, а восстание рабочих масс! Одному свидетелю был здесь с
председательского места задан вопрос: считает ли он, что политическая
стачка является восстанием? Не помню, как он ответил; но я думаю - и
утверждаю это, - что политическая стачка, вопреки сомнению г-на
председателя, есть в сущности своей восстание. Это не парадокс, хотя и
может показаться парадоксом с точки зрения обвинительного акта. Повторяю:
мое представление о восстании - и я это сейчас покажу - не имеет ничего
общего, кроме имени, с полицейско-прокурорской конструкцией этого понятия.
Политическая стачка есть восстание, сказал я. В самом деле, что такое
всеобщая политическая стачка? С экономической забастовкой она имеет лишь то
общее, что как в том, так и в другом случае рабочие прекращают работу. Во
всем остальном они совершенно несхожи. Стачка экономическая имеет свою
определенную узкую цель - воздействовать на волю отдельного
предпринимателя, выбросив его с этой целью из рядов конкуренции. Она
приостанавливает работу на фабрике, что бы добиться изменений в пределах
этой фабрики. Стачка политическая глубоко отлична по природе. Она не
производит вовсе давления на отдельных предпринимателей; частных
экономических требований она, по общему правилу, не предъявляет - ее
требования направляются через головы жестоко задеваемых ею предпринимателей
и потребителей к государственной власти. Каким же образом политическая
стачка действует на власть? Она парализует ее жизнедеятельность.
Современное государство, даже в такой отсталой стране, как Россия,
опирается на централизованный хозяйственный организм, связанный в одно
целое скелетом железных дорог и нервной системой телеграфа. И если русскому
абсолютизму телеграф, железная дорога и вообще все завоевания современной
техники не служат для целей культурных, хозяйственных, то они тем
необходимее ему для дела репрессии. Для того чтобы перебрасывать войска из
конца в конец страны, чтоб объединить и направлять деятельность
администрации в борьбе со смутой, железные дороги и телеграф являются
незаменимым орудием. Что же делает политическая стачка? Она парализует
хозяйственный аппарат государства, разрывает связи между отдельными частями
административной машины, изолирует и обессиливает правительство. С другой
стороны, она политически объединяет массу рабочих с фабрик и заводов и
противопоставляет эту рабочую армию государственной власти. В этом, господа
судьи, и есть сущность восстания. Объединить пролетарские массы в одном
революционном протесте и противопоставить их организованной государственной
власти, как врага врагу, это и есть восстание, г-да судьи, как понимал его
СРД и как понимаю его я. Такое революционное столкновение двух враждебных
сторон мы видели уже во время октябрьской забастовки, которая разыгралась
стихийно, без Сов. Раб. Деп., которая сложилась до СРД, которая создала
самый СРД. Октябрьская забастовка породила государственную "анархию", и в
результате этой анархии явился манифест 17 октября. Этого, надеюсь, не
будет отрицать и прокуратура, как не отрицают этого самые консервативные
политики и публицисты, вплоть до официозного "Нового Времени", которое
очень желало бы вычеркнуть рожденный революцией манифест 17 октября из
целого ряда других манифестов, с ним однородных или ему противоречащих. Еще
на-днях "Нов. Вр.". писало, что манифест 17 октября был результатом
правительственной паники, созданной политической стачкой. Но если этот
манифест является основой всего современного строя, то мы должны признать,
г.г. судьи, что в основе нашего нынешнего государственного строя лежит
паника, а в основе этой паники - политическая стачка пролетариата. Как
видите, всеобщая стачка есть нечто большее, чем простое прекращение работ.

Я сказал, что политическая стачка, как только она перестает быть
демонстрацией, является в существе своем восстанием; вернее было бы
сказать: основным, наиболее общим методом пролетарского восстания.
Основным, но не исчерпывающим. Метод политической стачки имеет свои
естественные пределы. И это сейчас же сказалось, как только рабочие по
призыву Совета снова приступили к работам 21 октября (3 ноября) в 12 час.
дня.

