я (!) указал на отсутствие у
рабочих оружия". Правда, не легко понять, почему собственно указание
Немцова на отсутствие оружия должно доказывать присутствие такового.
Дальше, впрочем, прибавлено, что "между собравшимися был начат сбор денег
на вооружение". Что деньги на вооружение вообще собирались рабочими, это не
подлежит сомнению. Допустим, что они могли собираться и в том частном
случае, который имеет в виду прокуратура. Но совершенно невозможно понять,
каким образом из этого обстоятельства вытекает, будто "к этому времени
относится фактическое осуществление всех приведенных выше предположений
Исполнительного Комитета о вооружении петербургских рабочих". Далее: кому
делал Николай Немцов указание на отсутствие оружия? Очевидно собранию
Совета или Исполнительного Комитета. Следовательно, приходится предположить
что несколько десятков или сотен депутатов собирали между собою деньги на
вооружение масс, при чем этот сам по себе достаточно невероятный факт
служит доказательством того, что массы были в это время уже фактически
вооружены.

Таким образом, вооружение рабочих доказано; остается вскрыть его цель. Вот
что по этому поводу говорит обвинительный акт: "Вооружение это, - как
удостоверил депутат Алексей Шишкин, - имело своим предлогом возможность
погромов, но, по его словам, погромы эти были только предлогами, а в
действительности же к 9 января подготовлялось будто бы вооруженное
восстание. Действительно, - продолжает обвинительный акт, - раздача оружия,
по словам депутата завода Однера, Михаила Хахарева, была начата
Хрусталевым-Носарем еще в октябре, и он, Хахарев, получил от Хрусталева
браунинг, "для защиты от черной сотни". Между тем эта оборонительная цель
вооружения опровергается, помимо всех изложенных выше постановлений Совета,
также и содержанием некоторых документов, найденных в бумагах Георгия
Носаря. Так, между прочим, там оказался подлинник резолюции Совета без
определения времени его составления, заключающий в себе призыв к
вооружению, составлению дружин и армии, "готовой на отпор терзающему Россию
черносотенному правительству".

Остановимся пока на этом. Отпор черносотенцам, - только предлог; истинная
цель общего вооружения, осуществленного Советом в середине ноября, -
вооруженное восстание 9 января. Правда, об этой истинной цели не знали не
только те, которых вооружали, но и те, которые вооружали, так что, если бы
не было показаний Алексея Шишкина, осталось бы навсегда неизвестным, что
организация рабочих масс назначила восстание на определенное число. Другим
доказательством того, что именно около половины ноября Исполнительный
Комитет вооружил массы для восстания в январе, служит, как мы видели, тот
факт, что в октябре Хахарев получил от Хрусталева браунинг "для защиты от
черной сотни".

Оборонительная цель вооружения опровергается, однако, по мнению прокурора,
сверх всего прочего еще и некоторыми документами, найденными в бумагах
Носаря, напр., подлинником (?) резолюции, призывающей к вооружению с целью
дать "отпор терзающему Россию черносотенному правительству". Что Совет
Рабочих Депутатов ставил массам на вид необходимость вооружения и
неизбежность восстания, это ясно видно из многих постановлений Совета;
этого никто не может оспорить; этого прокуратуре не приходится доказывать.
Она задалась целью доказать, что Исполнительный Комитет в середине ноября
привел в исполнение "все свои предположения" по части вооружения масс, и
что это фактически осуществленное вооружение имело своей прямой и
непосредственной целью вооруженное восстание, и в виде доказательства
прокуратура приводит еще одну резолюцию, которая от других отличается тем,
что относительно ее нельзя сказать, к какому времени она относится и
принималась ли она вообще Советом в какое бы то ни было время. И наконец,
именно эта сомнительная резолюция, которая должна опровергать
оборонительный характер вооружения, именно она ясно и отчетливо говорит об
отпоре терзающему Россию черносотенному правительству.

