м Хайям
и  ходжа  имам  Музаффар Исфизари, а я присоединился к услужению
им. Во время пиршества я услышал, как Доказательство Истины Омар
сказал:  "Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую
весну ветерок будет осыпать меня цветами". Меня эти слова удиви-
ли, но я знал, что такой человек не станет говорить пустых слов.
Когда  в году 1135 я приехал в Нишапур, прошло уже четыре года с
тех  пор,  как  тот  великий закрыл лицо свое покрывалом земли и
низкий  мир  осиротел без него. И для меня он был наставником. В
пятницу  я пошел поклониться его праху и взял с собой одного че-
ловека,  чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на клад-
бище Хайре. Я повернул налево и у подножия стены, отгораживающей
сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились
из  этого  сада  и, распростерши над могилой цветущие ветви, всю
могилу  его скрыли под цветами. И мне пришли на память те слова,
что я слышал от него в Балхе, и я разрыдался, ибо на всей повер-
хности  земли  и в странах Обитаемой четверти я не увидел бы для
него более подходящего места. Бог, святой и всевышний, да угото-
вит ему место в райских кущах милостью своей и щедростью!"
   Над могилой Омара Хайяма в Нишапуре ныне возвышается величес-
твенный  надгробный памятник -- одно из лучших мемориальных соо-
ружений в современном Иране. Ажурные конструкции надгробия напо-
минают чем-то стартовую установку, выводящую космический корабль
на орбиты Вселенной.

                              * * *

   Со  стихами  Омара Хайяма связаны два редких историко-литера-
турных феномена.
   Один  --  это загадка объема и состава истинного поэтического
наследия  Хайяма.  До наших дней не дошло не только автографов и
прижизненных  манускриптов четверостиший Омара Хайяма, но даже и
списков, более или менее близких по времени к жизни поэта.
   Поздних  рукописей стихов Хайяма много, и они предстают перед
исследователями  в  поразительном разнообразии, как по объему --
количеству четверостиший, так и по самому составу, повторяющему-
ся  от  списка к списку лишь в малой части, Рукописи хайямовских
сборников,  как  правило, небольшие -- двести-триста стихотворе-
ний,  однако,  собранные воедино, они дают внушительную цифру --
около полутора тысяч рубаи.
   Текстологический  анализ этих стихотворений показывает, что в
них  можно обнаружить немало "пучков" -- сближенных по поэтичес-
кой идее рубаи-вариантов. Это явление исследователи классической
персидско-таджикской  литературы  объясняют  следующим  образом.
Омар  Хайям  в условиях религиозных преследований был лишен воз-
можности  собирать и распространять свои стихи, он набрасывал их
на  отдельных листках бумаги, на полях рукописей. Ученики и еди-
номышленники,  слышавшие их от поэта, записывали стихи сразу или
спустя  некоторое время, в большем или меньшем приближении к ав-
торскому тексту. Так рождался "пучок" рубаи-аналогов. В дальней-
ших  переписываниях и устных передачах количество вариантов раз-
расталось.
   Литературоведы-текстологи вскрыли и еще одно любопытное явле-
ние -- существование "странствующих" четверостиший. На это обра-
тил  внимание  известный русский ученый В. А. Жуковский, один из
самых первых исследователей истории персидско-таджикской литера-
туры в отечественном востоковедении. В рукописных сборниках чет-
веростиший Омара Хайяма и в изданных текстах Жуковский обнаружил
множество  стихотворений, засвидетельствованных в диванах других
персидско-таджикских поэтов, он дал им название "странствующих".
Изыскания  Жуковского были продолжены другими исследователями, и
результатом  этой  кропотливой  работы был вывод -- в лучшем для
XIX  века  издании  поэтического  наследия  Омара Хайяма (Париж,
1867, издатель Дж. Никола) почти четвертая часть стихов, 108 ру-
баи из 464-х, принадлежит к категории "странствующих".
   Право  на авторство этих рубаи разделили с Омаром Хайямом та-
кие  классики  персидско-таджикской литературы, как Хафиз, Аттар
(1142--1230),  Джалал ад-дин Руми (1207--1273) , Абдаллах Ансари
(1006--1088)  и другие, причем не только поэты более поздних по-
колений,  но и некоторые предшественники Омара Хайяма. Так, нап-
ример, два следующих рубаи встречаются среди четверостиший, при-
писываемых Авиценне.