Манифест 17 октября был встречен вотумом недоверия: массы вполне
основательно опасались, что правительство не осуществит обещанных свобод.
Пролетариат видел неизбежность решительной борьбы и инстинктивно тянулся к
Совету, как к средоточию своей революционной силы. С другой стороны,
оправившийся от паники абсолютизм восстановлял свой полуразрушенный аппарат
и приводил в порядок свои полки. В результате этого оказалось, что после
октябрьского столкновения имеются две власти: новая, народная, опирающаяся
на массы - такой властью был Сов. Раб. Деп., - и старая, официальная,
опирающаяся на армию. Эти две силы не могли рядом существовать: упрочение
одной грозило гибелью другой.

Самодержавие, опирающееся на штыки, естественно, стремилось внести смуту,
хаос и разложение в тот колоссальный процесс сплочения народных сил,
центром которого являлся Сов. Раб. Деп. С другой стороны, Совет,
опиравшийся на доверие, на дисциплину, на активность, на единодушие рабочих
масс, не мог не понимать, какую страшную угрозу народной свободе,
гражданским правам и личной неприкосновенности представляет тот факт, что
армия и все вообще материальные орудия власти находятся в тех же самых
кровавых руках, в каких были до 17 октября. Начинается титаническая борьба
этих двух органов власти за влияние на армию - второй этап нараставшего
народного восстания. На основе массовой стачки, враждебно
противопоставившей пролетариат абсолютизму, возникает напряженное
стремление перетянуть на свою сторону войска, побрататься с ними, овладеть
их душой. Из этого стремления естественно возникает революционный призыв к
солдатам, на которых опирается абсолютизм. Вторая ноябрьская стачка была
могучей и прекрасной демонстрацией солидарности фабрики и казармы. Конечно,
если бы армия перешла на сторону народа, в восстании не было бы нужды. Но
мыслим ли такой мирный переход армии в ряды революции? Нет, немыслим!
Абсолютизм не станет дожидаться, сложа руки, пока освободившаяся из-под его
развращающего влияния армия станет другом народа. Абсолютизм возьмет, пока
еще не все потеряно, инициативу наступления на себя. Понимали ли это
петербургские рабочие? Да, они это понимали. Думал ли пролетариат, думал ли
Совет Раб. Деп., что дело неизбежно дойдет до открытого столкновения двух
сторон? Да, он это думал, он в этом не сомневался; он знал, твердо знал,
что рано или поздно пробьет роковой час...

Разумеется, если бы организация общественных сил, не прерываемая никакими
атаками вооруженной контр-революции, шла вперед тем же путем, на какой она
вступила под руководством СРД, то старый строй оказался бы уничтоженным без
применения малейшего насилия. Ибо что мы видели? Мы наблюдали, как рабочие
сплачиваются вокруг Совета, как Крестьянский Союз, охватывающий все большие
массы крестьян, посылает в него своих депутатов, как объединяются с Советом
Железнодорожный и Почтово-Телеграфный Союзы; мы видели, как тяготеет к
Совету организация либеральных профессий, Союз Союзов; мы видели, как
терпимо и почти благожелательно относилась к Совету даже заводская
администрация. Казалось, вся нация делала какое-то героическое усилие -
стремилась выдавить из недр своих такой орган власти, который заложил бы
действительные, несомненные основы нового строя до созыва Учредительного
Собрания. Если бы в эту органическую работу не врывалась старая
государственная власть, если бы она не стремилась внести в национальную
жизнь действительную анархию, если бы этот процесс организации сил
развивался вполне свободно, - в результате получилась бы новая возрожденная
Россия - без насилий, без пролития крови.