Однако на этом заключения прокуратуры в вопросе о браунингах еще не
заканчиваются. "Затем, - опровергает прокуратура оборонительный характер
вооружения, - в бумагах Носаря найдена неизвестно кем написанная записка,
указывающая на то, что Хрусталев обещал в следующем после 13 ноября
заседании дать несколько револьверов Браунинга или Смит и Вессона по
организационной цене, и пишущий, проживая в Колпине, просил выдать ему
обещанное".

Почему автор записки, "проживая в Колпине", не мог получить револьверов "по
организационной цене" для целей самообороны, а не вооруженного восстания, -
понять это так же трудно, как и все остальное. Однородное значение имеет и
другая записка с просьбой достать револьверы.

В конце концов, данные прокуратуры по вопросу о вооружении петербургских
рабочих оказываются совершенно мизерными. "В документах Носаря, - жалуется
обвинительный акт, - обнаружены были весьма незначительные расходы по
приобретению оружия, так как (!) в бумагах его была найдена записная книжка
и отдельный лист с отметками о выдаче рабочим револьверов разных систем и
коробок с патронами, при чем револьверов по этим заметкам было выдано всего
лишь 64 штуки".

Эти 64 штуки, как плод осуществления "всех предположений" ИК о вооружении
рабочих для январского восстания, очевидно, смущают прокуратуру. Она
решается на смелый шаг: если нельзя доказать, что револьверы были куплены,
остается доказать, что они могли быть куплены. С этой целью обвинительный
акт предпосылает печальному итогу в виде 64 револьверов широкие перспективы
финансового характера. Указав, что на заводе Общества спальных вагонов
производился сбор на вооружение, обвинительный акт говорит: "Подобного рода
подписки дали возможность приобрести оружие, при чем Совет Рабочих
Депутатов мог, в случае надобности, приобретать оружие в большом
количестве, так как располагал значительными денежными суммами... Общая
сумма прихода Исполнительного Комитета составляла 30.063 руб. 52 коп.".

Здесь перед нами тон и манера фельетона, не нуждающегося даже во внешнем
подобии доказательности. Сперва цитируются записки и "подлинники"
постановлений, чтобы затем упразднить их свидетельство простой и смелой
догадкой: у Исполнительного Комитета было много денег, следовательно, у
него было много оружия.

Если строить выводы по методу прокуратуры, можно сказать; в распоряжении
охранных отделений много денег, следовательно, в распоряжении погромщиков -
много оружия. Впрочем, такой вывод только по внешности похож на вывод
обвинительного акта, ибо, в то время как каждая копейка денег Совета была
на учете, что дает возможность легко опровергнуть смелую догадку
прокуратуры, как явную несообразность, расходы охранных отделений
представляют совершенно таинственную область, которая давно уже ждет
уголовного освещения.

Чтобы покончить с соображениями и выводами обвинительной власти
относительно вооружения, попытаемся представить их в законченной логической
форме.


Тезис:


Около середины ноября Исполнительный Комитет вооружил петербургский
пролетариат в целях вооруженного восстания.


Доказательства:


а) Один из членов Совета на собрании 6 ноября призывал организовать рабочих
в десятки и сотни.

б) Николай Немцов в середине ноября ссылался на отсутствие оружия.

в) Алексею Шишкину известно было, что на 9 января назначено восстание.

г) "Еще в октябре" Хахарев получил револьвер для защиты от черной сотни.

д) Неизвестно к какому времени относящаяся резолюция говорит о том, что
нужно оружие.

е) Неизвестный, "проживая в Колпине", просил отпустить ему револьверы "по
организационной цене".

ж) Хотя установлена раздача всего лишь 64 револьверов, но у Совета были
деньги, а так как деньги, это - всеобщий эквивалент, следовательно, они
могли быть обменены на револьверы.

Эти заключения не годятся даже как примеры элементарных софизмов для
гимназических учебников логики, до такой степени все это грубо и в грубости
своей оскорбительно для нормально организованного сознания!

