ств, в которых заседают дворяне-помещики,
представителей городских дум, в которых заседают господа домовладельцы.
Это-то и есть царский "народ". Другого народа царь не знает и знать не
хочет.

Царь призовет 500 или 600 богатейших дворян и капиталистов и скажет им:
"Достойнейшие представители! Помогите мне довести до победы войну с
Японией, поддержите мой трон, поручитесь за меня пред заграничными
банкирами, а в обмен за это я дам вам долю моей власти. И будем мы с вами
вместе править народом".

А что же на это ответят "достойнейшие" представители? Земства и думы ждут
не дождутся этого призыва. Они давно уже недовольны хозяйничаньем царских
министров и губернаторов и давно уже домогаются, чтобы царь поделил с ними
свою власть над народом.

Теперь, после гибели эскадры Рождественского, земства и думы снова
обращаются к царю и заявляют: "Дальше так продолжаться не может. Необходимо
немедленно созвать Земский Собор, т.-е. выборных от земств и дум, чтобы
решить, как быть и что делать".

24 мая в Москве собрались земские и думские представители*201, чтобы
совместно предъявить царю свои требования. Они хотят, чтобы царь
предоставил им решить вопрос о войне и мире и выработать новые законы для
России.

Царское правительство в петле, и ему придется, скрепя сердце, пойти на
сделку с земствами и думами. А что же будет после этой сделки? Земский
Собор от имени народа провозгласит продолжение войны и займет заграницей
несколько сот миллионов. Умирать на войне будет народ. Платить проценты по
долгам будет народ. А распоряжаться народом и деньгами будут царь и земцы.
И этот новый порядок царь и земцы будут охранять полицией, судами,
войсками.

Рабочие, согласны ли вы примириться с таким порядком? Если согласны, тогда
молчаливо поручите царю и земцам решать вашу судьбу и судьбу ваших детей.
Но если вы не хотите оставаться бесправными, обманутыми и угнетенными,
тогда заявите: мы не верим царю, который стрелял в нас 9 января, но мы не
верим также земским дворянам и думским капиталистам. Земства и думы
охраняют интересы богатых классов, а не интересы рабочего народа. Земства и
думы не поддерживали нас, когда мы требовали немедленного прекращения
кровавой бойни. Наоборот, земства и думы до сих пор поддерживают позорную
войну народными деньгами.

Не царь и не земцы, а весь народ! Вот клич сознательного пролетариата, и
пусть к этому кличу присоединятся все честные граждане! Только
Учредительное Собрание, состоящее из представителей всего народа, может
заключить достойный мир с Японией и залечить раны, нанесенные царским
правительством несчастному народу.

Товарищи-рабочие и вы все, русские граждане! Будем требовать, чтобы все
союзы, все партии, все газеты, которые называют себя демократическими,
т.-е. стоящими за народ, присоединились к кличу сознательного пролетариата:



Не царь и не земцы, а народ!


Петербургская Группа РСДРП


                           СТАЧКА В ОКТЯБРЕ*202



     - Так вы думаете, что революция идет?
     - Идет!
     ("Новое Время", 5 мая 1905 г.)
     - Вот она!
     ("Новое Время", 14 октября 1905 г.)



I


Совершенно свободные народные собрания в стенах университетов, в то время
как на улице царит неограниченная треповщина, это - один из самых
удивительных парадоксов революционно-политического развития осенних месяцев
1905 г. Какой-то старый и невежественный генерал Глазов*203, неизвестно
почему оказавшийся министром просвещения, создал, неожиданно для себя,
убежища свободного слова. Либеральная профессура протестовала: университет
- для науки: улице не место в академии. Князь Сергей Трубецкой умер с этой
истиной на устах. Но дверь университета оставалась в течение нескольких
недель широко раскрытой. "Народ" заполнял коридоры, аудитории и залы.
Рабочие непосредственно из фабрик отправлялись в университет. Власти
растерялись. Они могли давить, арестовывать, топтать и расстреливать
рабочих, пока те оставались на улице или у себя на квартире. Но чуть
рабочий переступал порог университета, как немедленно становился
неприкосновенным. Массам давался предметный урок преимуществ
конституционного права над правом самодержавным.

