отбрасывает, другими пользуется временно, третьи
переделывает, приспособляя их к своей природе, четвертых ассимилирует
целиком. Рабочий класс это не глина, из которой можно лепить, что угодно.

Когда в петербургских массах, в результате длительного периода накопления
политических страстей и мыслей, назрела потребность выступление, они
заставили служить себе зубатовскую организацию и подчинили своим целям
невежественного священника, ставленника полиции, вдохнув в него на день
революционный энтузиазм. Девятого января петербургский пролетариат впервые
выносит на улицу свою массовую силу. В нем пробуждается с этого времени
страстное стремление политически реализовать свою силу, а для этого - дать
ей не случайную, а постоянную целесообразную организацию. Отсюда - вовсе не
из чьих-то анархических заблуждений - громадная масса стачек.
Социал-демократия лишь вносит в них организационное единство и пользуется
ими, как ареной агитации. Революционные эпохи тем и замечательны, что даже
крайние партии едва поспевают приспособлять свою тактику к стихийным
движениям народных масс. Развитие своих сил и организационных связей
приводит пролетариат, с одной стороны, ко всеобщей октябрьской стачке, с
другой - к колоссальной самоорганизации пролетариата в форме Рабочих
Советов. Тот этап, когда случайный священник мог оказаться вождем, оставлен
далеко позади. Если б социал-демократия попыталась заняться прекращением
рабочих "революций", она немедленно была бы отброшена от массы и обречена
на ничтожество. Ведь пробовали же гапоновцы во главе с Гапоном
противопоставить себя Совету Рабочих Депутатов...

Конституционалисты "Полярной Звезды", когда они последовательны, говорят в
сущности следующее: в пределах тех интересов, которые мы отстаиваем и
дальше которых не можем и не хотим итти, мы не способны руководить
"революциями". Но, к несчастью, вне этих революций сейчас нет ни
политической жизни, ни путей к массам. Остановить революцию мы не можем,
как не может и реакция, в распоряжении которой имеются Малюты-Дубасовы и
флигель-Мины. Но мы надеемся, что в конце концов революция искалечит
реакцию, а реакция искалечит революцию; тогда уставший и ослабевший народ
разочаруется в революции, а в конец истощившаяся реакция захочет нашей
поддержки. И вот тогда придет наше время.

Какая-то газета сообщала, отнюдь не в осуждение, что г. Набоков*278 во
время ноябрьской стачки уехал за границу, заявив своим друзьям: "Революция
вступает в свои права, и к.-демократу теперь нечего делать". Это поистине
превосходно! Конечно, может быть, это газетная выдумка, но это все равно.
Если г. Набоков этого не говорил, он должен был это сказать. На съезде
конституционалистов-демократов г. Милюков сказал: "Мы - партия
по-преимуществу конституционная" (т.-е. парламентская). А это значит, что
пока парламента нет, а есть революционная борьба за парламент, к.-демократы
обречены на бездействие. То же самое говорит и Кауфман*279. Он очень зорко
рекомендует своей партии "познать себя" и не только отмежеваться от крайних
партий, но и отказаться от конкуренции с ними в массах, пока "революции" не
потерпят окончательного краха, т.-е., другими словами, пока массы не будут
раздавлены. Только пройдя через эту школу, народ придет к к.-демократам. А
пока - будем заниматься самоопределением, в форме нападок на крайние
партии, и этим способом подготовлять себя к господству на поле их
деятельности, когда революция покроет это поле своими костями. Таким
образом, как бы себя не убаюкивали к.-д. надеждами на прекрасное будущее
(судьбы германского и австрийского либерализма должны сильно укреплять эти
надежды!), фактически их отмежевыванье от крайних партий, по крайней мере,
на весь революционный период, есть отмежевывание от народных масс. Партия,
которая так начинает, не может иметь будущего.