На эти материалы, на эту юридическую конструкцию Судебная Палата должна
будет опереть свой обвинительный приговор.


"1905".


                            МОЯ РЕЧЬ ПЕРЕД СУДОМ



(Заседание 4/17 октября 1907 г.)


Господа судьи и господа сословные представители!

Предметом судебного разбирательства, как и предметом предварительного
дознания, является, главным образом, вопрос о вооруженном восстании, -
вопрос, который за 50 дней существования СРД не занимал, как это ни странно
может показаться Особому Присутствию, никакого места ни на одном из
заседаний Совета. Ни на одном из наших заседаний не ставился и не
обсуждался вопрос о вооруженном восстании как таковой; - больше того, - ни
на одном из заседаний не ставился и не обсуждался самостоятельно вопрос об
Учредительном Собрании, о демократической республике и даже о всеобщей
забастовке как таковой, об ее принципиальном значении как метода
революционной борьбы. Этих коренных вопросов, дебатировавшихся в течение
целого ряда лет сперва в революционной прессе, а затем на митингах и
собраниях, Сов. Раб. Деп. совершенно не подвергал своему рассмотрению. Я
позже скажу, чем это объясняется, и охарактеризую отношение СРД к
вооруженному восстанию. Но прежде чем перейти к этому центральному, с точки
зрения суда, вопросу, я позволю себе обратить внимание Палаты на другой
вопрос, который по отношению к первому является более общим, но менее
острым, - на вопрос о применении Советом Рабочих Депутатов насилия вообще.
Признавал ли Совет за собою право, в лице того или другого своего органа,
применять в определенных случаях насилие, репрессию? На вопрос,
поставленный в такой общей форме, я отвечу: да! Я знаю не хуже
представителя обвинения, что во всяком "нормально" функционирующем
государстве, какую бы форму оно ни имело, монополия насилий и репрессий
принадлежит правительственной власти. Это ее "неотъемлемое" право, и к
этому своему праву она относится с самой ревнивой заботливостью, наблюдая,
чтобы какая-либо частная корпорация не покусилась на ее монополию насилия.
Государственная организация борется таким путем за существование. Стоит
конкретно представить себе современное общество, эту сложную противоречивую
кооперацию, - скажем, в такой громадной стране, как Россия, - чтобы
немедленно стало ясным, что при современном социальном строе, раздираемом
антагонизмами, совершенно неизбежны репрессии. Мы не анархисты - мы
социалисты. Анархисты нас называют "государственниками", ибо мы признаем
историческую необходимость государства и, значит, историческую неизбежность
государственного насилия. Но при условиях, созданных всеобщей политической
стачкой, сущность которой заключается в том, что она парализует
государственный механизм, - при этих условиях старая, давно пережившая себя
власть, против которой политическая стачка именно и была направлена,
оказывалась окончательно недееспособной; она совершенно не могла
регулировать и охранять общественный порядок даже теми варварскими
средствами, которые только и имелись в ее распоряжении. А между тем стачка
выбросила из фабрик на улицы для общественно-политической жизни сотни тысяч
рабочих. Кто мог руководить ими, кто мог вносить дисциплину в их ряды?
Какой орган старой власти? Полиция? Жандармерия? Охранные отделения? Я
спрашиваю себя: кто? - и не нахожу ответа. Никто, кроме Сов. Раб. Деп.
Никто! Совет, руководивший этой колоссальной стихией, ставил своей
непосредственной задачей свести внутренние трения к минимуму, предотвратить
эксцессы и привести неизбежные жертвы борьбы к наименьшим размерам. А если
это так, то в политической стачке, которая его создала, Совет становился не
чем иным, как органом самоуправления революционных масс, органом власти. Он
повелевал частями целого волею целого. Это была власть демократическая,
которой добровольно подчинялись. Но поскольку Совет был организованной
властью огромного большинства, он неизбежно приходил к необходимости
применять репрессию по отношению к тем частям массы, которые вносили
анархию в ее единодушные ряды. Противопоставлять таким элементам свою силу
СРД считал себя вправе как новая историческая власть, как единственная
власть во время полного морального, политического и технического
банкротства старого аппарата, как единственная гарантия неприкосновенности
личности и общественного порядка, в лучшем смысле этого слова.
Представители старой власти, которая вся построена на кровавой репрессии,
не смеют говорить с моральным возмущением о насильственных методах Совета.
Историческая власть, от лица которой здесь выступает прокурор, есть
организованное насилие меньшинства над большинством! Новая власть,
предтечей которой был Совет, есть организованная воля большинства,
призывающая к порядку меньшинство. В этом различии - революционное право
Совета на существование, стоящее выше всяких юридических и моральных
сомнений.

