флакончики вкусно, заразы! Стоит каждый,
сам понимаешь сколько. Богатой жизнью они пахнут! Вот с чего все начиналось,
с малости с самой.

     -- Что начиналось, Дим?

     -- Ты слушай,  потом  поймешь.  А  вот  это,  говорит  мне  Флердоранж,
туалетная вода. Ей побрызгаешь у себя подмышками и на галантном  месте. Ну я
специально  прикинулся шлангом  и говорю: а что такое галантное место?  А он
мне так сурово отвечает: это то место, которое в этой стране у мужчин пахнет
как  дохлая  крыса,  а  должно всегда  пахнуть как цветок.  Вымоешь  его как
следует  два раза с шампунем и побрызгаешь туалетной водой. Хотел я треснуть
его по наглой  бельгийской роже за  весь русский  народ,  плюнуть и  уйти, а
только как уйдешь, когда дома мать больная?

     -- Дим, погоди,  -- перебил я рассказчика, -- а откуда  этот Флердоранж
знал, что у тебя с этой твоей бельгийской примадонной что-то будет? А вдруг,
например, ты бы  ей  не понравился? Так же  тоже бывает! А они на тебя уже и
фрак истратили, и белье, и косметику?

     -- Толик, да ты че! - удивился Дима.-- Для нее  же это  копейки! Ну  не
понравился - так и  отправили бы меня нахуй  прямо во фраке, только и всего.
Флердоранж  потом  набрал  номер, и  минут  через  пять  подъезжает  прямо к
подъезду лимузин  - Мерс с тонированными стеклами, везти  меня  домой, чтобы
мне  по дороге в  троллейбусе фрак не помяли.  Вот так. Я  было шоферу адрес
говорить, а он мне - не надо, у меня все записано. Я глянул - а у него прямо
в кабине экран компьютерный, а на экране мой адрес светится, и даже карта на
этом экране есть. Буржуи, одно слово!

     Пришел, значит, я домой, фрак повесил в шкаф, выпил полстакана  водки и
спать  лег.  Вообще  я не  часто пью, тем более чтобы одному  - а тут просто
смерть как захотелось выпить. Мамка  ничего не  сказала мне  - только стакан
молча сполоснула, да на место поставила. Проснулся,  голова болит,  и весь я
как после простуды -  ломает, но  делать нечего. Выложил я все из  пакетов в
ванной, воду пустил погорячее, и давай намываться, как велено. Запахи на всю
квартиру  благоухают.  Надел я ихнее исподнее, глянул на себя  в  зеркало  -
картинка,  как в буржуйских журналах. Тут мамка ко мне подходит, кладет  мне
руку на плечо, тихонько так, в глаза мне заглядывает и говорит: Дима, сынок,
а может не пойдешь? Жили же мы как-то. Я и говорю:  мамуль, нету  больше сил
"как-то" жить, хочется жить  нормально.  К морю тебя свозить хочу,  квартиру
надо отремонтировать. У отца  на могиле надо памятник менять - этот треснул,
гляди не сегодня-завтра развалится.

     -- А что с отцом, отчего он так рано умер?