30 сентября происходили первые свободные народные митинги в университетах
Петербурга и Киева. Телеграфное агентство с ужасом перечисляет публику,
скопившуюся в торжественном зале Владимирского университета. Кроме
студентов, толпу, по словам телеграмм, составляли множество "посторонних
лиц обоего пола, воспитанники средне-учебных заведений, подростки из
городских и частных училищ, рабочие, разного рода сброд и оборванцы".

Революционное слово вырвалось из подполья и огласило университетские залы,
аудитории, коридоры и дворы. Масса с жадностью впитывала в себя прекрасные
в своей простоте лозунги революции. Неорганизованная случайная толпа,
которая глупцам бюрократии и проходимцам реакционной журналистики казалась
"разного рода сбродом", проявляла нравственную дисциплину и политическую
чуткость, исторгавшие крик удивления даже у буржуазных публицистов.

"Знаете, что больше всего меня поразило на университетском митинге, - писал
фельетонист "Руси", - необыкновенный, образцовый порядок. В актовом зале
был вскоре объявлен перерыв, и я отправился бродить по коридору.
Университетский коридор, это - целая улица. Все аудитории, прилегающие к
коридору, были полны народа, в них происходили самостоятельные митинги по
фракциям. Самый коридор был переполнен до последней возможности, взад и
вперед двигалась толпа. Иные сидели на подоконниках, на скамьях, на шкафах.
Курили. Негромко разговаривали. Можно было подумать, что находишься на
многочисленном рауте, только немножко более серьезном, чем обыкновенно. А
между тем это был народ - самый настоящий, подлинный народ, с
потрескавшимися от работы красными руками, с тем землистым цветом лица,
который является у людей, проводящих дни в запертых, нездоровых помещениях.
И у всех блестели глаза, глубоко ушедшие в орбиты... Для этих малорослых,
худых, плохо упитанных людей, пришедших сюда с фабрики или с завода, из
мастерской, где калят железо, плавят чугун, где от жары и дыма захватывает
дыхание, университет, это - точно храм, высокий, просторный, сверкающий
белоснежными красками. И каждое слово, которое произносится здесь, звучит
молитвой... Пробудившаяся любознательность, как губка, пьет всякое (?)
учение".

Нет, не всякое учение впитывала в себя эта одухотворенная толпа. Пусть бы
перед ней попытались выступить те реакционные молодцы, которые лгут, будто
между крайними партиями и массой нет политической солидарности. Они не
смели. Они сидели по своим реакционным норам и ждали передышки, чтоб
клеветать на прошлое. Но не только они, даже политики и ораторы либерализма
не выступали перед этой необозримой, вечно меняющейся аудиторией. Здесь
безраздельно царили ораторы революции. Здесь социал-демократия связывала
бесчисленные атомы народа живой нерасторжимой политической связью. Великие
социальные страсти масс она переводила на язык законченных революционных
лозунгов. Толпа, которая вышла из университета, была уже не той толпой,
которая вошла в университет... Митинги происходили каждый день. Настроение
рабочих поднималось все выше, но партия не давала никакого призыва.
Всеобщее выступление предполагалось значительно позже - к годовщине 9
января и ко времени созыва Государственной Думы, которая должна была
собраться 10 января. Союз железнодорожников грозил не пропустить в
Петербург депутатов булыгинской Думы. Но события сами надвинулись так
скоро, как никто не ожидал.


II


19 сентября забастовали в Москве наборщики типографии Сытина*204. Они
потребовали сокращения рабочего дня и повышения сдельной платы с 1.000
букв, не исключая и знаков препинания: это маленькое событие открыло собой
не более и не менее как всероссийскую политическую стачку, возникшую из-за
знаков препинания и сбившую с ног абсолютизм.