Совет признавал за собою право применять репрессию. Но в каких случаях, в
какой градации? Об этом вы слышали от сотни свидетелей. Прежде чем перейти
к репрессиям, Совет обращался со словами убеждения. Вот его истинный метод,
и в применении его Совет был неутомим. Путем революционной агитации,
оружием слова Совет поднимал на-ноги и подчинял своему авторитету все новые
и новые массы. Если он сталкивался с сопротивлением темных или развращенных
групп пролетариата, он говорил себе, что всегда будет еще достаточно рано
обезвредить их физической силой. Он искал, как вы видели из свидетельских
показаний, других путей. Он апеллировал к благоразумию администрации
завода, призывая ее прекратить работы; он воздействовал на темных рабочих
через техников и инженеров, сочувствовавших всеобщей стачке. Он посылал
депутатов к рабочим, чтобы "снимать" их с работ, и лишь в самом крайнем
случае он грозил штрейкбрехерам применить к ним силу. Но применял ли он ее?
Таких примеров, господа судьи, вы не видели в материалах предварительного
дознания, и установить их, несмотря на все усилия, не удалось и на судебном
следствии. Если даже взять всерьез те более комические, чем трагические
образцы "насилия", которые прошли перед судом (кто-то вошел в чужую
квартиру в шапке, кто-то кого-то с обоюдного согласия арестовал...), то
стоит эту шапку, которую забыли снять, сопоставить с сотнями голов, которые
старая власть сплошь да рядом "снимает" по ошибке, и насилия Совета Р. Д.
примут в наших глазах свою настоящую физиономию. А ничего другого нам и не
нужно. Восстановить события того времени в их подлинном виде - наша задача,
и ради нее мы, подсудимые, приняли активное участие в судебном процессе.

Стоял ли, - я ставлю здесь другой важный для суда вопрос, - Сов. Раб. Деп.
в своих действиях и заявлениях на почве права и, в частности, на почве
манифеста 17 (30) октября? В каких отношениях резолюции Совета об
Учредительном Собрании и демократической республике стояли к октябрьскому
манифесту? Вопрос, который тогда нас совершенно не занимал, - это я заявляю
со всей резкостью, - но который для суда имеет теперь, несомненно, огромное
значение. Здесь мы слышали, г-да судьи, показания свидетеля Лучинина,
которые мне лично показались чрезвычайно интересными и в некоторых своих
выводах меткими и глубокими. Он сказал, между прочим, что СРД, будучи
республиканским по своим лозунгам, по своим принципам, по своим
политическим идеалам, фактически, непосредственно, конкретно осуществлял те
свободы, которые были принципиально провозглашены царским манифестом и
против которых изо всех сил боролись те, которые произвели на свет самый
манифест 17 октября. Да, господа судьи и господа сословные представители!
Мы, революционный пролетарский Совет, фактически осуществляли и проводили
свободу слова, свободу собраний и неприкосновенность личности, - все то,
что было обещано народу под давлением октябрьской забастовки. Наоборот,
аппарат старой власти проявлял признаки жизни только для того, чтобы рвать
на части легализованные завоевания народа. Г-да судьи, это - несомненный,
объективный факт, уже вошедший в историю. Его нельзя оспорить, потому что
он неоспорим.