Но в том-то и дело, что мы ни на минуту не верили, что процесс освобождения
сложится таким образом. Мы слишком хорошо знали, что такое старая власть.
Мы, социал-демократы, были уверены, что, несмотря на манифест, который имел
вид решительного разрыва с прошлым, старый правительственный аппарат не
устранится добровольно, не передаст власти народу и не уступит ни одной из
своих важных позиций; мы предвидели и открыто предупреждали народ, что
абсолютизм сделает еще много судорожных попыток удержать оставшуюся власть
в своих руках и даже вернуть все то, что было им торжественно отдано. Вот
почему восстание, вооруженное восстание, г-да судьи, было с нашей точки
зрения неизбежностью, - оно было и остается исторической необходимостью в
процессе борьбы народа с военно-полицейским порядком. В октябре и ноябре
эта идея царила на всех митингах и собраниях, господствовала во всей
революционной прессе, наполняла собою всю политическую атмосферу и, так или
иначе, кристаллизовалась в сознании каждого члена Совета Депутатов; вот
почему она, естественно, входила в резолюции нашего Совета и вот почему нам
совсем не приходилось ее обсуждать.

Напряженное положение, которое мы получили в наследство от октябрьской
стачки: революционная организация масс, борющаяся за свое существование,
опирающаяся не на право, которого нет, а на силу, поскольку она есть, и
вооруженная контр-революция, выжидающая часа для своей мести, - это
положение было, если позволено так сказать, алгебраической формулой
восстания. Новые события вводили в нее только новые числовые значения. Идея
вооруженного восстания, - вопреки поверхностному заключению прокуратуры, -
оставила свой след не только в постановлении Совета от 27 ноября, т.-е., за

начала деятельности Совета Р. Д., в резолюции, возвестившей отмену
похоронной демонстрации, как и позже в резолюции, провозгласившей
прекращение ноябрьской забастовки, в целом ряде других постановлений Совет
говорил о вооруженном конфликте с правительством, о последнем штурме или о
последнем бое, как о неизбежном моменте борьбы. Так под различной формой,
но одна и та же по существу, идея вооруженного восстания красной нитью
проходит через все постановления Сов. Раб. Депутатов.

Но как понимал Совет эти свои постановления? Думал ли он, что вооруженное
восстание есть предприятие, которое создается в подполье и затем в готовом
виде выносится на улицу? Полагал ли он, что это есть инсуррекционный акт,
который можно разыграть по определенному плану? Разрабатывал ли
Исполнительный Комитет технику уличной борьбы?

Разумеется, нет! И это не может не ставить в тупик автора обвинительного
акта, останавливающегося в недоумении перед теми несколькими десятками
револьверов, которые составляют в его глазах единственный подлинный
реквизит вооруженного восстания. Но взгляд прокуратуры есть только взгляд
нашего уголовного права, которое знает заговорщическое сообщество, но не
имеет понятия об организации масс; которое знает покушение и мятеж, но не
знает и не может знать революции.

Юридические понятия, лежащие в основе настоящего процесса, отстали от
эволюции революционного движения на много десятков лет. Современное русское
рабочее движение не имеет ничего общего с понятием заговора, как его
трактует наше Уголовное Уложение, которое, в сущности, не изменилось после
Сперанского*83, жившего в эпоху карбонариев*84. Вот почему попытка втиснуть
деятельность Совета в тесные рамки 100 и 104 ст.ст. является, с точки
зрения юридической логики, совершенно безнадежной.

И тем не менее, наша деятельность была революционной. И тем не менее, мы
действительно готовились к вооруженному восстанию.

