лыбаться с
панихидой в душе. Он исходатайствовал в министерстве разрешение не
представлять цензору ни корректур, ни готовых экземпляров своих газет и
напечатал негодующее заявление в "Народном Голосе".

"Совершая нарушение закона по принуждению, - писал этот рыцарь полицейской
законности, - несмотря на мое твердое убеждение, что закон, будь он и
плохой закон, должен быть соблюден, пока его законная власть не отменит, я
поневоле выпускаю настоящий номер без сношения с цензурой, хотя это право
мне не принадлежит. Всею душою протестую против чинимого надо мною
нравственного насилия и заявляю, что намерен соблюдать закон, как только
будет к тому малейшая физическая возможность, ибо причисление моего имени к
числу забастовщиков в настоящее бурное время я счел бы для себя позором.
Александр Башмаков".

Это заявление как нельзя лучше характеризует действительное соотношение
сил, какое установилось в этот период между официальной законностью и
революционным правом. И в интересах справедливости мы считаем нужным
прибавить, что образ действий г. Башмакова весьма выигрывает при сравнении
с поведением полуоктябристского "Слова", которое официально
исходатайствовало у Совета Рабочих Депутатов письменное предписание не
посылать своих номеров в цензуру. Для своих продерзостей по адресу старой
власти эти люди нуждались в разрешении нового начальства.

Союз рабочих печатного дела был все время настороже. Сегодня он пресекает
попытку издателя обойти постановление Совета и вступить в сношения с
тоскующей без дела цензурой. Завтра он налагает свою руку на попытку
воспользоваться освобожденным типографским станком для призыва к погромам.
Случаи такого рода становятся все чаще. Борьба с погромной литературой
началась с конфискации заказа на 100 тысяч экземпляров прокламации,
подписанной "группой рабочих" и призывающей восстать против "новых царей" -
социал-демократов. На оригинале этого погромного воззвания значились
подписи графа Орлова-Давыдова*46 и графини Мусиной-Пушкиной*47. На запрос
наборщиков Исполнительный Комитет постановил: остановить печатные машины,
стереотипы уничтожить, готовые оттиски конфисковать. Самое воззвание
высокопоставленных хулиганов Исполнительный Комитет со своими комментариями
напечатал в социал-демократической газете.

"Если нет прямого призыва к насилию и погромам - не препятствовать
печатанию", - таков был общий принцип, установленный и Исполнительным
Комитетом, и Союзом рабочих печатного дела. Благодаря дружным усилиям
наборщиков, вся чисто погромная литература была изгнана из частных
типографий; только в департаменте полиции да в жандармском управлении, при
закрытых ставнях и запертых дверях, на ручных станках, отнятых некогда у
революционеров, печатались теперь кровожадные призывы.

Реакционная пресса выходила в общем совершенно беспрепятственно. В первые
дни было, правда, несколько мелких исключений. В Петербурге мы знаем одну
попытку примечания наборщиков к реакционной статье и несколько протестов
против грубых антиреволюционных выходок. В Москве наборщики отказались
печатать программу возникшей тогда группы октябристов.

"Вот вам и свобода печати! - жаловался по этому поводу будущий глава Союза
17 октября Гучков*48 на земском съезде. - Да ведь это - старый режим,
только с другого конца. Остается воспользоваться рецептами этого режима:
посылать печатать за границу или завести подпольную типографию".

Разумеется, негодованию фарисеев капиталистической свободы не было конца...
Они считали себя правыми в том смысле, что наборщик не ответственен за
текст, который он набирает. Но в то исключительное время политические
страсти достигли такого напряжения, что рабочий и в сфере своей профессии
ни на минуту не освобождался от сознания своей революционной
ответственности. Наборщики некоторых реакционных изданий шли даже так
далеко, что бросали свои места, обрекая себя на добровольную нужду. И они,
конечно, нимало не нарушали "свободы печати", отказываясь набирать
реакционные или либеральные клеветы на свой собственный класс. В худшем
случае они нарушали свой договор.

