ен,  Госплан  выработал
третью пятилетку, динамика которой гораздо ближе, чем можно  было  наде-
яться, совпала с гипотетическим прогнозом оппозиции 1925 г.

   Действительная история хозяйственной политики СССР, как видим, весьма
далека от официальной легенды. К сожалению, благочестивые исследователи,
типа Веббов, не отдают себе в этом ни малейшего отчета.


  Резкий поворот: "пятилетка в четыре года" и "сплошная коллективизация".



   Нерешительность перед индивидуальным крестьянским хозяйством, недове-
рие к большим планам, защита минимальных темпов, пренебрежение к  между-
народным проблемам - все это составляло в совокупности самую суть теории
"социализма в отдельной стране", впервые выдвинутой Сталиным осенью 1924
г., после поражения пролетариата в Германии. Не спешить с индустриализа-
цией, не ссориться с мужиком, не рассчитывать на  мировую  революцию  и,
прежде всего, оградить власть партийной бюрократии от критики! Дифферен-
циация крестьянства объявлялась измышлением  оппозиции.  Уже  упомянутый
выше Яковлев разогнал Центральное статистическое управление, таблицы ко-
торого отводили кулаку больше места, чем угодно было власти. В то время,
как руководители успокоительно твердили, что товарный голод  изживается,
что предстоят "спокойные темпы хозяйственного развития", что  хлебозаго-
товки будут впредь протекать более "равномерно" и прочее, окрепший кулак
повел за собой середняка и подверг города хлебной блокаде. В январе 1928
г. рабочий класс оказался лицом к лицу с призраком надвигающегося  голо-
да. История умеет шутить злые шутки. Именно в том  самом  месяце,  когда
кулак взял за горло революцию, представителей левой оппозиции сажали  по
тюрьмам или развозили по Сибири в наказание за "панику" перед  призраком
кулака.

   Правительство попыталось представить дело так, будто  хлебная  забас-
товка вызывалась голой враждебностью кулака (откуда он взялся?) к социа-
листическому государству, т.е. политическими мотивами общего порядка. Но
к такого рода "идеализму" кулак мало склонен. Если он скрывал свой хлеб,
то потому, что торговая сделка оказывалась невыгодной. По той же причине
ему удавалось подчинять своему влиянию широкие круги деревни. Одних реп-
рессий против кулацкого саботажа было явно недостаточно: нужно было  ме-
нять политику. Однако, не мало времени ушло еще на колебания.

   Не только Рыков, тогда еще глава правительства, заявлял в  июле  1928
г.: "развитие индивидуальных хозяйств крестьянства является... - важней-
шей задачей партии", но ему вторил и Сталин: "есть люди, - говорил он, -
думающие, что индивидуальное хозяйство исчерпало себя, что его не  стоит
поддерживать... Эти люди не имеют ничего общего с линией нашей  партии".
Менее, чем через год, линия партии не имела ничего общего с этими слова-
ми: на горизонте занималась заря сплошной коллективизации.

   Новая ориентировка складывалась так же эмпирически, как и предшеству-
ющая, в глухой борьбе внутри правительственного блока. "Группы правой  и
центра сплачиваются общей враждой к оппозиции, - предупреждала платформа
левых за год перед тем, -  отсечение  последней  неизбежно  ускорило  бы
борьбу между ними самими". Так и случилось. Вожди распадавшегося  правя-
щего блока ни за что не хотели, однако, признать, что этот прогноз лево-
го крыла оправдался, как и многие другие. Еще 19-го октября 1928 г. Ста-
лин заявил публично: "пора бросить сплетни... о наличии правого уклона и
примиренческого к нему отношения в Политбюро нашего ЦК". Обе группы  тем
временем прощупывали аппарат. Придушенная партия жила смутными слухами и
догадками.  Но  уже  через  несколько  месяцев  официальная  печать,  со
свойственной  ей  беззастенчивостью,  провозгласила,  что  глава  прави-
тельства, Рыков, "спекулировал на хозяйственных  затруднениях  советской
власти"; что руководитель Коминтерна, Бухарин, оказался "проводником ли-
берально-буржуазных влияний"; что Томский, председатель  ВЦСПС,  не  что
иное, как жалкий трэд-юнионист. Все трое, Рыков, Бухарин и Томский, сос-
тояли членами Политбюро. Если вся предшествующая борьба против левой оп-
позиции почерпала свое оружие из арсеналов правой группировки, то теперь
Бухарин, не погрешая против истины, мог обвинить Сталина в  том,  что  в
борьбе с правыми, он  пользовался  по  частям  осужденной  оппозиционной
платформой.