Стачкой у Сытина воспользовалось, как жалуется в своем сообщении
департамент полиции, неразрешенное правительством сообщество, именующееся
"союзом московских типо-литографских рабочих". К вечеру 24-го бастовало уже
50 типографий. 25 сентября на собрании, разрешенном градоначальником, была
выработана программа требований. Градоначальник усмотрел в ней "произвол
Совета депутатов от типографий", и во имя личной "независимости" рабочих,
которой угрожал произвол пролетарской самодеятельности, полицейский сатрап
попытался задавить типографскую стачку кулаком.

Но стачка, возникшая из-за знаков препинания, успела уже переброситься на
другие отрасли. Забастовали московские хлебопеки и притом так упорно, что
две сотни 1-го Донского казачьего полка вынуждены были с беззаветной
храбростью, свойственной этому славному роду оружия, брать приступом
булочную Филиппова. 1 октября из Москвы телеграфировали, что забастовка на
фабриках и заводах начинает сокращаться. Но это было только придыхание.

2 октября наборщики петербургских типографий постановили демонстрировать
свою солидарность с московскими товарищами посредством трехдневной
забастовки. Из Москвы телеграфируют, что заводы "продолжают бастовать".
Уличных недоразумений не было: лучшим союзником порядка явился проливной
дождь.

Железные дороги, которым суждено сыграть такую огромную роль в октябрьской
борьбе, делают первое предостережение. 30 сентября началось брожение в
мастерских Московско-Курской и Московско-Казанской ж.д. Эти две дороги
готовы были открыть кампанию 1 октября. Их сдерживает железнодорожный союз.
Опираясь на опыт февральских, апрельских и июльских забастовок отдельных
ветвей, он готовит всеобщую железнодорожную стачку ко времени созыва
Государственной Думы; сейчас он против частичных выступлений. Но брожение
не унимается. Еще 20 сентября в Петербурге открылось официальное
"совещание" железнодорожных депутатов по поводу пенсионных касс. Совещание
самочинно расширило свои полномочия и, при аплодисментах всего
железнодорожного мира, превратилось в независимый
профессионально-политический съезд. Приветствия съезду шли со всех сторон.
Брожение росло. Мысль о немедленной всеобщей стачке железных дорог начинает
пробиваться в московском узле.

3 октября телефон приносит нам из Москвы весть, что забастовка на фабриках
и заводах мало-по-малу уменьшается. На Московско-Брестской дороге, где
мастерские бастовали, заметно движение в пользу возобновления работ.

Забастовка еще не решилась. Она размышляет и колеблется.

Собрание депутатов от рабочих типографского цеха, механического,
столярного, табачного и других приняло решение образовать общий совет
рабочих всей Москвы.

В ближайшие дни все как бы направлялось к умиротворению. Стачка в Риге
закончилась. Четвертого и пятого возобновились работы во многих московских
типографиях. Вышли газеты. Через день появились саратовские издания после
недельного перерыва: казалось, ничто не говорит о надвигающихся событиях.

На университетском митинге в Петербурге, 5-го, выносится резолюция,
призывающая закончить забастовки "по симпатии" в назначенный срок. С 6
октября становятся на работу петербургские наборщики после трехдневной
стачечной манифестации. В тот же день петербургский градоначальник уже
оповещает о полном порядке на Шлиссельбургском тракте и об общем
возобновлении работ, прерванных московскими вестями. 7-го приступила к
работам половина рабочих Невского судостроительного завода. За Невской
заставой работали все заводы за исключением Обуховского, который объявил
политическую забастовку до 10 октября.

Повидимому, готовились наступить будни, - конечно, революционные будни.
Казалось, стачка сделала несколько беспорядочных опытов, бросила их и
ушла... Но это только казалось.


III


На деле она готовилась развернуться во-всю. Она решилась совершить свое
дело в кратчайший срок - и сразу принялась за железные дороги.

Под влиянием напряженного настроения на всех линиях, особенно в московском
узле, центральное бюро железнодорожного союза решило объявить всеобщую
забастовку. При этом имелась в виду лишь повсеместная пробная мобилизация
боевых сил: самый бой попрежнему откладывался до января.