Но капитал так глубоко пропитан насильнической метафизикой "свободного
найма", вынуждающего рабочих выполнять самую отвратительную работу (строить
тюрьмы и броненосцы, ковать кандалы, печатать органы буржуазной лжи), что
он не устает клеймить морально мотивированный отказ от таких работ, как
физическое насилие - в одном случае над "свободой труда", в другом - над
"свободой печати".


* * *


22 октября появились освобожденные из векового плена русские газеты. Среди
роя старых и новых буржуазных газет, для которых возможность все сказать
была не благословением, а проклятием, ибо им в это великое время нечего
было сказать, ибо в их словаре не было слов, которыми нужно и можно было
разговаривать с новым читателем, ибо крушение цензурного жандарма оставило
неприкосновенным их внутреннего жандарма, их озирающуюся на начальство
осторожность, - среди этой братии, которая свое политическое косноязычие то
наряжала в тогу высшего государственного разума, то украшала бубенцами
базарного радикализма, сразу выделился ясный и мужественный голос
социалистической прессы.

"Наша газета - орган революционного пролетариата, - так заявляло о себе
социал-демократическое "Начало"*49. - Пролетариат России своей
самоотверженной борьбой открыл нам поле свободного слова, - мы свое
свободное слово несем на службу пролетариату России". Мы, русские
публицисты социализма, в течение долгого времени жившие жизнью подпольных
кротов революции, узнали цену открытого неба, вольного воздуха и свободного
слова. Мы, которые вышли в глухую ночь реакции, когда завывали ветры и
летали совы; мы, малочисленные, слабые, разрозненные, без опыта, почти
мальчики - против страшного апокалиптического зверя; мы, вооруженные одной
лишь беззаветной верой в евангелие интернационального социализма - против
могущественного врага, с ног до головы вооруженного в доспехи
интернационального милитаризма, - ютясь и скрываясь в щелях "легального"
общества, мы объявили самодержавию войну на жизнь и на смерть. Что было
нашим оружием? Слово. Если б высчитать, каким числом часов тюрьмы и далекой
ссылки оплатила наша партия каждое революционное слово, получились бы
страшные цифры... Потрясающая статистика сока нервов и крови сердца!

На длинном пути, усеянном капканами и волчьими ямами, между нелегальным
писателем и нелегальным читателем стоит ряд нелегальных посредников:
наборщик, транспортер, распространитель... Какая цепь усилий и опасностей!
Один неверный шаг - и погибла работа всех... Сколько типографий было
конфисковано, прежде чем они успевали приступить к работе! Сколько
литературы, не дошедшей до читателя, было сожжено во дворах жандармских
управлений! Сколько погибшего труда, парализованных сил, разбитых
существований!

Наши жалкие тайные гектографы, наши тайные самодельные ручные станки мы
противопоставили ротационным машинам официальной правительственной лжи и
дозволенного либерализма. Но разве это не значило с топором каменного века
выступать против пушки Круппа? Над нами издевались. И вот в октябрьские дни
победил каменный топор. Революционное слово вырвалось на простор, само
пораженное своей силой и упоенное ею.

Успех революционной прессы был колоссален. В Петербурге выходили две
большие социал-демократические газеты, из которых каждая уже в первые дни
насчитывала свыше пятидесяти тысяч подписчиков, и одна дешевая, тираж
которой в две-три недели поднялся до ста тысяч. Широкое распространение
имела также большая газета социалистов-революционеров. И в то же время
провинция, в короткое время создавшая свою собственную социалистическую
прессу, предъявляла огромный и все растущий спрос на революционные издания
столицы.