Если меня спросят, однако, - и если спросят моих товарищей, - опирались ли
мы субъективно на манифест 17 октября, то мы ответим категорически - нет.
Почему? Потому что мы были глубоко убеждены - и мы не ошиблись, - что
манифест 17 октября никакой правовой опоры не создает, что он не полагает
основания новому праву, ибо новый правовой строй, г-да судьи, слагается, по
нашему убеждению, не путем манифестов, а путем реальной реорганизации всего
государственного аппарата. Так как мы стояли на этой материалистической, на
этой единственно правильной точке зрения, то мы считали себя вправе не
питать никакого доверия к имманентной силе манифеста 17 октября. И мы об
этом открыто заявляли. Но наше субъективное отношение как людей партии, как
революционеров, мне кажется, еще не определяет для суда нашего объективного
отношения как граждан государства к манифесту как к формальной основе
существующего государственного строя. Ибо суд, поскольку он является судом,
должен в манифесте видеть такую основу, или он должен перестать
существовать. В Италии есть, как известно, буржуазная парламентская
республиканская партия, действующая на основании монархической конституции
страны. Во всех культурных государствах легально существуют и борются
социалистические партии, являющиеся республиканскими по своему существу.
Спрашивается, вмещает ли нас, русских социалистов-республиканцев, манифест
17 октября? Этот вопрос должен разрешить суд. Он должен сказать, были ли
мы, социал-демократы, правы, когда доказывали, что конституционный манифест
представляет лишь голый перечень обещаний, которые никогда добровольно не
будут исполнены; были ли мы правы в своей революционной критике бумажных
гарантий; были ли мы правы, когда призывали народ к открытой борьбе за
истинную и полную свободу. Или же мы были неправы? Тогда пусть суд нам
скажет, что манифест 17 октября представляет действительную правовую
основу, на почве которой мы, республиканцы, являлись людьми закона и права,
- людьми, действовавшими "легально", вопреки нашим собственным
представлениям и намерениям. Пусть манифест 17 октября скажет нам здесь
устами судебного приговора: "Вы отрицали меня, но я существую для вас, как
и для всей страны".

Я уже сказал, что Сов. Раб. Деп. ни разу не ставил на своих заседаниях
вопроса об Учредительном Собрании и демократической республике, тем не
менее отношение его к этим лозунгам, как вы видели из речей свидетелей
рабочих, было вполне определенное. Да и как могло быть иначе? Ведь Совет
возник не на пустом месте. Он явился тогда, когда русский пролетариат
прошел уже сквозь 9 (22) января, через комиссию сенатора Шидловского и
вообще через долгую, слишком долгую школу российского абсолютизма.
Требования Учредительного Собрания, всеобщего голосования, демократической
республики еще до Совета стали центральными лозунгами революционного
пролетариата - наряду с восьмичасовым рабочим днем. Вот почему Совету ни
разу не пришлось принципиально поднимать эти вопросы, - он просто заносил
их в свои резолюции, как раз навсегда решенные. То же самое было в сущности
с идеей восстания.

Прежде чем перейти к этому центральному вопросу - к вооруженному восстанию,
я должен предупредить, что насколько я выяснил себе отношение обвинительной
власти и отчасти власти судебной к вооруженному восстанию, оно отличается
от нашего отношения не только в смысле политическом или партийном, не
только в смысле оценки, - против этого было бы бесполезно бороться, - нет,
самое понятие вооруженного восстания, которое имеется у прокуратуры,
коренным, глубочайшим, непримиримейшим образом отличается от того понятия,
какое имел Совет и какое, я думаю, вместе с Советом, имел и имеет весь
российский пролетариат.

Что такое восстание, г-да судьи? Не дворцовый переворот, не военный
заговор