7 октября было решительным днем. "Начались спазмы сердца", - как писало
"Новое Время" - московские железные дороги отмирали одна за другой. Москва
изолировалась от страны. По телеграфной проволоке помчались, обгоняя друг
друга, испуганные телеграммы: Нижний, Арзамас, Кашира, Рязань, Венев
наперебой жалуются на измену железных дорог.

7-го забастовала Московско-Казанская дорога. В Нижнем забастовала
Ромодановская ветвь. На следующий день забастовка распространилась на
Московско-Ярославскую, Московско-Нижегородскую и Московско-Курскую линии.
Но другие центральные пункты откликнулись не сразу.

8 октября на совещании служащих петербургского узла решено было деятельно
приступить к организации всероссийского железнодорожного союза, возникшего
на апрельском съезде в Москве, с тем, чтобы предъявить впоследствии
правительству ультиматум и поддержать свои требования забастовкой всей
железнодорожной сети. О забастовке здесь говорилось еще в неопределенном
будущем.

9 октября забастовали: Московско-Киево-Воронежская, Московско-Брестская и
другие линии. Стачка овладевает положением и, чувствуя под собой твердую
почву, она отменяет все сдержанные, выжидательные и враждебные ей решения.

9 октября на экстренном собрании петербургского делегатского съезда
железнодорожных служащих формулируются и немедленно же рассылаются по
телеграфу по всем линиям общие лозунги железнодорожной забастовки:
8-часовой рабочий день, гражданские свободы, амнистия, Учредительное
Собрание.

Стачка начинает уверенно хозяйничать в стране. Нерешительность окончательно
покидает ее. Вместе с ростом численности растет самоуверенность ее
участников. Над экономическими нуждами профессий выдвигаются революционные
требования класса. Вырвавшись из профессиональных и местных рамок, она
начинает чувствовать себя революцией, - и это придает ей неслыханную
отвагу.

Она мчится по рельсам и властно замыкает за собой путь. Она предупреждает о
своем шествии по проволоке железнодорожного телеграфа. "Бастуйте!" -
приказывает она во все концы. 9-го газеты сообщили всей России, что на
Казанской дороге арестован с прокламациями какой-то электротехник Беднов.
Они все еще надеялись остановить ее, конфисковав пачку прокламаций.
Безумцы! Она идет вперед...

Она преследует колоссальный план - приостановить промышленную и торговую
жизнь во всей стране, - и она не упускает при этом ни одной детали. Где
телеграф отказывается ей служить, она с военной решительностью разрывает
проволоку или опрокидывает столбы. Она задерживает беспокойные паровозы и
выпускает из них пары. Она приостанавливает электрические станции, а если
это трудно - портит электрические провода и погружает вокзалы во мрак. Где
упрямое противодействие мешает ее планам, там она не задумывается развести
рельсы, испортить семафор, опрокинуть локомотив, загородить путь, поставить
вагоны поперек моста. Она проникает на элеватор и прекращает действие
подъемной машины. Товарные поезда она задерживает там, где настигает их, а
пассажирские она нередко доставляет до узловой станции или до места
назначения.

Только для своих собственных целей она разрешает себе нарушить обет
неделания. Она открывает типографии, когда ей нужны бюллетени революции,
она пользуется телеграфом для забастовочных предписаний, она пропускает
поезда с делегатами стачечников.

Во всем остальном она не делает изъятий: она закрывает заводы, аптеки,
лавки, суды.

Время от времени ее внимание утомляется и бдительность ослабевает то здесь,
то там. Иногда шальной поезд прорывается сквозь стачечную заставу, - тогда
она снаряжает за ним погоню. Он бежит, как преступник, мимо темных и пустых
вокзалов, без телеграфных предупреждений, сопровождаемый ужасом и
неизвестностью. Но, в конце концов, она настигает его, останавливает
паровоз, изгоняет машиниста и выпускает пары.