Условия печати, как и все вообще политические условия, были неодинаковы в
разных частях страны. Все зависело от того, кто чувствовал себя крепче в
данном месте: реакция или революция. В столице цензура фактически перестала
существовать. В провинции она устояла, но, под влиянием тона столичных
газет, широко распустила вожжи. Борьба полиции с революционной прессой
лишена была какой бы то ни было объединяющей идеи. Издавались постановления
о конфискации отдельных изданий, но никто не приводил их серьезно в
исполнение. Якобы конфискованные номера социал-демократических газет
открыто продавались не только в рабочих кварталах, но и на Невском
проспекте. Провинция поглощала столичную прессу, как манну. К приходу
почтовых поездов на вокзалах стояли длинными шеренгами покупатели газет.
Газетчиков рвали на части. Кто-нибудь вскрывал свежий номер "Русской
Газеты" и читал вслух главные статьи. Вокзальное помещение набивалось
битком и превращалось в бурную аудиторию. Это повторялось на другой и на
третий день и затем входило в систему. Но иногда - и нередко - полная
пассивность полиции сменялась необузданным произволом. Жандармские
унтер-офицеры конфисковывали подчас "крамольную" столичную прессу еще в
вагонах и уничтожали целыми кипами. С особенным неистовством полиция
преследовала сатирические журналы. Во главе этой травли стоял Дурново,
предложивший впоследствии восстановление предварительной цензуры рисунков.
У него для этого были достаточные основания: опираясь на авторитетную
характеристику, данную некогда Александром III, карикатура неизменно
укрепляла тупую голову министра внутренних дел на туловище свиньи...
Дурново был, однако, не одинок: все флигель-адъютанты, камергеры,
гофмейстеры, егермейстеры, шталмейстеры были объединены с ним чувством
мстительной злобы.

Этой шайке удалось наложить свою руку на закон о печати, которым
министерство решило "теперь же, впредь до законодательной санкции через
Государственную Думу, осуществить свободу печати", т.-е. в действительности
обуздать ту свободу печати, которая, благодаря петербургскому пролетариату,
уже осуществлялась фактически. Временные правила 24 ноября, оставляющие
печать попрежнему в руках администрации, знают кары не только за призыв к
стачке или манифестации, но и за оскорбление войска, за распространение
ложных сведений о деятельности правительства, наконец, за распространение
ложных слухов вообще. В России "временные правила" всякого рода являются по
общему правилу самой долговечной формой закона. Так случилось и с
временными правилами о печати. Изданные впредь до созыва Государственной
Думы, они подверглись общему бойкоту и повисли в воздухе, как и все
министерство Витте. Но победа контр-революции в декабре расчистила почву
для виттевского закона о печати. Он вошел в жизнь, и дополненный новеллой,
карающей за восхваление преступлений, с одной стороны, и дискреционной
властью губернаторов и градоначальников - с другой, пережил Первую Думу,
пережил Вторую и благополучно переживет Третью...

В связи с историей борьбы за свободу печати нам остается еще рассказать о
том, как издавались "Известия Совета Рабочих Депутатов". Ибо история
издания этих бюллетеней революции образует интересную страничку в главе о
борьбе русского пролетариата за освобождение слова.

Первый номер был напечатан еще до "конституции" в небольшом объеме и
незначительном количестве в частной типографии, тайно, за деньги. Второй
номер печатался 18 октября*. Группа добровольцев отправилась в типографию
радикального "Сына Отечества", который несколько позже перешел в руки
социалистов-революционеров. Администрация колеблется. Положение еще
совершенно смутно, и неизвестно, какими последствиями грозит печатание
революционного издания.
/* Все дальнейшие эпизоды изложены нами по заметке главного организатора
"летучих типографий" Совета, тов. Симановского: "Как печатались "Известия
Совета Рабочих Депутатов"./

- Вот если бы вы нас арестовали, - замечает кто-то из администрации.

- Вы арестованы, - отвечают ему.

- Силою оружия, - добавляет другой, вытаскивая из кармана револьвер.

- Вы арестованы! Все арестованы! - раздается в типографии и редакции.

- Впускать всех, но никого не выпускать!

- Где ваш телефон?.. Станьте к телефону! - отдаются приказания.

Работы начались, а в типографию прибывают все новые и новые лица. Являются
сотрудники, собираются за расчетом наборщики. Наборщиков приглашают в
мастерские и привлекают к набору, сотрудникам поручают писать заметки.
Работа кипит.