Отвлекаясь от объективной политической ценности этой тактики, мы скажем:
каково должно быть нравственное самочувствие той идейной интеллигенции,
которая обречена на роль брюзжащего зрителя при историческом крещении
нации, при суровых столкновениях народа с его врагами, при его первых
шагах, исполненных анонимного героизма, великого упорства и великих жертв!
Трижды лучше не родиться, чем принадлежать к партии, которая готовится к
своему влиянию посредством отречения от собственного народа, переживающего
революционную страду.

Такое настоящее постыдно! У них не может быть будущего!


Совет Рабочих Депутатов


Декабрьская работа реакции смела с поля зрения "общества" крайние партии и
таким путем превратила конституционную демократию в корифея оппозиции.
Либеральная печать вообще, а "Полярная Звезда" в особенности, использовала
свое положение лидера не столько для атаки на абсолютизм, сколько для
сурового осуждения тактики революционных организаций. Центром обвинений
явился Совет Рабочих Депутатов. Но чем энергичнее и решительнее эти
обвинения, тем чаще они противоречат друг другу.

Г. Струве обвиняет Совет в том, что тот командовал рабочими и считал себя
"хозяином петербургского рабочего народа" и писал "приказы по
пролетариату". И в то же время он обвиняет его в том, что "содержание своих
приказов он черпал не в своем собственном понимании (!?) того, что нужно и
возможно для "подданных"*, а в меняющихся настроениях этих подданных,
возвращая эти настроения в виде кратких электризующих лозунгов". (N 1, стр.
11). Мы не знаем, каким путем мог командовать СРД, - организация, созданная
самими рабочими выборным путем и не располагающая никакими механизмом
репрессии. Революционная организация, имея против себя весь полицейский
аппарат и военную силу, могла развить столь широкую деятельность (лишь
ничтожная доля ее была видна либеральному обществу!), только опираясь на
добровольную и сознательную дисциплину самих масс. - Что касается второго,
прямо-противоположного обвинения, будто Совет, вместо того, чтобы
"командовать" массами, сообразно "собственному пониманию", только возвращал
рабочим их "меняющиеся" настроения в виде электризующих формул, то это
обвинение г. регистратора земской мысли верно в том общем смысле, что Совет
формулировал и обобщал логически вытекавшие друг из друга запросы борьбы
рабочих на фабриках и на улице. В чем же другом и может состоять
руководство?
/* Приказы по пролетариату... подданные... Мы не останавливаемся в тексте
над этими приемами, которые не приобретают, конечно, лучшего запаха только
оттого, что перенесены в либеральную газету с заборной литературы г.
Дедюлина*280 о терроризировании рабочих "кучкой так называемых депутатов".
- Г. Струве говорит о кратких электризующих формулах. Это показывает, что
г. Струве не только не читал, но даже не видал их. Все резолюции Совета,
кроме двух или трех, были очень длинны, так как снабжались подробной
мотивировкой в целях направления и объединения агитации./

Когда буржуазные политики, которые, разумеется, не посещали ни заводских
митингов, ни районных собраний, чтобы там разоблачать ошибки
социал-демократии, читают "электризующие" формулы Совета, по которым они
пытаются установить его шатания и отступления, то они совершенно не отдают
себе отчета в совершающемся за этими формулами живом и непрерывном процессе
роста массы, который во многих случаях столько же питался отступлениями,
сколько и наступлениями, и в цепи которого те и другие составляли
необходимые звенья.

Сколько, например, глубоких критических соображений высказано в либеральной
литературе по поводу попытки введения восьмичасового рабочего дня
революционным путем. Сколько проницательных замечаний относительно
наивности, проявленной Советом Рабочих Депутатов. Но каков на самом деле
был смысл кампании за восьмичасовой рабочий день?