Она пускает в ход все средства: она призывает, убеждает, заклинает, она
умоляет на коленях - так поступила в Москве женщина-оратор на платформе
Курского вокзала, - она угрожает, стращает, забрасывает камнями, наконец,
стреляет из браунинга. Она хочет добиться своей цели во что бы то ни стало.
Она слишком много ставит на карту: кровь отцов, хлеб детей, репутацию своей
силы. Целый класс повинуется ей, - и если ничтожная частица его,
развращенная теми, против кого она борется, становится поперек ее пути,
мудрено ли, если она грубым пинком отбрасывает помеху в сторону.


IV


Двигательные нервы страны замирают все больше и больше. Экономический
организм коченеет. Смоленск, Кирсанов, Тула, Лукоянов беспомощно жалуются
на полную железнодорожную забастовку. Неуклюжие железнодорожные батальоны
ничего не в силах поделать, когда против них вся линия, вся сеть. Десятого
замерли почти все дороги, примыкающие к Москве, в том числе Николаевская до
Твери, - и Москва совершенно затерялась в центре необъятной территории.
Последняя дорога Московского узла, Савеловская, забастовала 16-го.

10-го вечером в зале московского университета собрались забастовавшие
железнодорожные служащие и постановили бастовать до удовлетворения всех
требований.

Железнодорожная стачка от центра надвинулась на окраины. Восьмого
забастовала Рязано-Уральская линия, девятого - Брянская линия Полесской
дороги и Смоленск - Данков; десятого - Курско-Харьково-Севастопольская и
Екатерининская ж.д., все дороги Харьковского узла. Цены на продукты всюду
стали быстро возрастать. 11-го Москва уже стала жаловаться на отсутствие
молока.

В этот день железнодорожная стачка сделала еще новые завоевания. Начало
прекращаться движение на Самаро-Златоустовской дороге. Стал Орловский узел.
На Юго-Западных дорогах забастовали самые крупные станции: Казатин, Бирзула
и Одесса, на Харьково-Николаевской - Кременчуг. Остановились Полесские
дороги. В Саратов в течение дня прибыло три поезда, исключительно с
делегатами, выбранными от забастовщиков. Делегатские поезда, как сообщает
телеграф, встречались на всем пути следования восторженно.

Железнодорожная забастовка распространяется неотвратимо, втягивая линию за
линией, поезд за поездом. 11 октября курляндский генерал-губернатор издал
срочное постановление, карающее за прекращение работ на дороге заключением
в тюрьму на 3 месяца. Ответ на вызов последовал тотчас. 12-го уже не было
поездов между Москвой и Крейцбургом, линия забастовала, поезд в Виндаву не
пришел. 15-го прекращена в Виндаве работа на элеваторе и в коммерческом
железнодорожном агентстве.

В ночь с 11-го на 12-е приостановилось движение на всех привислинских
ветвях. Утром не вышли из Варшавы поезда в Петербург. В тот же день, 12-го,
забастовка оцепила Петербург. Революционный инстинкт подсказал ей
правильную тактику: она сперва подняла на ноги всю провинцию, забросала
правящий Петербург тысячами перепуганных телеграмм, создала, таким образом,
"психологический момент", терроризовала центральные власти, и затем явилась
сама, чтобы нанести последний удар. Утром 12-го с полным единодушием было
проведено прекращение работ во всем петербургском узле. Одна Финляндская
линия работала, поджидая революционной мобилизации всей Финляндии, - она
стала только четыре дня спустя, 16-го. Тринадцатого октября забастовка
достигла Ревеля, Либавы, Риги и Бреста. Прекращены работы на ст. Пермь.
Остановлено движение на части Ташкентской дороги. Четырнадцатого
забастовали Брестский узел, Закавказская дорога и станция Асхабад и Новая
Бухара на Средне-Азиатской ж.д. В этот же день забастовка открылась на
Сибирском пути; начав с Читы и Иркутска и передвигаясь с востока на запад,
она 17 октября докатилась до Челябинска и Кургана. 15 октября стала ст.
Баку, 17-го забастовала ст. Одесса.

К параличу двигательных нервов присоединился на время паралич нервов
чувствительных, - телеграфное сообщение б