Занята типография "Общественная Польза". Входы заперты. Приставлена стража.

В стереотипную входит местный стереотипер. Матрицы выколачиваются,
разжигается печь. Вокруг - все незнакомые лица.

- Кто тут распоряжается? Кто позволил? - горячится прибывший и начинает
тушить печь. Его осаживают и грозят запереть в чулан.

- Да в чем же тут дело?

Ему объясняют, что печатается N 3 "Известий Совета Рабочих Депутатов".

- Так вы бы так и сказали... Разве что?.. Я всегда готов... - и работа
закипела под опытной рукой хозяина дела.

- Как же вы будете печатать? У нас нет электричества - спрашивает
арестованный раньше управляющий.

- С какой станции вы его получаете? Оно будет через полчаса.

Управляющий называет станцию, но скептически относится к сделанному
заявлению. Он сам уже несколько дней тщетно добивается электричества хотя
бы только для освещения квартир, так как станция, на которой матросы
замещали бастующих рабочих, работала только для казенных учреждений.

Ровно через полчаса электричество пробегает по лампочкам, и моторы могут
работать. На лицах администрации почтительное изумление. Через несколько
минут возвращается посланный рабочий с запиской офицера, заведующего
электрической станцией. "По требованию Совета Рабочих Депутатов
электричество отпущено в дом N 39 по Большой Подъяческой улице для
типографии "Общественная Польза". Следует подпись.

Дружно и весело печатают напавшие и "арестованные" совместно третий номер в
огромном количестве экземпляров.

В конце концов, место печатания "Известий" становится известным и полиции.
Она является в типографию, но уже поздно: "Известия" увезены, гранки
разобраны. Только в ночь на 4-е ноября, уже во время второй забастовки,
полиции удалось настигнуть летучую дружину "Известий" за печатанием. Это
произошло в типографии "Нашей Жизни", где работа шла уже вторые сутки.
Получив отказ открыть двери, полиция взломала их. "Под охраной роты
стрелков, с ружьями на-перевес, с револьверами наготове, - рассказывает
Симановский, - ворвались городовые и пристава в типографию, но сами
сконфузились пред мирной картиной труда наборщиков, спокойно продолжавших
свое дело при появлении штыков.

- Мы все здесь находимся по распоряжению Совета Рабочих Депутатов, -
заявили работающие, - и требуем удаления полиции, так как в противном
случае мы лишены будем возможности отвечать за целость типографского
имущества.

Пока шли переговоры с полицией, пока она собирала оригиналы и корректуры и
припечатывала их к столам и реалам, арестованные не теряли времени и вели
агитацию среди солдат и городовых: читали им вполголоса обращение Совета к
солдатам и раздавали "Известия" по рукам. Затем наборщики были переписаны и
отпущены, двери типографии опечатаны, и к выходам приставлена полицейская
стража. Но - увы! - прибывшие на другой день следственные власти ничего не
нашли. Двери были заперты, печати - целы, но ни набора, ни корректур, ни
оригиналов не оказалось. Все было перенесено в типографию "Биржевых
Ведомостей", где в это время беспрепятственно совершалось печатание N 6
"Известий".

6 ноября вечером было совершено наиболее крупное предприятие этого рода -
захват колоссальной типографии "Нового Времени". Влиятельная рептилия
посвятила на другой день этому событию две статьи, из которых одна была
озаглавлена: "Как печатается официальная пролетарская газета".

Вот в каком виде представляется это дело по изображению "потерпевшей":

Около 6 часов вечера в типографию газеты явились трое молодых людей...
Случайно в это же время туда зашел управляющий типографией. Ему доложили о
пришедших, и он пригласил их в контору типографии.

- Удалите всех, - обратился один из них к управляющему, - нам необходимо с
вами переговорить наедине.

- Вас трое, я один, - ответил управляющий, - и я предпочитаю говорить при
свидетелях.