Рабочая масса, страшно выросшая и возмужавшая, естественно, стремилась
увеличить свои завоевания. Вовлеченная в водоворот новых громадных вопросов
и интересов, захваченная газетами, листками, ораторами, она хотела во что
бы то ни стало создать для себя физическую возможность пользоваться всеми
завоеванными ею свободами. Отсюда это могучее стремление ограничить
фабричную каторгу восемью часами. Если б Совет даже думал, что русская
промышленность не выдержит восьмичасового дня, и начал бы на этом основании
просто кричать рабочим: назад! - они бы не подчинились ему, стачки
вспыхнули бы разрозненно, завод вовлекался бы в борьбу за заводом, и
неуспех привел бы к временной деморализации. СРД поступил иначе.
Руководящие элементы его вовсе не рассчитывали на непосредственный и полный
практический успех кампании, но они считались с могучим
революционно-культурным стремлением, как с фактом, и решились претворить
его во внушительную демонстрацию в пользу восьмичасового рабочего дня.
Практический успех "самовольного" прекращения работы после 8 часов труда
состоял в том, что на некоторых заводах было достигнуто путем соглашения
сокращение рабочего дня. Моральный результат, гораздо более серьезный, был
двойной. Во-первых, идея восьмичасового рабочего дня получила такую
колоссальную и незыблемую популярность в самых отсталых рабочих слоях,
какой не дали бы десять лет трудолюбивой пропаганды. Во-вторых, упершись в
организованное сопротивление капитала, за которым стояла "братская" рука
графа, грозившая локаутом, рабочая масса впервые стала лицом к лицу с
восьмичасовым рабочим днем, как с вопросом государственным. На всех
собраниях и митингах - на многих против стихийного настроения рабочих -
была проведена резолюция "отступления", в которой выяснялась невозможность
проведения восьмичасового рабочего дня в одном Петербурге, - и из этого
делалось два вывода: 1) о необходимости общегосударственной
профессиональной организации рабочих для борьбы за восьмичасовой рабочий
день в государственном масштабе, 2) о необходимости всероссийской
политической организации рабочих - для проведения восьмичасового рабочего
дня через Учредительное Собрание законодательным путем. Таким образом Совет
не "командовал" рабочими, но и не являлся простым регистратором их
требований и иллюзий: он действительно осуществлял руководство. Очерченная
тактика позволила Совету удержать большинство заводов от изнурительной и
заранее обреченной на неудачу стачки за восьмичасовой рабочий день и не
только не вызвать при этом нравственного упадка, но, наоборот, дать новый
толчок их энергии и завязать новый тактический узел: всероссийский рабочий
съезд.

На все это Совет Рабочих Депутатов тратил много труда и внимания, депутаты
в обсуждении вопроса проявляли много прозорливости и предусмотрительности.
А буржуазные тупицы и верхогляды, просмотревши под ряд две резолюции Совета
и узнав из газетной хроники, что рабочие хотят "явочным путем" ввести
нормальный рабочий день, пожимали плечами по поводу темноты массе и
сумасбродства вожаков. Достойно при этом всяческого внимания следующее
сопоставление: не так давно у нас в либеральной печати было очень в моде
доказывать, что восьмичасовой рабочий день не только не уменьшает, но,
напротив, увеличивает доходность предприятий; когда же рабочие сами взялись
за проведение восьмичасового рабочего дня, либеральные публицисты
отшатнулись в священном страхе за судьбы русской промышленности и
национальной культуры.

О, книжники и фарисеи!

Буржуазная критика незаметно переходит в буржуазную клевету. Либеральная
пресса не раз говорила о цензуре Совета и о насилиях наборщиков над
свободой печати. Г. Струве, не обинуясь, говорит о правительственном
насилии, которое торжествует, и о революционном насилии, которое "еще
только замышляет торжествовать".