     -- Отец у меня был военный. Офицер, десантник.  А военные - сам знаешь,
умирают по приказу. Отправили его в Чечню, когда официальные боевые действия
еще  и не начались даже, одним из самых первых. Привезли  с пулевым ранением
позвоночника. Снайпер, гад. Специально не  убил, сволочь, а искалечил, чтобы
подольше  человек мучился. Полгода отец  в госпитале лежал как  трава -  без
рук,  без ног, все отнялось. Под конец,  ближе  к смерти, уже  и говорить не
мог.  Мамка работу бросила  - за отцом  ухаживать. Пока она за ним  ходила -
как-то  вся надломилась,  а  потом вот сама  заболела. Поджелудочная  у  нее
открылась и  еще всего немеряно. Может, будь  отец жив, и мамка моя здоровее
бы  была...  А  Беатрис -  вот видишь, жизнь  у  нее  другая,  так ее  целым
симфоническим оркестром не проебешь. Короче, подвез меня Мерс - уже другой -
к  гостинице.  Называется гостиница  "Софитель". Беатрис  хотя  и давно  тут
живет, но все  равно только в гостинице - в другом  месте не хочет. Выхожу я
во фраке, воняю  буржуйской парфюмерией, а у подъезда Флердоранж  мнется, на
часы посматривает. Я еще из машины вылезти толком не успел, а Флердоранж уже
ко  мне подруливает. Даже не поздоровался, гандон, а только на часы глянул и
говорит:  сейчас  я  тебя   представлю  госпоже  Брабансон,  ты   должен  ей
поклониться, как кланяются музыканты на концерте, сказать "Бон  суар, мадам"
и поцеловать ей руку почтительным поцелуем. Почтительным  - это  значит губы
на руке  дольше одной  секунды не задерживать и слюней на руке не оставлять.
Поцелуй  должен  быть  сухим  и  коротким.  Ну  хрен  с тобой,  думаю,  сука
бельгийская, за полторы штуки баксов в месяц можно и почтительным.

     -- Ну и как, получился у тебя почтительный поцелуй? -- полюбопытствовал
я.

     --  Да  какой там, на хрен,  "почтительный"! -- Дмитрий нахмурился  еще
сильнее.   Никакого  не   получилось.  Я   опомниться  даже  не  успел,  как
подскакивает ко мне тетка - одета просто  шикарно, ростом выше меня почти на
голову, а  одно бедро у нее  как весь  я  в ширину.  Подлетает  она ко  мне,
хватает меня как барбос котенка, и начинает  меня целовать и тискать, да так
что у  меня  ребра затрещали. Чувствую  себя, словно под  асфальтовый  каток
попал. А она меня  лижет как леденец, глаза закатывает и щебечет, что  у нее
от  моей молодости и красоты темнеет в глазах  от  восторга, что она вся вне
себя от счастья, от того, какой я замечательный, и что мы  теперь никогда не
будем  расставаться  и будем  работать  вместе и благословлять  музыку своей
любовью. Мне бы тут же  и убежать, а я не сообразил. Тут метрдотель подошел,
проводил нас в зал. И смотрит, гад, на нас по-разному. На нее смотрит как на
человека, а  на меня как на шлюху. В зале в этом  потеряться можно  - кругом
колонны,  драпировка, люстры  хрустальные,  зеркала на  потолке,  стены тоже
зеркальные,  на  столе  свечи горят, а еды  и  бутылок  со всяким буржуйским
пойлом видимо-невидимо. Я тут немножко у нее  из рук вырвался, смотрю на все
это изобилие, которым  можно полк солдат накормить,  и спрашиваю: а  сколько
еще человек будет?  А  она так смеется и  говорит: никого, только мы вдвоем.
Сегодня мы  будем репетировать  ад либитум. Мы  будем немного  есть, немного
пить и много играть вместе.  Я хочу смотреть, как ты умеешь играть  с листа.
Тут  она  открывает  какую-то  портьеру, а  за  ней  сцена,  на сцене  стоит
блютнеровский  рояль, а рядом пюпитр  и ноты  на  нем -  скрипичная  партия.
Играет Беатрис замечательно - сильно, мощно  и нежно... заслушаешься! Я  как
услышал -  сразу простил  ей и помятые ребра  и морду свою обслюнявленную, и
все прочее, и начал в нее влюбляться. Играли мы  попурри разных классических
авторов,  она  сама  его  написала.  Сен-Санс, Берлиоз, Россини,  Чайковский
конечно, потом Григ, Чимароза, Скарлатти,  Гершвин...  Все единым духом, без
остановки, и темы такие разные одна в другую перетекают как влитые. Я так ни
за что не скомпоную. И ты знаешь, Толик - она совсем другая за роялем! Жизнь
в ней кипит, но не  снаружи, а как будто где-то глубоко-глубоко, а она пар в
котле придерживает, и только на некоторых аккордах показывает,  сколько мощи
у нее  внутри. Когда она играет, она даже такой большой не  кажется. Короче,
когда  она играет,  я ее люблю, Толик, безумно!  А  когда  просто так вижу -
думаю: хоть бы  тебя черт  утащил куда-нибудь подальше!  Вот как такое может
быть?

