом, а  потом
считаем эти части  одного общего следа  за  отдельные следы. А они  на самом
деле все друг с другом повязаны в один узел, а еще точнее, они - просто один
общий след, который вечность оставляет сама в себе.

     Я  отшвырнул  ненужное кресло  и  лег на  воду,  распластавшись  по  ее
поверхности и раскинув руки. Надо мной раскинулось синевато-белесое, блеклое
небо.

     -- А про какие другие следы ты мне хотел рассказать? Про эти-то я вроде
про все знаю. Я просто о них не подумал, а так, в общем же, все понятно.

     --  Ну  хорошо.  Вот представь, что мы  слушаем с тобой,  ну  допустим,
сонатное аллегро.  Ну вот,  скажем, в левой руке идут альбертиевы  басы, а в
правой  проходит тема. Вот как мы  с тобой слышим эту  тему, объясни ты мне,
Ромыч!

     -- Ну  не знаю, Гнид! Слышим,  и ладно.  Я просто  никогда  про  это не
думал.

     -- А  я вот, представь  себе, думал. И получается, что  без внутреннего
следа  ничего услышать  нельзя. Потому что настоящее - это миг, в который не
умещается даже  одна нота. Значит  продолжение звука каждый раз наслаивается
на свой собственный след. И ты этот след слышишь, ощущаешь. И на стыке следа
старого и  того, что приходит вновь, возникает звук,  нота, тембр. Это  одна
серия  следов. А из нот создаются музыкальные фразы,  мотивы, мелодии, а  из
них уже произведение.  Это  совсем  другая серия следов, с  другим временным
диапазоном. Они как орбиты в атоме.  Есть подстилающий слой - звуки, тембры,
а есть верхний слой  - музыкальные идеи,  фразы,  мелодии, ритмы. И все это,
Ромыч, - следы. Следы в нашей с тобой памяти. Но ведь это не просто следы, а
звучащие следы из прошлого. Звук в  реале уже  прошел, а внутри  себя ты все
еще слышишь его как след,  и  на этот след накладывается новый  звук, и этот
след изменяется, а на него  опять  накладывается новый звук. Только поэтому,
Ромыч, мы и  слышим музыку.  Наше внутреннее  ощущение гармонии, ритма - это
самоизменяющийся,   самомодифицирующийся  след.  Музыка,  Рома,   -  это  не
последовательность  звуков,  сменяющих   друг  друга,  а  последовательность
звуков, накладывающихся  на звучащий след других звуков, которые в реале уже
отзвучали.

     -- Ну и что в этом необыкновенного? - спросил я.

     -- Как что? -  возмутился Гнидыч. - То что звука  в реале уже нет, а  в
твоей памяти его тоже нет как звука звучащего, он уже отзвучал. Но он есть в
твоей  памяти  как  след,  как  переживание,  как  настрой,  как  ритм,  как
предвосхищение  новых  звуков.  Его  нет,  но  при  этом он  есть  в  снятом
состоянии!

     -- В каком состоянии?

     -- Ну не важно. Так Гегель выражался. Но самое интересное - не  в этом.
Вот ты все до сих пор считаешь, что ты - это ты. То  есть, что есть отдельно
ты,  а есть  отдельно твой след  - ну всякий, и который на  твоей ментовской
карте, и про который я тебе говорил, правильно?

     -- Ну да! И что?

     --  А то, что тебя нет! И меня нет! Есть только следы, и больше ничего.
Ты про Ахиллеса и черепаху помнишь прикол?

     -- Ну помню.

     -- А ты понял теперь, до чего этот Зенон не допер? Вот смотри. Когда мы
с тобой говорим, ты видишь и слышишь меня. По  крайней мере ты так  думаешь.
Но ведь пока до тебя дойдет звук  и изображение, я  уже успел измениться, ну
хоть чуть-чуть. Значит ты видишь  и слышишь вовсе не  меня,  а  мой след.  И
когда ты вслушиваешься в свои мысли, когда  слушаешь музыку, когда  ощущаешь
самого  себя - ты ведь не себя ощущаешь, а свой собственный  след. А  самого
себя ты никак не можешь догнать, как Ахиллес черепаху. А сейчас я тебе скажу
самое главное: тот самый ты, которого  ты не догоняешь и  никогда не сможешь
догнать  -  это и есть наш Господь, который не познаваем. И только  когда мы
напрягаемся изо всех  сил, чтобы понять внутренние Его  следы в душе  нашей,
когда начинаем разбираться  в  них -  только тогда  мы понимаем по ничтожным
крупицам  Его настоящих  следов,  как прекрасна и безупречна  та часть нас с
тобой, которую  мы не в силах уловить, и которая составляет Его божественную
суть. А когда  мы не можем или просто  не хотим Его понять, от  нас остается
всего лишь позорный и вонючий след.

     Гнидыч сложил  руки лодочкой,  выставил на  мгновение спину  и  с шумом
нырнул в холодный океан, оставив на воде лишь легкую волну.