Если в вопросе о свободе печати были насилия, то они состояли: 1) в том,
что союз наборщиков, в согласии с Советом, постановил не печатать
произведений, которые будут представляться в цензуру - и тем вынудил всех
издателей стать в этой области на почву "захватного права", 2) в том, что
наборщики отказывались неоднократно набирать черносотенные издания,
призывающие к избиению передовых общественных групп, обвиняющие Совет
Рабочих Депутатов и революционеров вообще в краже общественных денег
(разумеется, без подписи обвинителей) и пр. Рабочие в таких случаях
обращались к Совету и, если последний не находил прямого натравливания и
призыва к бойне, он советовал наборщикам не препятствовать печатанию.
Реакционная пресса выходила вообще беспрепятственно. Но если б даже
наборщики, стоящие на революционной точке зрения, не соглашались печатать
известные статьи за их общее направление, не только за призыв к насилию, -
разве это, спросим, юридически или нравственно недопустимо? Наборщик,
разумеется не ответственен за то, что он набирает. Но если политическая
борьба обострилась до такой степени, что наборщик и в сфере своей профессии
не перестает чувствовать себя ответственным гражданином, он, разумеется,
нимало не нарушит свободы печати (какой вздор!), если откажется набирать,
напр., "Полярную Звезду". Его могут при этом активно поддержать и все
наборщики данной типографии и весь союз работников печатного дела, - и, тем
не менее, здесь будет так же мало нарушена "свобода печати", как мало
нарушается неприкосновенность жилища или свобода торговли отказом сдать
квартиру или продать товар заведомому предателю, провокатору или просто
врагу свободы.

Капитал до такой степени привык пользоваться экономическим насильем, в
форме "свободного найма", вынуждающего рабочего выполнять всякую работу,
независимо от ее общественного значения (строить тюрьмы, ковать кандалы,
печатать реакционные и либеральные клеветы на пролетариат), что он искренно
возмущается отказом профессиональной корпорации от выполнения противных ей
работ и считает этот отказ "насилием" - в одном случае, над свободой труда,
в другом - над свободой печати.

Гораздо правильнее было бы сделать другой вывод. Для того, чтобы все шло
гладко, буржуазным писателям необходимо иметь обширный и стойкий штаб
преданных буржуазии наборщиков. К сожалению, это не легко: прививать
рабочим буржуазные идеи не так просто, как клеветать на пролетариат.

Очень поучительно сделать следующее сопоставление. Опубликованный г. Струве
проект конституции*, за которым стоят видные освобожденцы, предусматривает
для счастья новой России военное положение - с упразднением всех публичных
свобод. Таково необходимое орудие их будущего "демократического"
государства. Люди, которые заявляют это так откровенно, еще не вылезши из
военных положений абсолютизма, забывают, заметим мимоходом, очень разумное
правило, которое римская матрона преподала своему сыну: "Ты прежде облекись
во власть, а там уже изнашивай ее!". Но замечательно, что эти же люди с
пафосом Тартюфа клеймят, как насилие над свободой, борьбу рабочих с
хулиганской литературой при помощи средств профессиональной стачки и
бойкота - и когда? в период ожесточенной гражданской войны, когда рабочих
травят организованные шайки реакции под покровительством полиции, и когда
существующая "конституция" распространяет на эту "гонимую" хулиганскую
литературу уголовного характера не только полную и безусловную свободу, но
и материальное покровительство.
/* О нем см. Н. Троцкий, "Конституция освобожденцев", в этой же книге*281./

Таковы обвинения.

Буржуазной прессе, которая чувствовала в рабочем Совете присутствие
внутренней уверенности и силы, видела в его действиях - прямые выводы из
его суждений, в его суждениях - смелое отражение того, что есть, этой
бедной буржуазной прессе было не по себе. Она со своими планами и надеждами
оставалась совершенно в стороне, политическая жизнь концентрировалась
вокруг рабочего Совета. Отношение обывательской массы к Совету было ярко
сочувственное, хотя и мало сознательное. У него искали защиты все
угнетенные и обиженные. Популярность Совета росла далеко за пределами
города. Он получал "прошения" от обиженных крестьян, через Совет проходили
крестьянские резолюции, в Совет являлись депутации сельских обществ. Здесь,
именно здесь, концентрировалось внимание и сочувствие нации, подлинной,
нефальсифицированной, демократической нации. Либерализм сидел, как на
угольях. Вздох облегчения вырвался из груди буржуазной прессы, когда в этом
процессе сплочения демократических сил вокруг Совета наступил интервал,
который ей кажется финалом. С лицемерными словами протеста против
правительственного насилия она хитро переплетает сокрушенные вздохи по
поводу "ошибок" и "промахов" Совета, чтобы сделать по возможности ясной для
обывателя неизбежность* репрессивных мер.