- Мы просим удалить посторонних в соседнюю комнату, нам всего два слова вам
сказать надо.

Управляющий согласился. Тогда пришельцы объявили ему, что они явились по
приказанию Исполнительного Комитета и что им предписано захватить
типографию "Нового Времени" и напечатать в ней N 7 "Известий".

- Я не могу вам ничего сказать по этому поводу, - заявил депутатам
управляющий. - Типография не моя: я должен переговорить с хозяином.

- Вы не можете выйти из типографии. Вызовите хозяина сюда, раз он вам
нужен, - ответили депутаты.

- Я могу передать ему о вашем предложении по телефону.

- Нет, вы можете лишь вызвать его по телефону в типографию.

- Хорошо...

Управляющий направился к телефону в сопровождении двух депутатов и вызвал
Суворина (сына). Тот отказался, ссылаясь на нездоровье, и прислал вместо
себя члена редакции Гольдштейна. Этот последний описывает дальнейший ход
событий довольно правдиво, лишь с легкими подчеркиваниями, которые должны в
выгодном свете представить его собственное гражданское мужество.

"Когда я подошел к типографии, - рассказывает он, - газовые фонари не
горели, вся улица была почти совсем погружена в темноту. У дома типографии
и рядом я заметил несколько кучек народу, а у самых ворот на панели человек
восемь-десять. Во дворе у самой калитки было человек три-четыре. Меня
встретил десятник и проводил в контору. Там сидел управляющий типографией и
три неизвестных молодых человека, - повидимому, рабочие. Когда я вошел, они
поднялись мне навстречу.

- Что скажете, господа? - спросил я.

Вместо ответа один из молодых людей предъявил мне бумагу с предписанием от
Совета Рабочих Депутатов печатать следующий номер "Известий" в типографии
"Нового Времени". Предписание было написано на клочке бумаги, и к нему была
приложена какая-то печать.

- Дошла очередь и до вашей типографии, - заявил мне один из посланцев.

- То-есть, что это значит: "дошла очередь"? - спросил я.

- Мы печатали в "Руси",*50, в "Нашей Жизни"*51, в "Сыне Отечества"*52, в
"Биржевых Ведомостях", а теперь вот у вас... Вы должны дать честное слово
за Суворина и за вас, что не донесете на нас, пока мы не кончим работу.

- Я не могу отвечать за Суворина и не желаю давать честное слово за себя.

- В таком случае мы вас отсюда не выпустим.

- Я выйду силою. Предупреждаю вас, что я вооружен...

- Мы вооружены не хуже вас, - ответили депутаты, вынимая револьверы.

- Позовите сторожа и десятника, - обратились к управляющему депутаты.

Он взглянул на меня вопросительно. Я развел руками. Позвали сторожа.
Потребовали, чтоб он снял полушубок. Десятника пригласили в контору. Мы все
были арестованы. Через минуту по лестнице послышались шаги подымающейся
толпы: в дверях конторы, в передней стояли люди.

Захват состоялся.

Трое депутатов куда-то выходили, входили, проявляли весьма энергичную
деятельность...

- Позвольте спросить, - обратился я к одному из депутатов, - вы на какой
машине соблаговолите работать?

- На ротационной.

- А если испортите?

- У нас прекрасный мастер.

- А бумага?

- У вас возьмем.

- Да ведь это - квалифицированный грабеж!

- Что делать"...

В конце концов, г. Гольдштейн смирился, дал обет молчания и был отпущен.

"Я спустился вниз, - рассказывает он. - Под воротами стояла непроглядная
тьма. У самых ворот в полушубке, снятом со сторожа, дежурил "пролетарий" с
револьвером. Другой зажег спичку, третий вставил ключ в скважину. Щелкнул
замок, калитка открылась, и я вышел...

"Ночь прошла спокойно. Управляющий типографией, которому предложили
отпустить его на честное слово, отказался уйти. "Пролетарии" его
оставили... Набор шел сравнительно медленно, да и рукописи поступали
чрезвычайно медленно. Ждали текущего материала, кот