   Так или иначе, поворот произошел. Лозунг "обогащайтесь!", как и  тео-
рия безболезненного врастания кулака в социализм были с запозданием,  но
тем более решительно осуждены.  Индустриализация  поставлена  в  порядок
дня. Самодовольный квиетизм сменился панической стремительностью.  Полу-
забытый лозунг Ленина "догнать и перегнать"  был  дополнен  словами:  "в
кратчайший срок". Минималистская пятилетка, уже принципиально одобренная
съездом партии, уступила место новому плану, основные элементы  которого
были целиком заимствованы из платформы  разгромленной  левой  оппозиции.
Днепрострой, вчера еще уподоблявшийся  граммофону,  сегодня  оказался  в
центре внимания.

   После первых же новых успехов выдвинут был лозунг: завершить пятилет-
ку в четыре года. Потрясенные эмпирики решили, что отныне все  возможно.
Оппортунизм, как это не раз бывало в истории, превратился в свою  проти-
воположность: авантюризм. Если в 1923-28 г.г. Политбюро готово было  ми-
риться с философией Бухарина о "черепашьем темпе", то теперь  оно  легко
перескакивало с 20% на 30% годового роста, пытаясь каждое частное и вре-
менное достижение превратить в норму и теряя из виду  взаимо-обусловлен-
ность хозяйственных отраслей. Финансовые прорехи плана затыкались печат-
ной бумагой. За годы первой пятилетки количество денежных знаков в  обо-
роте поднялось с 1,7 миллиарда до 5,5, чтобы в начале  второй  пятилетки
достигнуть 8,4 миллиарда рублей. Бюрократия не только освободила себя от
политического контроля масс, на которых  форсированная  индустриализация
ложилась невыносимой тяжестью, но и  от  автоматического  контроля  пос-
редством червонца. Денежная система, укрепленная в начале  НЭП'а,  снова
оказалась расшатана в корне.

   Главные опасности, притом не только для выполнения плана,  но  и  для
самого режима, открылись, однако, со стороны деревни.

   15 февраля 1928 г. население страны не без изумления узнало из  пере-
довицы "Правды", что деревня выглядит совсем не так, как ее до  сих  пор
изображали власти, но зато очень близко к тому,  как  представляла  дело
исключенная съездом оппозиция. Печать, буквально  вчера  еще  отрицавшая
существование кулаков, сегодня,  по  сигналу  сверху,  открывала  их  не
только в деревне, но и в самой партии. Обнаруживалось,  что  коммунисти-
ческими ячейками руководят нередко богатые  крестьяне,  имеющие  сложный
инвентарь, пользующиеся наемным трудом, скрывающие от государства  сотни
и даже тысячи  пудов  хлеба  и  непримиримо  выступающие  против  "троц-
кистской" политики. Газеты печатали взапуски сенсационные разоблачения о
том, как кулаки, в качестве местных секретарей,  не  пускали  бедноту  и
батраков в партию. Все старые оценки опрокинулись. Минусы и плюсы  поме-
нялись местами.

   Чтоб прокормить города, необходимо было немедленно  изъять  у  кулака
хлеб насущный. Достигнуть этого можно было только  силой.  Экспроприация
запасов зерна, притом не только у кулака, но и у середняка,  именовалась
на официальном языке "чрезвычайными мерами". Это должно  было  означать,
что завтра все вернется в старую колею. Но  деревня  не  верила  хорошим
словам, и была права. Насильственное изъятие хлеба отбивало у зажиточных
крестьян охоту к расширению посевов. Батрак и бедняк оказывались без ра-
боты. Сельское хозяйство снова попадало в тупик, и с  ним  вместе  госу-
дарство. Нужно было во что бы то ни стало перестраивать "генеральную ли-
нию".