Эта тактика не нова. Буржуазная литература о деятельности рабочего
правительства в Париже в 1871 г.*282 представляет собою нагромождение
инсинуаций, лжи и клевет. Задачи такой тактики: восстановить общественное
мнение промежуточных слоев против "неистовств" пролетариата. Наша
либеральная пресса не выдумала в этом отношении ничего нового. Бесспорно
сочувственное отношение к Совету массы населения, в том числе
демократической интеллигенции, не позволяет официальным вождям либерального
общества травить Совет Рабочих Депутатов, как врага нации, но они делают,
что могут, чтобы подорвать его популярность. Ресурсы их критики так же
ничтожны, как их цель.
/* Г. Струве и тут впереди других. Он пишет: "СРД заготовил (на словах)
вооруженное восстание и тем приготовил свой собственный арест" ("Полярная
Звезда" N 1, стр. 11)./


Восстание в Москве


Девятое января в Петербурге, октябрьская стачка во всей России и
декабрьское восстание в Москве*283 - вот три вехи, отмечающие
поступательное движение русской революции. Мы уже знаем, как г. Струве
задним числом "одобрил" 9 января и стачку в октябре. К последнему событию,
к восстанию в Москве, он отнесся совсем иначе.

В первую минуту он признался, что для него "смысл этого явления
загадочный". Для г. Струве было загадочно, что тот самый народ, который 9
января выдвинул свои требования, который в октябре добился уступок
безоружным, но не бескровным восстанием, народ, у которого уступки были
тотчас же отняты, как только убыла волна, что этот народ сделал то, что он
делал во всех местах в такие моменты своей истории: вышел на улицы и начал
строить баррикады. Поистине, загадочно!..

Г-ну Струве надоело быть непроницательным. Он не предвидел восстания, и оно
не входило в его планы. Если, тем не менее, восстание случилось, тем хуже
для него. И, подумав, Струве решил, что в Москве не было восстания.
"Quasi-восстание в Москве" - вот какое определение дает он московским
событиям.

"В Москве не было вооруженного восстания населения, - пишет он, - были
столкновения отдельных, относительно весьма немногочисленных, групп
населения с полицией и войсками, были бутафорские (!) баррикады,
воздвигнутые "революционной" интеллигенцией в союзе с терроризированными
дворниками и увлеченными уличными мальчишками; была отчаянно храбрая,
геройская борьба нафанатизированных, обрекших себя гибели рабочих"
("Полярная Звезда" N 3, стр. 225).

Итак, обстановка восстания: бутафорские баррикады; персонал его: 1)
"революционная" (не революционная) интеллигенция, 2) терроризированные
(ею?) дворники, 3) увлеченные (ею?) мальчишки, 4) нафанатизированные (ею?)
рабочие. И вот эта поистине "весьма немногочисленная группа населения"
держалась на бутафорских баррикадах чуть не две недели. Смысл этого явления
действительно "загадочный"!

В следующей статье г. Струве еще энергичнее подчеркивает главную черту этой
картины: московское население, вместе с "широкой или большой
интеллигенцией" испугалось восстания и было совершенно пассивно. Итак,
"малая" или "узкая" интеллигенция и фанатики-рабочие, обрекшие себя смерти
(сколько таких могло быть? - горсть!), не только успевали, при испуганной
пассивности всего населения, терроризировать дворников и при их помощи
строить баррикады, но и умудрялись держаться на этих бутафорских баррикадах
- без поддержки, при полной пассивности перепуганного населения! - две
недели против кавалерии, артиллерии и пехоты!

Если на первый взгляд живописание