Восстание масс не делается, г-да судьи, а совершается. Оно есть результат
социальных отношений, а не продукт плана. Его нельзя создать, - его можно
предвидеть. В силу причин, которые от нас зависят так же мало, как и от
царизма, открытый конфликт стал неизбежен. Каждый день он все ближе и ближе
надвигался на нас. Готовиться к нему для нас означало сделать все, что
можно, чтобы свести к минимуму жертвы этого неизбежного конфликта. Думали
ли мы, что для этого нужно прежде всего заготовить оружие, составить план
военных действий, назначить для участников восстания места, разбить город
на определенные части, - словом, сделать то, что делает военная власть в
ожидании "беспорядков", когда разделяет Петербург на части, назначает
полковников для каждой части, передает им определенное количество пулеметов
и всего того, что необходимо для пулеметов? Нет, мы не так понимали свою
роль. Готовиться к неизбежному восстанию, - а мы, г-да судьи, никогда не
готовили восстания, как думает и выражается прокуратура, мы готовились к
восстанию - для нас это, прежде всего, означало просветлять сознание
народа, разъяснять ему, что открытый конфликт неизбежен; что все то, что
дано, опять будет отнято; что только сила может отстоять право; что
необходима могучая организация революционных масс; что необходимо грудью
встретить врага; что необходима готовность итти в борьбе до конца, что
иного пути нет. Вот в чем состояла для нас сущность подготовки к восстанию.

При каких условиях, думали мы, восстание может привести нас к победе? При
сочувствии войск! Нужно было, прежде всего, привлечь на свою сторону армию.
Заставить солдат понять ту позорную роль, которую они теперь играют, и
призвать их к дружной работе с народом и для народа, - вот какую задачу мы
ставили себе в первую голову. Я сказал уже, что ноябрьская стачка, которая
была бескорыстным порывом непосредственного братского сочувствия к
матросам, которым грозила смерть, имела также и огромный политический
смысл: она привлекала к революционному пролетариату внимание и симпатию
армии. Вот где господину прокурору следовало, прежде всего, искать
подготовки к вооруженному восстанию. Но, разумеется, одна демонстрация
симпатии и протеста не могла решить вопрос. При каких же условиях, думали
мы тогда и думаем сейчас, можно ждать перехода армии на сторону революции?
Что для этого нужно? Пулеметы, ружья? Конечно, если бы рабочие массы имели
пулеметы и ружья, то в их руках была бы огромная сила. Этим в значительной
мере устранялась бы самая неизбежность восстания. Колеблющаяся армия
сложила бы свое оружие у ног вооруженного народа. Но оружия у массы не
было, нет и в большом количестве не может быть. Значит ли это, что масса
обречена на поражение? Нет! Как ни важно оружие, но не в оружии, г-да
судьи, главная сила. Нет, не в оружии! Не способность массы убивать, а ее
великая готовность умирать - вот что, г-да судьи, с нашей точки зрения,
обеспечивает в конечном счете победу народному восстанию.

Когда солдаты, выйдя на улицу для усмирения толпы, окажутся с ней лицом к
лицу и увидят и убедятся, что эта толпа, что этот народ не сойдет с
мостовых, пока не добьется того, что ему нужно; что он готов нагромождать
трупы на трупы; когда они увидят и убедятся, что народ пришел бороться
серьезно, до конца, - тогда сердце солдат, как это было во всех революциях,
неизбежно дрогнет, ибо они не смогут не усомниться в прочности порядка,
которому служат, не смогут не уверовать в победу народа.

Восстание привыкли соединять с баррикадами. Если даже оставить в стороне
вопрос о том, что баррикада слишком сильно окрашивает обычное представление
о восстании, то и тогда не нужно забывать, что даже баррикада, - этот,
повидимому, чисто механический элемент восстания, - играет по существу,
главным образом, моральную роль. Ибо баррикады во всех революциях имели
вовсе не то значение, какое имеют крепости во время войны, как физические
преграды, - баррикада служила делу восстания тем, что, образуя временное
препятствие для передвижений армии, она приводила ее в близкое
соприкосновение с народом. Здесь, у баррикады, солдат слышал, может быть,
впервые в своей жизни, честную человеческую речь, братский призыв, голос
народной совести, - и вот в результате этого общения солдат и граждан, в
атмосфере революционного энтузиазма, дисциплина распадалась, растворялась,
исчезала. Это, и только это, обеспечивало победу народному восстанию. Вот
почему, по нашему мнению, народное восстание "готово" не тогда, когда народ
вооружен пулеметами и пушками, - ибо в таком случае оно никогда не было бы
готово, - а тогда, когда он вооружен готовностью умирать в открытой уличной
борьбе.