   Сталин и Молотов, по прежнему еще ставя индивидуальное  хозяйство  на
первое место, начали подчеркивать необходимость более быстрого  расшире-
ния совхозов и колхозов. Но так как острая  продовольственная  нужда  не
позволяла отказываться от военных экспедиций  в  деревню,  то  программа
подъема индивидуальных хозяйств повисала  в  воздухе.  Пришлось  "скаты-
ваться" к коллективизации. Временные "чрезвычайные меры" по изъятию хле-
ба непредвиденно развернулись в программу  "ликвидации  кулачества,  как
класса". Из противоречивых приказов, более обильных, чем хлебные  пайки,
вытекало с очевидностью, что у правительства в крестьянском  вопросе  не
было не только пятилетней, но даже пятимесячной программы.

   По плану, созданному уже под кнутом продовольственного кризиса,  кол-
лективное хозяйство должно было охватить к  концу  пятилетия  около  20%
крестьянских хозяйств. Эта программа, грандиозность которой станет ясна,
если учесть, что за предшествующие десять лет  коллективизация  охватила
менее 1% деревни, оказалась, однако, уже в середине пятилетия  оставлена
далеко позади. В ноябре 1929 года Сталин, покончив с собственными  коле-
баниями, провозгласил конец индивидуальному хозяйству: крестьяне идут  в
колхозы "целыми селами, районами, даже округами". Яковлев,  который  два
года перед тем доказывал, что колхозы еще в  течение  многих  лет  будут
только "островками в море крестьянских хозяйств", получил теперь, в  ка-
честве наркомзема, поручение "ликвидировать кулачество,  как  класс",  и
насадить сплошную коллективизацию "в кратчайший срок". В течение 1929 г.
число коллективизированных хозяйств поднялось с 1,7% до 3,9%, в 1930  г.
- до 23,6%, в 1931 г. - уже до 52,7%, в 1932 г. - до 61,5%.

   В настоящее время уже вряд ли кто-либо решится повторять  либеральный
вздор, будто коллективизация в целом явилась продуктом голого насилия. В
борьбе с земельным утеснением в прежние исторические эпохи  крестьянство
то поднимало восстания против помещиков, то  направляло  колонизационный
поток в девственные районы, то, наконец, бросалось во всякого рода  сек-
ты, награждавшие мужика небесными пустотами за  земельную  тесноту.  Те-
перь, после экспроприации крупных владений и предельной парцелляции  зе-
мельного фонда, сочетание земельных клочков в более крупные участки ста-
ло вопросом жизни и смерти дл<я> крестьянства, для сельского  хозяйства,
для общества в целом.

   Этим общим историческим соображением вопрос, однако,  еще  далеко  не
решался. Реальные возможности коллективизации определялись  не  степенью
безвыходности деревни и не административной  энергией  правительства,  а
прежде всего наличными производственными  ресурсами,  т.е.  способностью
промышленности снабжать крупное сельское хозяйство необходимым  инвента-
рем. Этих материальных предпосылок на лицо не было. Колхозы строились на
инвентаре, пригодном в большинстве только для парцелльного хозяйства.  В
этих условиях преувеличенно быстрая коллективизация  принимала  характер
экономической авантюры.

   Захваченное само в расплох радикализмом собственного поворота  прави-
тельство не успело и не сумело провести даже  элементарную  политическую
подготовку нового курса. Не только крестьянские массы, но и местные  ор-
ганы власти не знали, чего от них требуют. Крестьянство было накалено до
бела слухами о том, что скот и имущество отбираются "в казну". Слух этот
оказался не так уж далек от действительности. Осуществлялась на деле  та
самая карикатура, которую в свое время рисовали на левую оппозицию:  бю-
рократия   "грабила   деревню".    Коллективизация    предстала    перед
крестьянством прежде всего в виде  экспроприации  всего  его  достояния.
Обобществляли не только лошадей, коров, овец, свиней, но и цыплят, "рас-
кулачивали - как писал заграницу один из наблюдателей - вплоть до  вале-
нок, которые стаскивали с ног малых детишек". В результате шла  массовая
распродажа скота крестьянами за бесценок или убой его на мясо и шкуру.