     -- А Светку ты свою разве не любишь? -- спросил я.

     -- Ну  ты сравнил!  Со Светкой  у меня все было раньше, как положено от
природы. Я ее просто так любил по-нашему, по-русски, безо всякой музыки, без
всяких нот. Жениться на ней хотел.  Только что-то со мной  стало - теперь  у
меня все чувства другие  чем прежде,  и мне поэтому  теперь  со Светкой  все
труднее,  а  с  Беатрис  все легче.  Только  легче мне от  этой  легкости не
становится, а наоборот, с каждым разом все тяжелее. Ты понимаешь, Толян, я о
чем?

     Я молча кивнул.

     -- Проиграли  мы тогда с ней до полуночи. Ну, пили, конечно, французкое
вино, закусывали - крабами, разной там икрой, жульенами, салаты там, фрукты,
пирожные всякие... А потом она и говорит: давай мы теперь сыграем напоследок
Анданте  кантабиле,  и  вы, Дима, поедете домой. Вообще, вещь  эта, конечно,
струнная,  и  сделать  переложение  под фортепиано  и  одну  скрипку,  чтобы
нормально звучало - это не влегкую. Но у Беатрис такие ручищи...

     -- Что,  такие большие? - я машинально посмотрел на аккуратные, изящные
ладони моего собеседника.

     -- Большие - это не то слово, Толик. Ты  Юза-то читал? Так вот, ебаться
надо Рихтеру  - у Беатрис руки  больше. Просто огромные,  она ими что хочешь
сыграет. У нее проблем  с аппликатурой вообще  нет. Ну и партитуру она пишет
тоже  капитально. Короче  -  отыграли  мы как в  сказке, на  одном  дыхании.
Никогда  в  жизни,  Толик, я  с  таким кайфом  не  играл.  Подхожу я к  ней,
поблагодарить, а она мне вдруг раз! - положила на плечи обе ручищи и смотрит
прямо в  глаза  так, как будто душу  мою вынуть хочет. А руки горячие  после
игры, жгут меня насквозь, от плеч через все тело и до самых пяток. У меня от
этого хуй просто на дыбы встал и  чуть не лопается. Ну  и сам я  тоже -  вот
веришь или нет - обхватил ее со всей силы и давай ее целовать, блин, тискать
- ну еще немного, и вообще бы  начал  ее грызть как  зверь. А  она, конечно,
только  рада. Не успел я опомниться,  как она меня сграбастала  на руки, как
мамка в детстве, когда из ванны вытаскивала, и поволокла. Куда? Ну ясен пень
- в койку. Тащит меня как перышко, а я ногами в воздухе болтаю. Проходит она
со мной на руках за  какую-то  портьеру, а там стоит огроменная кровать  под
балдахином. Как для Наполеона. Положила она меня  на эту кровать и  говорит:
сегодня - говорит  - у нас  с  тобой любовь тоже будет  ад  либитум. Короче,
разделась  она  за полтакта, а еще  за четверть такта сама стащила с  меня и
фрак, и исподнее. А с последней четверти  такта, с затакта в одну четверть я
ей как вдул, а она как  басом  вскрикнула - у нас полковник перед строем так
громко не орал - и рванулась вся на  меня с такой силищей неимоверной - чуть
койку пополам не сломала. Вот такое у нас было вступление. А еще через такта
полтора она вздохнула - громко так, как бельгийская лошадь, ноги еще  пошире
раздвинула,  и  мой  хуй ушел в нее под  самый корешок, вместе с яйцами. Вот
так.  Лежу я на  ней, Толян,  ебу - как насосом  качаю!  И  по  сравнению со
Светкой, чувствую себя  как водитель, который пересел с  Запора на самосвал.
Пятьдесят три года ей,  Толян, а трахается  она  без устали, как бельгийская
лошадь. К утру я  уже только и думал, как бы перекурить.  Сам  обкончался, а
Беатрис вообще  кончала без счета. Да что там я  -  ее  целым  симфоническим
оркестром не проебешь!