     Когда  я пришел в  себя, я все еще  сидел в  кресле. У меня дико болела
голова и  мутилось в глазах. Хотелось блевать. Еще  более неприятно было то,
что  у меня оказались мокрыми штаны, и на кожаном кресле подо мной тоже была
порядочная  лужа, в которой валялся подмокший, погасший  косяк,  точнее, его
недокуренная  часть.  Так  вот  где  я плавал! На  соседнем кресле  стонал и
раскачивался Гнидыч. Ему  было не  лучше чем мне.  Кое-как я  встал, прошел,
держась за стенку, в ванную комнату, снял штаны и трусы, швырнул их в ванну,
наполнил водой пластмассовое ведро,  кинул в него тряпку  и на подгибающихся
ногах пошел назад к креслу замывать за собой позорный вонючий след.



        "Александр Шленский. Миссис Ольсен"

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Александр Шленский
     WWW: http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/ Ў http://zhurnal.lib.ru/s/shlenskij_a_s/
---------------------------------------------------------------




     Миссис Ольсен живет в маленьком кондоминиуме в резиденции под названием
"Спринг  Крик", на  самой окраине  крохотного городка Луисвилля.  От  берега
Атлантического океана одноэтажный Луисвилль отделяет час пути на автомобиле.
К  жилому  комплексу  примыкает пустынный  парк  имени  Джорджа  Вашингтона,
полицейский   участок   и   маленький   местный   госпиталь   имени   святой
Марии-Терезии.

     В  центре  Луисвилля  с  трех   сторон  по  периметру  городской  плазы
расположены:  цветочный  магазин,  массажный салон  с  лампами  для  загара,
тайский  ресторан, клуб боевых  искусств, итальянское  кафе,  мастерская  по
перешиву  одежды, китайский буфет,  продуктовый суперстор под названием "Фуд
Лайон", местное отделение Компас-банка, а  также огромный, захудалый магазин
"Джей  Си  Пенни",  набитый всякой  всячиной. Всего  вместе  взятого  вполне
достаточно, чтобы прожить в  Луисвилле  всю жизнь, ни разу не  выехав за его
пределы.

     Миссис Ольсен живет в Луисвилле,  почти не выезжая. Она не работает уже
очень  давно и живет на алименты от бывшего мужа, которые ей присудили после
развода. О своей замужней  жизни, о  том, кем был ее бывший  супруг,  как он
выглядел, сколько  лет они прожили  вместе и почему развелись, миссис Ольсен
не помнит решительно ничего. Тем не менее, деньги регулярно поступают  на ее
счет в Компас-банке.

     Миссис Ольсен тратит деньги очень аккуратно. Она одевается добротно, но
не дорого, а в  магазине всегда покупает молоко и овсянку на завтрак, хлеб и
ветчину или индюшачью грудинку на  ланч, и  маленький пучочек свежей спаржи,
которая  ей  очень  нравится.  Раз в месяц  миссис Ольсен покупает коробки с
сухой собачьей едой: у нее есть лабрадор, сука, по имени Полли.

     Миссис Ольсен встает  утром под  звуки радио, настроенного на церковную
радиостанцию. Она  умывается, чистит  зубы и механически  смотрит на себя  в
зеркало.  Миссис   Ольсен,  потомок   скандинавов  и  ирландцев,  разительно
напоминает ожившую старомодную деревянную вешалку, на каких висели бабушкины
пальто. Она широкая, высокая и плоская, с торчащими костистыми плечами и без
всякого  намека на грудь. Декольте  платья  миссис  Ольсен обнажает обширное
плоское пространство,  скорее даже  вогнутое, чем  выпуклое. Кожа  у нее  на
груди  грубая,  светло-сероватая, покрытая  яркими веснушками и морщинами  в
виде  гусиных  лапок. Лицо у миссис Ольсен  костистое, с лошадиными зубами и
лошадиным же выражением, по цвету  оно  такое же серовато-бледное, как и  ее
декольте. У миссис Ольсен жидкие  светлые волосы с легкой рыжиной, собранные
на затылке в пучок, скрепленный дешевыми заколками.

     Умывшись и  причесавшись, миссис Ольсен приступает к  завтраку и делает
радио погромче, готовясь  слушать утреннюю проповедь. Миссис  Ольсен никогда
не  вникает  в  смысл   проповеди,  ее  больше  волнуют   интонации   голоса
проповедника,  а  также его  кашли.  Она пытается угадать,  на  каком  слове
проповедник кашлянет, и если  угадывает несколько раз подряд, то  приходит в
хорошее  расположение  духа и решает,  что сегодняшняя проповедь была  очень
недурна. Одновременно с поглощением пищи  духовной, миссис Ольсен  тщательно
пережевывает сырую  овсянку, залитую молоком из пакета. Она сидит за столом,
вкушая звуки  проповеди  и  зачерпывая  тусклой  серебряной  ложечкой  смесь
овсянки с молоком из обливной глиняной миски.