   В январе 1930 года член Центрального Комитета Андреев рисовал на мос-
ковском съезде по коллективизации такую картину: с одной стороны,  мощно
развернувшееся по всей стране колхозное движение "будет теперь ломать на
своем пути все и всяческие  преграды";  с  другой  стороны,  хищническая
распродажа крестьянами собственного инвентаря, скота и даже семян  перед
вступлением в колхоз "принимает прямо угрожающие размеры"... Как ни про-
тиворечивы эти два рядом поставленные обобщения, оба они с разных концов
правильно характеризовали эпидемический  характер  коллективизации,  как
меры отчаяния. "Сплошная коллективизация, -  писал  тот  же  критический
наблюдатель - ввергла народное хозяйство  в  состояние  давно  небывалой
разрухи: точно прокатилась трехлетняя война".

   Двадцать пять миллионов изолированных крестьянских эгоизмов,  которые
вчера еще являлись единственными двигателями сельского хозяйства, - сла-
босильными, как мужицкая кляча, но все же двигателями, - бюрократия  по-
пыталась одним взмахом заменить командой двухсот тысяч колхозных правле-
ний, лишенных технических средств, агрономических знаний и опоры в самом
крестьянстве. Разрушительные последствия авантюризма не замедлили после-
довать, и они  растянулись  на  несколько  лет.  Валовой  сбор  зерновых
культур, поднявшийся в 1930 году до 835 миллионов центнеров, упал в сле-
дующие два года ниже 700 миллионов. Разница сама по себе не выглядит ка-
тастрофической; но она означала убыль как раз того количества хлеба, ка-
кое необходимо было городам хотя бы до привычной голодной нормы. Еще ху-
же обстояло с техническими культурами. Накануне  коллективизации  произ-
водство сахара достигло почти 109 миллионов пудов, чтобы через два года,
в разгар сплошной коллективизации, упасть из-за недостатка свеклы до  48
млн. пудов, т.е. более, чем вдвое. Но  наиболее  опустошительный  ураган
пронесся над животным царством деревни. Число лошадей упало  на  55%:  с
34,6 млн. в 1929 г. до 15,6 миллиона в 1934 г.; поголовье рогатого скота
- с 30,7 миллионов до 19,5 млн., т.е. на 40%; число свиней на 55%,  овец
- на 66%. Гибель людей - от голода, холода, эпидемий, репрессий - к  со-
жалению, не подсчитана с такой точностью, как гибель скота; но она  тоже
исчисляется миллионами. Вина за эти жертвы ложится не  на  коллективиза-
цию, а на слепые, азартные и насильнические методы ее проведения. Бюрок-
ратия ничего не предвидела. Даже  колхозный  устав,  пытавшийся  связать
личный интерес крестьянина с коллективным, был  опубликован  лишь  после
того, как злополучная деревня подверглась жестокому опустошению.

   Форсированный характер нового курса вырос из необходимости  спасаться
от последствий политики 1923-1928 годов. Но все же коллективизация могла
и должна была иметь более разумные темпы и более планомерные формы. Имея
в руках власть и промышленность, бюрократия могла  регулировать  процесс
коллективизации, не доводя страну до грани катастрофы. Можно было и надо
было взять темпы, более отвечающие  материальным  и  моральным  ресурсам
страны. "При благоприятных условиях, внутренних и международных, - писал
в 1930 г. заграничный орган "левой оппозиции", - материально-технические
условия сельского хозяйства могут в течение каких-нибудь 10-15  лет  ко-
ренным образом преобразоваться и обеспечить производственную  базу  кол-
лективизации. Однако, за те годы, которые отделяют нас от такого положе-
ния, можно несколько раз успеть опрокинуть советскую власть".