     -- Может ей к доктору надо? -- высказал я мысль вслух. -- Говорят, есть
такое  заболевание,  называется  "бешенство  матки", когда  бабе  все  время
хочется, и она никогда досыта не наебывается. Типа, нимфомания.

     -- Нет, Толик! Если бы так просто все было, мне бы ее ебать по нотам не
пришлось. Ты слушай, я ж тебе самого главного еще не рассказал.

     Я почувствовал зуд в спине  и взглянул на часы. Вторая половины дня. А,
черт,  была-не  была!  Не каждый же день  бывают  такие повороты. Я подозвал
официанта  и немного с ним пошептался. Через минуту он появился  с подносом,
на  котором стоял  потный  графинчик  с длинным  узким  горлом  в  окружении
нескольких тарелок  со  снедью, и два стопарика.  Я налил по  полной  себе и
Дмитрию. Мы выпили залпом, не чокаясь. Дима захрустел  огурцом, а я отправил
в  рот  несколько ложек  оливье.  Наконец  лицо  Димы расслабилось,  немного
просветлело, и он продолжил рассказ.

     -- Пришел я на следующее утро к  Флердоранжу. Он на меня смотрит в упор
и говорит: Дмитрий, Вы очень  понравились госпоже Брабансон. Она чрезвычайно
довольна  вами  как  музыкантом,  и  физически   как  мужчина  вы  тоже   ей
необыкновенно по вкусу пришлись. Я вас поздравляю,  вы на полпути  к успеху.
Теперь  вам  предстоит соединить две эти квалификации воедино.  Я спрашиваю,
какие две  квалификации? И  тут  он  мне  начинает объяснять,  а  я  начинаю
понимать  во что я влип. Короче, начал он издалека, аж с Римского-Корсакова.
Стал  мне рассказывать про "Прометей", как на  сцене с факелами извращались.
Ну  знаю  я  про  это,  ну  и  что!  Так  вот,  говорит  мне  Флердоранж,  у
Римского-Корсакова был синестетический слух, и он видел свет одновременно со
звуком. А у мадам Брабансон  тоже синестетический слух, только она чувствует
во время прослушивания музыки галантные ощущения в своем теле, словно бы она
пребывает  в  этот  момент с  кавалером в постели,  и  кавалер  этот как  бы
ублажает  ее в  такт звучащей музыке. И вот,  мадам Брабансон решила  нанять
музыканта, который  бы сыграл то,  что она чувствует, по тем  нотам, которые
она напишет. Музыкант  этот должен  быть молод,  силен, красив, чистоплотен,
галантен  и необыкновенно виртуозен, потому что инструмент, на  котором  ему
предстоит играть,  это  есть тело  и душа  самой  мадам Брабансон.  Если вы,
Дмитрий, справитесь с этой работой и  будете  делать все, как  от вас хотят,
мадам Брабансон  сделает вам блестящую карьеру.  Вы будете первой скрипкой в
ее симфоническом оркестре, будете ездить  по Европе,  Америке, увидите  весь
свет. Вам будут рукоплескать, вам будут завидовать. Ну и наконец, вы станете
довольно богатым человеком,  месье Дмитрий.  Вот какая сука  бельгийская! То
называл на ты и в грош не ставил, а то сразу залебезил.