     На ланч миссис Ольсен упаковывает  себе  хлеб  с ветчиной, забывая  про
спаржу. Спаржа  вянет, и миссис Ольсен  выбрасывает  ее в помойку,  а  затем
покупает свежую, которую  ждет такая же  судьба.  Ужинает  миссис  Ольсен  в
китайском буфете  или в итальянском  кафе,  заказывая самые дешевые  блюда и
никогда не оставляя больше доллара чаевых.

     После завтрака миссис Ольсен садится в Бьюик 1986 года выпуска и едет в
свою церковь, где она участвует в  четырех различных комиссиях  и комитетах.
Толстый,  пахнущий  дезодорантами,  реверенд  Бин  сердечно  обнимает миссис
Ольсен, облипая ее рыхлой  массой своего тела. Миссис Ольсен слегка каменеет
от липких,  влажных  объятий,  у нее  стесняет  дыхание,  она отодвигается и
отвечает натянутой деревянной улыбкой.

     До  самого  вечера  миссис  Ольсен  решает вместе с  остальными членами
комитетов,  сколько денег должно быть  потрачено  на школьные  завтраки  для
неимущих девочек из негритянского района, на организацию пешего двухмильного
марша в поддержку общества женщин,  переживших рак шейки  матки, а  также на
ремонт церковной крыши, на настройку церковного рояля, на освежение дорожной
разметки  на  автомобильной парковке,  на покупку нового сейфа для церковной
казны,  а  также  на  откуп церковью  у  города  Луисвилля двенадцати  акров
пустующей земли под застройку.

     Миссис  Ольсен возвращается  из цервки  поздно, и ее Бьюик  выхватывает
фарами из темноты летящих мотыльков и притихшие кроны спящих деревьев. После
ужина в кафе или в китайском буфете миссис Ольсен  приходит домой и включает
свет. Лабрадориха Полли подходит и вонзает ей влажный черный  нос между ног,
подталкивая ее к углу,  где лежат ошейник  и поводок. Миссис  Ольсен берет в
руку фонарик, надевает  на  Полли ошейник  и  идет  ее выгуливать  в  темный
пустынный парк.

     В  парке Полли натягивает поводок и обнюхивает землю, а в определенном,
знакомом ей месте, неожиданно резко берет в сторону  и с силой тянет хозяйку
в темное пространство между ветвистыми,  плотными кустами. Миссис  Ольсен не
успевает опомнится, как  сзади  ее обхватывают сильные мужские руки, зажимая
рот. Фонарик падает из рук,  и  миссис Ольсен никогда не успевает разглядеть
лица   нападавшего,  который  сильно  и  тесно  прижимается  к  громоздкому,
костлявому телу миссис Ольсен, задирает на ней платье и насилует - не грубо,
но решительно.

     Миссис  Ольсен не сопротивляется насилию, чтобы не  получить физической
травмы.  Следуя  советам  психологов, она старается расслабиться  и получить
оргазм.  Как ни  странно, оргазм приходит легко,  и  миссис Ольсен судорожно
стонет,  царапает  насильника веснушчатыми  костлявыми пальцами за  ягодицы,
прижимая к  себе,  вдыхает мужской  запах,  и забыв  уже  обо  всем, яростно
пытается  укусить  насильника в  шею.  В ответ последний  рычит и  удваивает
усилия.,  а затем  быстро кончает в густую  траву,  чтобы не оставить следов
своей спермы в теле жертвы, и стремительно убегает.

     Впрочем,  в последние полгода маньяк  уже  не набрасывается  на  миссис
Ольсен и не зажимает ей рот, а дождавшись ее  появления в привычное время на
привычном  месте,  подкрадывается сзади и  требовательно  кладет руку  ей на
плечо.  Миссис  Ольсен глубоко  вздыхает и слегка приподимает  край  платья,
чтобы его случайно  не  порвали.  Приличия  требуют,  чтобы  дальнейшее было
проделано  с  применением  силы  и  против  ее  воли.  Миссис  Ольсен  очень
бережлива,  и поэтому  никогда не  надевает  на вечернюю  прогулку панталон,
чтобы они не пачкались и не рвались. Эта молчаливая договоренность маньяка и
жертвы продолжается уже много лет подряд.

     Миссис Ольсен,  которая  не  испытала в  супружеской  жизни ни  единого
оргазма,  еще некоторое  время  лежит  на траве, ощущая одновременно остатки
сладкой  истомы  в теле  и чувство  греховности и вины  на сердце. Ее гложет
мысль  о том,  что человек,  душа  которого непременно будет гореть в  огне,
столь легко разжигает в ней греховные чувства. И только мысль о том, что все
случившееся произошло в результате насилия, возвращает ей некоторый душевный
покой. Затем миссис  Ольсен медленно встает  на  ноги, вынимает  из  сумочки
заранее  запасенные  гигиенические  салфетки,   приводит  себя  в   порядок,
поднимает с земли фонарик, разыскивает Полли и  продолжает прерванный  путь.
Оставшуюся часть  прогулки  лабрадориха