   Это предостережение не было преувеличенным: никогда еще дыхание смер-
ти не носилось так непосредственно над территорией  Октябрьской  револю-
ции, как в годы сплошной коллективизации.  Недовольство,  неуверенность,
ожесточение разъедали страну. Расстройство денежной системы; нагроможде-
ние твердых цен, "конвенционных" и цен вольного рынка; переход от  подо-
бия торговли между государством и крестьянством к  хлебному,  мясному  и
молочному налогам; борьба не на жизнь, а на смерть с массовыми хищениями
колхозного имущества и с массовым укрывательством таких  хищений;  чисто
военная мобилизация партии для борьбы с кулацким саботажем после "ликви-
дации" кулачества, как класса; одновременно с этим: возвращение  к  кар-
точной системе и голодному  пайку,  наконец,  восстановление  паспортной
системы, - все эти меры возродили в стране  атмосферу,  казалось,  давно
уже законченной гражданской войны.

   Снабжение заводов сырьем и продовольствием ухудшалось из  квартала  в
квартал. Невыносимые условия существования порождали  текучесть  рабочей
силы, прогулы, небрежную работу, поломки машин, высокий  процент  брака,
низкое качество изделий. Средняя производительность труда в 1931 г. упа-
ла на 11,7%. Согласно  мимолетнему  признанию  Молотова,  запечатленному
всей советской печатью, продукция промышленности в 1932  году  поднялась
всего на 8,5%, вместо полагавшихся по годовому плану 36%.  Правда,  миру
возвещено было вскоре после этого, что пятилетний план выполнен в четыре
года и три месяца. Но это значит лишь, что цинизм бюрократии в обращении
со статистикой и общественным мнением не знает пределов. Однако, не  это
главное: на карте стояла не судьба пятилетнего плана, а судьба режима.

   Режим устоял. Но это заслуга самого режима, пустившего глубокие корни
в народную почву. Не в меньшей мере это  заслуга  благоприятных  внешних
обстоятельств. В годы хозяйственного хаоса и гражданской войны в деревне
Советский Союз был в сущности парализован перед  лицом  внешних  врагов.
Недовольство крестьянства захлестывало армию.  Неуверенность  и  шатания
деморализовали бюрократический аппарат и команд<н>ые кадры. Удар с  Вос-
тока или с Запада мог в этот период иметь роковые последствия.

   К счастью, первые годы торгово-промышленного кризиса создали во  всем
капиталистическом мире настроения растерянной выжидательности. Никто  не
был готов к войне, никто не отваживался на нее. К тому же ни в одном  из
враждебных государств не отдавали себе достаточного отчета во всей  ост-
роте социальных конвульсий, потрясавших страну советов, под звон и  гро-
хот официальной музыки в честь "генеральной линии".


                                   * * *



   Несмотря на всю свою краткость, наш  исторический  очерк  показывает,
надеемся, насколько далеко действительное развитие рабочего  государства
от идиллической картины постепенного и непрерывного накопления  успехов.
Из богатого кризисами прошлого мы почерпнем позже  важные  указания  для
будущего. В то же время исторический обзор  экономической  политики  со-
ветского правительства и ее зигзагов представляется нам совершенно необ-
ходимым для разрушения того искусственно насаждаемого индивидуалистичес-
кого фетишизма, который ищет источника успехов,  действительных,  как  и
мнимых, в необыкновенных качествах руководства, а не в созданных револю-
цией условиях обобществленной собственности.

   Объективные преимущества нового социального режима находят,  конечно,
свое выражение и в методах руководства; но это последнее, не  в  меньшей
мере, выражает также экономическую и культурную отсталость страны  и  те
мелкобуржуазные провинциальные условия, в каких сформировались сами  ру-
ководящие кадры.

   Было бы грубейшей ошибкой делать отсюда тот вывод, будто политика со-
ветского руководства имеет третьестепенное значение. Нет в мире  другого
правительства, в руках которого в такой мере сосредоточивались бы судьбы
страны. Удачи и неудачи отдельного капиталиста не полностью, не целиком,
конечно, но в очень значительной, иногда решающей,  степени  зависят  от
его личных качеств. Mutatis mutandis*1 советское правительство заняло по
отношении ко всему хозяйству то положение, какое капиталист занимает  по
отношению к отдельному предприятию. Централизованный характер  народного
хозяйства превращает государственную власть в фактор огромного значения.
Но именно поэтому политику правительства надо судить не по суммарным ре-
зультатам, не по голым цифрам статистики, а по той  специфической  роли,
какую в достижении этих результатов выполнили со