             С ослами будь ослом, не обнажай свой лик!
             Ослейшего спроси -- он скажет: "Я велик!"
             А коли у кого ослиных нет ушей,
             Тот для ословства -- явный еретик.
                                           (пер. И. Сельвинский)   [sel-0002]

             Я познание сделал своим ремеслом,
             Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
             Все тугие узлы я распутал на свете,
             Кроме смерти, завязанной мертвым узлом.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0013]

   Не единичны случаи широкого "странствования", когда одно и то
же рубаи встречается в рукописных диванах (а иногда и в публика-
циях) трех-четырех поэтов одновременно. Примером может послужить
такое четверостишие:

             Пью с умом: никогда не буяню спьяна.
             Жадно пью: я не жаден, но жажда сильна.
             Ты, святоша и трезвенник, занят собою --
             Я себя забываю, напившись вина!
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0298]

Оно  приписывается  Омару Хайяму, Анвари и Камал ад-дину Исмаилу
(1172--1237). А хайямовское рубаи:

             Если все государства, вблизи и вдали,
             Покоренные, будут валяться в пыли --
             Ты не станешь, великий владыка, бессмертным.
             Твой удел невелик: три аршина земли.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0228]

встречается среди стихов Афзала Кашани (1195--1265), мастера яр-
ких  и  остроумных  четверостиший, и прекрасной поэтессы Мехсети
Гянджеви,  современницы  Хайяма,  с  которым  она,  по преданию,
встречалась.
   Ограничимся  еще  двумя  примерами.  Следующее рубаи входит в
состав поэтического наследия как Омара Хайяма, так и величайшего
лирика Хафиза:

             Не молящимся грешником надобно быть --
             Веселящимся грешником надобно быть.
             Так как жизнь драгоценная кончится скоро --
             Шутником и насмешником надобно быть.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0236]

   Современник  Омара  Хайяма  поэт Санаи (середина XI в -- 1131
г.), оставивший огромное литературное наследие, разделяет с Хай-
ямом право на авторство такого рубаи:

             Муж ученый, который мудрее муллы,
             Но бахвал и обманщик, -- достоин хулы.
             Муж, чье слово прочнее гранитной скалы, --
             Выше мудрого, выше любой похвалы!
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0284]

   Работа  по  выявлению подлинного литературного наследия Омара
Хайяма,  начатая  В. А. Жуковским публикацией в 1897 году статьи
"Омар Хайям и "странствующие" четверостишия", продолжается и по-
ныне.  Для  авторской  атрибуции этих кочующих из дивана в диван
рубаи  было предложено немало различных научных приемов. Основы-
ваясь на старых и надежных рукописных источниках, ученые призна-
ют  ныне бесспорное авторство Омара Хайяма для нескольких десят-
ков  рубаи.  В результате тщательных изысканий, проводившихся на
протяжении  десятилетий крупными филологами восточных и западных
стран,  методами текстологического, историко-литературного, сти-
листического, стиховедческого анализа, удалось определить группу
четверостиший, примерно в четыреста стихотворений, которые с до-
статочной степенью уверенности можно считать принадлежащими перу
Омара  Хайяма. Что же касается тысячи других рубаи, "странствую-
щих"  под  именем Хайяма, ни одно из них нельзя ни категорически
приписать  авторству  Омара  Хайяма, ни вычеркнуть решительно из
его поэтического наследия.
   Хайямовские  четверостишия  весьма различны по идейно-темати-
ческому содержанию и далеко не равноценны по художественным дос-
тоинствам.  Проведем  небольшое  сравнение. Вот три классических
хайямовских  рубаи. Точными штрихами набросана модель мироздания
-- за этими четырьмя строками мы почти воочию видим облик учено-
го, философа, астронома:

            Все обсудив без страха, мы истину найдем, --
            Небесный свод представим волшебным фонарем:
            Источник света -- солнце, наш мир -- сквозной экран,
            А мы -- смешные тени и пляшем пред огнем.
                                                (пер. Л. Некора)   [nek-0041]

   Сжато  до предела формулирует поэт самую суть проблемы: Чело-
век -- Вселенная, Человек -- Время:

             Круг небес, неизменный во все времена,
             Опрокинут над нами, как чаша вина.
             Это чаша, которая ходит по кругу.
             Не стони -- и тебя не минует она.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0176]

             Был ли в самом начале у мира исток?
             Вот загадка, которую задал нам бог.
             Мудрецы толковали о ней, как хотели, --
             Ни один разгадать ее толком не смог.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0009]

   И  рядом  иной  раз незамысловатые сентенции, и по мысли и по
легкой  изящной манере выражения вполне традиционные для раннек-
лассической персидско-таджикской поэзии:

             Не тверди мне, больному с похмелья: "Не пей!"
             Все равно я лекарство приму, хоть убей!
             Нету лучшего средства от горестей мира --
             Виноградною кровью лечусь от скорбей!.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0392]

   В обширном цикле хайямовских рубаи особенно поражает исследо-
вателя противоречие, нередко взаимоисключение содержащихся в них
идей.  Мы видим в этих стихах страстное стремление постичь тайны
рока и агностицизм, проповедь активного добра и отгораживание от
мира, беспечную теорию "одного дня" и обывательскую мудрость са-
мосохранения, сетование на несправедливость неба в распределении
земных благ и высмеивание сытого благополучия. Мы находим в чет-
веростишиях полярно противоположные точки зрения: ироничное спо-
койствие  все постигшего мудреца и отчаянно-дерзкий протест бун-
таря. Поэт пленен жизнью, жизнь -- неиссякаемый источник наслаж-
дений:

             Сад цветущий, подруга и чаша с вином --
             Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
             Да никто и не видел небесного рая!
             Так что будем пока утешаться в земном.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0423]

   И  вот  --  отвращение от жизни, в смерти поэт видит желанный
исход  от  мучений  земного бытия. А еще лучше -- не знать этого
света совсем :

             Добровольно сюда не явился бы я.
             И отсюда уйти не стремился бы я.
             Я бы в жизни, будь воля моя, не стремился
             Никуда. Никогда. Не родился бы я.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0122]