     --  Ну  ты,  конечно,  Дим,  справился, раз  до  сих  пор работаешь. --
уверенно сказал  я.  Чтобы русский человек, да  оплошал, тем более  в  таком
деле! Тем более за такие бабки. Я  вон когда  Леопольдика трахнул - паскудно
себя  чувствовал.  А твоя Беатрис - какая-никакая,  а все-таки баба. Не  все
равно, как ее ебать - по нотам или просто так.

     Дмитрий обидчиво скривился и покачал головой:

     --  Толян, ты  не  сравнивай  жопу с  пальцем! Ты  один  раз  над собой
надругался для  дела - и  забыл.  А мне три года подряд  приходится трижды в
неделю коноебиться. И разница -  очень большая! Я помню, лет  пять назад иду
через  вокзал,  и  подходит  ко  мне  цыганка,  погадать  мне  просится.  Ну
рассказывает она мне то да се, а сама потихоньку мне  руку в карман - шасть!
И  вытаскивает  оттуда  пять рублей.  Подари, говорит  - и  я тебе старинное
гадание скажу, самое правдивое, самое верное - от лиха спасешься и душу свою
сбережешь. А  у  меня у самого  денег  ни  шиша, я поэтому у нее свою пятеру
отобрал,  а  она злая,  ругается: зачем деньги отобрал?  Смотри, плохо  тебе
будет! Хуй свистеть будет, ебаться будешь  при народе! Вот только не сказала
она мне, сука, что  ебаться мне придется не при двух-трех  человеках,  а при
целом симфоническом оркестре.

     -- Это как? -- удивился я.

     --  А так. Вот представь  себе: прихожу  я  на  репетицию.  Оркестранты
настраиваются,  и я  тоже  настраиваюсь.  Хуй свой настраиваю, чтобы  стоял.
Беатрис голая ложится  на свою кровать с  дирижерской  палочкой,  раздвигает
ноги, разворачивается пиздой к оркестру и начинает дирижировать. Ну, оркестр
играет, вступает  флейта-пикколо,  и  тут я  должен  голый  с  торчащим хуем
медленно идти к  ее койке и при этом  вилять хуем в такт теме, чтобы Беатрис
казалось, что это никакая не не флейта, а хуй сам по себе свистит.

     Я  представил  себе  на сцене огромную  бабу, на которой  из одежды нет
ничего кроме дирижерской  палочки,  потом Димкин хуй,  свистящий на весь зал
как  флейта пикколо, и  подавился  от  смеха  салатом оливье. Дима терпеливо
ждал, пока я прокашляюсь, а когда я пришел в себя, придвинул мне наполненный
до краев стопарик:

     -- Запей.

     Я опрокинул  стопарь в рот и зажевал  веточкой укропа.  Дима  опорожнил
свою стопку синхронно с мной, закусывать не стал.

     --  А  знаешь  как  трудно   было   учить  это  все?   Звукоизвлечение,
аппликатура.  На  одном  клиторе  десять   нот  разной  высоты,   по-разному
извлекаются. Я их не слышу, а она-то внутри себя слышит! И когда я лажаюсь -
сердится. Ты когда-нибудь пробовал делать бабе тремоло на клиторе? А вибрато
хуем изображать? Толик, у меня же хуй, а не вибратор! Так вот, когда ей надо
вибрато,  мне  приходится  хуй  вынимать,  а  вибратор  вставлять. И так  по
тридцать раз через каждые три-четыре такта. Ты когда-нибудь пробовал ебаться
легато и стаккато? Смотришь в ноты - если легато,  значит ебешь плавно, если
стаккато - значит работаешь резкими толчками. А Беатрис еще требует, чтобы я
освоил пиццикато. Это значит - самым кончиком  хуя надо  уметь поддергивать,
словно бы как пощипывать.

     Дима помотал головой и тяжело вздохнул.