Но, разумеется, старая власть, которая видела нарастание этого великого
чувства, этой способности умирать во имя интересов родной страны, отдавать
свою жизнь для счастья будущих поколений, которая видела, что этим
энтузиазмом, ей самой чуждым, ей незнакомым, ей враждебным, заражаются
массы, - эта осажденная власть не могла спокойно относиться к
совершающемуся на ее глазах моральному перерождению народа. Пассивно ждать
- значило бы для царского правительства обречь себя на упразднение. Это
было ясно. Что же оставалось делать? Из последних сил и всеми средствами
бороться против политического самоопределения народа. Для этого одинаково
годились и темная армия и черная сотня, агенты полиции и продажная пресса.
Натравливать одних на других, заливать кровью улицы, грабить, насиловать,
поджигать, вносить панику, лгать, обманывать, клеветать, - вот что
оставалось старой преступной власти. И все это она делала и делает по сей
день. Если открытое столкновение было неизбежно, то не мы, во всяком
случае, а наши смертельные враги стремились приблизить его час.

Вы слышали здесь уже не раз, что рабочие вооружались в октябре и ноябре
против черной сотни. Если не знать ничего о том, что делается за пределами
этого зала, может показаться совершенно непонятным, как это в революционной
стране, где громадное большинство населения на стороне освободительных
идеалов, где народные массы открыто проявляют свою готовность бороться до
конца, - как это в такой стране сотни тысяч рабочих вооружаются для борьбы
с черной сотней, представляющей слабую, ничтожную долю населения. Неужели
же они так опасны - эти подонки, эти отребья общества, - во всех его слоях?
Разумеется, нет! Как легка была бы задача, если бы только жалкие банды
черной сотни преграждали народу путь. Но мы слышали не только от свидетеля
адвоката Брамсона, но и от сотен свидетелей-рабочих, что за черной сотней
стоит если не вся государственная власть, то ее добрая доля; что за бандами
хулиганов, которым нечего терять и которые ни перед чем не останавливаются
- ни перед сединами старика, ни перед беззащитной женщиной, ни перед
ребенком, - стоят агенты правительства, которые организуют и вооружают
черные сотни, надо думать, - из средств государственного бюджета.

Да разве мы, наконец, этого не знали до настоящего процесса? Разве мы не
читали газет? Разве мы не слышали речей очевидцев, не получали писем, не
наблюдали сами? Разве нам остались неизвестны потрясающие разоблачения
князя Урусова? Прокуратура всему этому не верит. Она не может этому верить,
иначе ей пришлось бы направить жало обвинения против тех, кого она теперь
защищает; ей пришлось бы признать, что русский гражданин, вооружающийся
револьвером против полиции, действует в состоянии необходимой самообороны.
Но верит ли суд в погромную деятельность властей или нет, - это в сущности
безразлично. Для суда достаточно того, что мы этому верим, что в этом
убеждены те сотни тысяч рабочих, которые вооружались по нашему призыву. Для
нас стояло вне всякого сомнения, что за декоративными бандами хулиганов
стоит властная рука правящей клики. Господа судьи, эту зловещую руку мы
видим и сейчас.

Обвинительная власть приглашает вас, г-да судьи, признать, что Совет
Рабочих Депутатов вооружал рабочих непосредственно для борьбы против
существующего "образа правления". Если меня категорически спросят: так ли
это? - я отвечу: да!.. Да, я согласен принять это обвинение, но при одном
условии. Я не знаю, примет ли это условие прокуратура и примет ли его суд.

Я спрошу: что понимает, наконец, обвинение под "образом правления"?
Подлинно ли существует у нас какой-нибудь образ правления? Правительство
давно уже сдвинулось с нации на свой военно-полицейско-черносотенный
аппарат. То, что у нас есть, это не национ