   Эту  пестроту ценностных ориентаций, "смесь высоких доблестей
и  низменных  страстей" некоторые литературоведы относили не без
оснований  за  счет вплетения в поэтическое наследие Хайяма сти-
хотворений  других поэтов, каждый из которых выражал свой взгляд
на мир.
   Однако это верно лишь отчасти. В обширном хайямовском цикле -
-  и в этом еще одна загадка, заданная Омаром Хайямом, -- четве-
ростишия слиты столь органично, что "бродячие" рубаи не ощущают-
ся  чужеродными  равным  образом  ни в диванах многих поэтов, ни
среди  стихотворений  великого Хайяма. Смены и перепады настрое-
ний,  широкий  разброс  оценочных  суждений  о жизни, -- в общем
свойственные  живому человеку на разных этапах его земного пути,
--  мы  наблюдаем  у многих персидско-таджикских авторов XI--XIV
веков,  каждый из которых нес в себе большую или меньшую частицу
хайямовского гения.
   Хайям, философ и лирик, несомненно опирался в своем поэтичес-
ком  творчестве на свой опыт жизни в большом городе, на умонаст-
роения  окружавших его образованных горожан. В хайямовских моти-
вах, в самой их противоречивости следует видеть тот набор всече-
ловеческих  истин, которые мы находим в пословичном фонде любого
из  народов.  Облеченные  в  меткие речевые формулы -- афоризмы,
сжатые  сентенции,  меткие  присловья, -- они извечно питали дух
человека в его неудовлетворенности жизнью. Философские рассужде-
ния  и житейская дидактика, заложенная в хайямовских четверости-
шиях,  должны нами пониматься расширительно: в них художественно
выражены мысли и чувства, имевшие хождение в широких слоях насе-
ления средневекового города,
   Эта  часть  ранней персидско-таджикской поэзии -- хайямовские
четверостишия, включая все "странствующие" и "бродячие" и -- ши-
ре  --  хайямовские  мотивы  вообще, -- представляет особую цен-
ность.  Мы можем рассматривать их как своего рода "обобществлен-
ную"  житейскую  мудрость  и  "обобществленную"  лирику, которая
прежде  всего  и была пищей для ума и сердца в средневековом об-
ществе.  Кочевание  их  из дивана в диван и многовариантность --
лучшие  свидетельства широкой распространенности их, сопряженной
со множественностью переписок и устных передач.
   Непосредственное  отражение  в хайямовских четверостишиях го-
родского свободомыслия можно увидеть еще и в том, что лирический
герой  Хайяма -- гуляка-вольнодумец, так называемый ринд, -- был
в  эту эпоху одним из самых популярных персонажей персидско-тад-
жикской литературы. Строки хайямовских стихов обрисовывают коло-
ритную фигуру ринда:

             Вот беспутный гуляка, хмельной ветрогон:
             Деньги, истину, жизнь -- все поставит на кон!
             Шариат и Коран -- для него не закон.                  [Ш-003],[К-021]
             Кто на свете, скажите, отважней, чем он?
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0068]

Некоторые четверостишия написаны от имени ринда:

            Говорят, что я пьянствовать вечно готов, -- я таков!
            Что я ринд и что идолов чту, как богов, -- я таков!    [Р-006]
            Каждый пусть полагает по-своему, спорить не буду.
            Знаю лучше их сам про себя, я каков, -- я таков!
                                               (пер. В.Державин)   [der-0214]

   Тексты хайямовских четверостиший, и, может быть, прежде всего
"странствующих",  -- важный источник для изучения идеологической
жизни средневекового города Ирана и Средней Азии.
   Заметим,  что "странствование" заложено в самой природе крат-
кого  афористического жанра рубаи: стихотворения-эпиграммы, сти-
хотворения-реплики. Способность утрачивать авторство, свойствен-
ная крылатым выражениям и литературным пословицам, перешла в оп-
ределенной  мере и к четверостишиям, в особенности к тем из них,
которые  вобрала  в  себя  стихия устной выразительной речи. Для
ранней  персидско-таджикской поэтической классики отмечено также
следующее своеобразное явление: поэт иногда подписывал собствен-
ные  произведения -- из особого пиетета -- именем своего литера-
турного  кумира.  Очень  вероятно,  что поэты XII--XIV веков, --
когда  четверостишия  получили чрезвычайно широкое распростране-
ние, создавались и бытовали практически на всех социальных уров-
нях,  -- сами ставили под своими стихотворениями имя Омара Хайя-
ма.
   В фонде хайямовских четверостиший мы находим следы и другого,
прямо противоположного литературного явления.
   В подвижной общности этих "странствующих" стихотворений можно
обнаружить  небольшую  группу  антихайямовских четверостиший. Их
злые,  уничижительные строки развенчивают образ ученого, подчер-
кивают  бесплодность  и  пустоту  его знаний. Написанные некогда
ярыми  противниками  Хайяма,  ловко подмешавшими эти эпиграммы к
потоку его популярных четверостиший, они и поныне соседствуют со
стихами Омара Хайяма.
   Приведем здесь некоторые из них:

             Если бог не услышит меня в вышине --
             Я молитвы свои обращу к сатане.
             Если богу желанья мои неугодны --
             Значит, дьявол внушает желания мне!
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0368]

             Мастер, шьющий палатки из шелка ума,
             И тебя не минует внезапная тьма.
             О Хайям! Оборвется непрочная нитка.
             Жизнь твоя на толкучке пойдет задарма.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0055]

             О Палаточник! Бренное тело твое --
             Для бесплотного духа земное жилье.
             Смерть снесет полотняную эту палатку,
             Когда дух твой бессмертный покинет ее.
                                             (пер. Г. Плисецкий)   [pli-0388]

   По  мнению  А. Н. Болдырева, обратившего наше внимание на это
явление,  некоторые  из  подобных  антихайямовских четверостиший
принадлежат,  возможно,  к  эпохе  Омара Хайяма, написаны вскоре
после  его  смерти. Они были расчетливо внедрены -- помечены его
именем -- в состав поэтического наследия Хайяма, являя собой акт
непримиримой идеологической борьбы.
   Хайямовские четверостишия запечатлели страницы острых общест-
венных  столкновений,  имевших  место на Востоке в средние века.
Они  свидетельствуют,  сколь  действенна  была роль литературы в
этой борьбе.
   Факт,  что множество философских, вольнодумных рубаи циклизо-
валось  в виде хайямовских, можно понять только однозначно: Омар
Хайям был вдохновителем и идейным вождем оппозиционной городской
поэзии, так ярко зафиксировавшей существовавшие связи человека с
его временем,
   И все же есть четверостишия, которые, по эмоциональному выра-
жению  одного  из  известных исследователей персидско-таджикской
классики, не мог написать никто другой, кроме Омара Хайяма! Кон-
фликт  человека с творцом, утверждение круговорота, вечного дви-
жения  физического  субстрата природы, отрицание посмертного су-
ществования человека -- в этом Омар Хайям, столь близко подошед-
ший  к  материалистическому  осмыслению мироустройства, остался,
как поэт, единственным в истории классической персидско-таджикс-
кой литературы.

                              * * *

   Всемирная известность пришла к Омару Хайяму в XIX веке.
   Взрыв  всеобщего  интереса к его стихам, возникший в Англии в
начале  шестидесятых  годов  и распространившийся затем по всему
свету, представляет еще один замечательный феномен в истории ми-
ровой литературы.
   В 1859 году скромный английский литератор Эдвард Фитцджеральд
(1809--1883)  издал  на  собственные  средства тонкую брошюру, в
двадцать  четыре страницы, под названием "Рубайат Омара Хайяма".
Автор  уже  трех сборников литературно-философских эссе, стихот-
ворных  переводов  с древнегреческого и испанского, Фитцджеральд
проявлял  заметный  интерес  к классической персидско-таджикской
литературе,  читал  в  подлиннике Хафиза, Низами, Аттара, Джалал
ад-Дина  Руми, Джами; в 1856 году он издал в английском переводе
поэму  Джами "Саламан и Абсаль". С 1857 года Фитцджеральд сосре-
доточил свое внимание на Омаре Хайяме, когда в руки к нему попа-
ли копии двух рукописных сборников его четверостиший.
   Книжка  "Рубайат Омара Хайяма", включившая несколько десятков
четверостиший,  переведенных  английскими  стихами (без указания
имени  переводчика), почти два года пролежала в лавке известного
лондонского  издателя и книготорговца Бернарда Кворича, не заин-
тересовав ни одного покупателя. Фитцджеральд уже смирился с неу-
дачей;  как  вдруг весь тираж (он насчитывал всего 259 экземпля-
ров)  мгновенно-разошелся, а самый интерес к стихам Омара Хайяма
стал расти со скоростью степного пожара. Он вышел за пределы Ан-
глии,  захватил  все  страны Европы, Америку и вернулся в страны
Востока.