     -- А партии знаешь какие сложные! Я сперва даже скандалить пытался, что
нельзя  такое  выиграть. Смотри  -  говорю  -  вот тут у  тебя в педали идет
поцелуй на семнадцать с половиной тактов.  Значит, я губ  оторвать от твоего
рта не могу, и развернуться не могу из-за этого, как  мне удобно. Левая рука
играет арпеджио  на правом  соске  все  семнадцать  тактов,  а  дальше  идут
отдельные аккорды  уже на  обоих  сосках. Теперь вот, смотри - вот здесь, на
двенадцатом такте вступает хуй, а на четырнадцатом такте  указательный палец
правой  руки  все еще  на клиторе. Ну  не  могу  я такое  сыграть! А Беатрис
улыбается  и говорит: Димочка, мальчик мой,  не  надо  волноваться! Мы будем
репетировать и репетировать, до тех пор, пока вы не сыграете все без ошибки.

     --  Да, тяжело,  конечно...  --  вздохнул  я. Но  три  раза  в  неделю,
наверное, можно как-то вытерпеть?

     --  Это  еще  не  все. --  мрачно продолжил Дмитрий.  -- Ближе  к  коде
музыканты тоже начинают раздеваться и подходить  к нашей  койке.  Под  самый
конец играют только контрабас и две скрипки, а весь  остальной оркестр стоит
голый  прямо перед кроватью, где  я ебу Беатрис,  плечом к плечу, и дрочит в
такт.  Я ее ебу, она  дирижирует,  а они дрочат.  А потом - самое главное  -
финальный аккорд. Это  значит, я должен точно по  взмаху дирижерской палочки
кончить  Беатрис или в рот, или во влагалище,  или между грудей, или  просто
брызнуть на  лицо и размазать  рукой -  в разных произведениях по-разному, и
все   в   нотах  расписано.  А  остальные  музыканты  тоже   должны  кончить
одновременно со мной прямо на нее, и куда-нибудь ей попасть. Они, падлы, все
время на  меня попадают, я  уже заебался со сцены весь обспусканный уходить.
Первый раз, когда меня вот  так  всего обспускали, со  мной  вообще истерика
случилась. А Беатрис, эта  сучья бельгийская  лошадь, только ржет. Я ору, по
полу  катаюсь  от  злости, а она меня  схватила на  руки и  тащит в  ванную.
Успокойся, Димочка,  успокойся!  В ванной  Беатрис облизала  меня всего  как
сука,  всю спущенку  с  меня  слизала,  потом сунула меня под  душ, мочалкой
вымыла и полотенцем мохнатым обтерла. Я смотрю - вроде и вправду успокоился.
Потом  привык. А вообще,  еще многое от  темпа  произведения зависит.  Когда
играешь  престо  ажитато, так  приходится в таком темпе хуем  работать,  что
оттуда  начинает паленой резиной вонять.  И устаешь до полусмерти. Но  самое
страшное -  это  все-таки ларго. Ебешь ее медленном  темпе...  до-о-о-лго...
кажется, что так и  будешь ебать до скончания века.  Хуй весь  вздувается от
напряжения, опухает, потом голова начинает  кружиться, и такое  впечатление,
будто  с  каждым разом,  когда  хуй  засовываешь  в  пизду,  то  пизда  тебя
засасывает.  Ребята  из  оркестра говорят, что Олега Семеркина  четыре  года
назад  так и засосало.  За одиннадцать тактов  до финального аккорда  парень
пропал - всосало его в пизду целиком, и так  его с тех пор больше не видели.
Беатрис  после  этого  два  раза  ездила в  Австрию  -  вроде  официально  с
концертами, а на самом  деле  - договаривалась со спелеологами.  Две  партии
спелеологов  спускались  туда, искали Олега,  но  не  нашли.  Третья  партия
спелеологов под  руководством  Франца Майера и сама  не вернулась. В Австрии
тогда  траур  был  трехдневный, если помнишь.  Франца  все знали  в  стране,
личность известная, это тебе не Олег, о котором кроме родите