такие длинные, за гнутые кверху, замерли в  кра-
сивой суровости. Пальцы ее рук, длинные как ивовые  прутья,  пе-
реплелись, и все десять длиннющих ногтей сверкают  огнем  шираз-
ской краски. Высокая шея держит голову ровно и твердо  --  приз-
нак холодной настороженности. О чем  спрашивать  эту  красавицу?
Что требовать от нее? Какого ответа? Он написан, этот ответ,  на
лбу ее, белом и небольшом, на губах ее, он недвусмысленно  свер-
кает в глазах Эльпи. Вся поза румийки говорит "нет".  А  меджнун
все еще с надеждой глядит на нее!
   Она сидит на хорасанском ковре, поджав под себя ноги, по жен-   [Х-012]
ски красиво, по женски неотразимо. И глаза меджнуна невольно ос-
танавливаются на пальцах ног ее, чистых, как галька  в  роднике,
приятных, как вода в пустыне...
   -- Скажи мне, что тебе надо? -- повторяет Эльпи.
   Да, Хусейн понимает, что необходимо ответить на этот  вопрос.
Разве не должна она знать, чего надо ему? Любви ее, взгляда  ее,
сердца ее! И он находит в себе  силы,  этот  неистовый  меджнун,
чтобы заставить язык свой высказать все, что на сердце его.
   -- Эльпи, мне трудно говорить...
   -- Из-за моего господина?
   -- Да. И я скажу кое-что. Хочу, чтобы спала  пелена,  которая
мешает твоим глазам определить, где твой истинный друг... --  Он
перевел дыхание, попытался забыть о нем, этом  господине,  нынче
молчаливом. -- Я хочу напомнить о том, что сказала  ты  звездной
ночью в Багдаде...
   -- Напомни.
   -- Ты сказала: "Я твоя навечно". Сказала?
   -- Да! -- Эльпи не повела при этом даже бровью.
   -- Ты сказала: "Я пойду за тобой в огонь и в воду".
   -- Верно, сказала.
   Хусейн всплеснул руками. Он потрясен. Более  того:  потрясено
все его существо правдивостью ее, прямотой ее. А ведь  могла  бы
отказаться, могла заявить, что запамятовала.  Вполне  могла!  Но
нет, она подтверждает его слова Да еще как! В присутствии  свое-
го господина. Ладно, он пойдет дальше, он напомнит  ей  кое-что,
чего она не ждет. И меджнун несется вперед  очертя  голову.  Все
ему теперь нипочем!
   -- Ты целовала меня?
   -- Да, целовала.
   -- Я знаю тепло твоих ног.
   Она утвердительно кивает.
   Меджнун искоса глядит на господина Хайяма, но выражение  лица
у того отсутствующее. Его будто вовсе нет среди этих стен, слов-
но он далеко отсюда. И это немного смущает меджнуна.  Он  теряет
уверенность, напористость...
   -- Напоминая обо всем этом, Эльпи, я говорю тебе: оставь этот
дом, я внесу деньги за тебя, я сделаю все, чтобы ты была  хозяй-
кой в моем доме.
   Но разве не знает она, что нет у него ни денег, ни дома,  нет
ничего, кроме чрезмерной горячности и  желания  любить  красивую
женщину?
   -- Я соберу деньги... У меня много  богатых  друзей,  которые
помогут мне, которые сделают все, чтобы соединить нас. Я  и  дом
найду для тебя, и над ним будет небо такое же, как  и  здесь,  и
солнце такое же, как и здесь, и луна тоже...
   Она, кажется, делается снисходительнее к нему,  доверчивее  к
словам его. Она говорит тихо:
   -- Наверное, так...
   Хусейн чуть не подпрыгивает от радости. Все как будто идет на
лад. Нет, не может любить юная красавица этого пожилого --  нет,
старого! -- человека. Это ясно. Это ясно даже слепому!
   -- Я не думаю, Эльпи, что твое сердце так быстро может  поза-
быть любящее его сердце. Я говорю "не  думаю",  а  теперь  скажу
так: я уверен, что два любящих  сердца  принадлежат  друг  другу
вечно. Не так ли?
   И снова, к его удивлению, она говорит:
   -- Да.
   Что он слышит?! Что ему еще надо? Поскорее  вызволить  ее  из
этого ада. И Хусейн обращает свой взгляд на господина Хайяма.  А
тот по прежнему каменный, по прежнему отсутствующий.  Слышал  ли
он все, что говорилось здесь ?
   -- Эльпи! -- кричит горячий меджнун,  --  Прошу  тебя:  скажи
господину, потребуй от него своего освобождения на законном  ос-
новании. Я внесу все деньги, необходимые для этого!
   И взволнованный меджнун умолкает. Теперь  необходимо  вызвать
господина Хайяма на объяснение, надо вырвать из него слово.  Его
молчание не только настораживает, но и озлобляет. Кто может  по-
ручиться за долготерпение меджнуна? Разве он не из плоти?  Разве
он не человек? И он не посмотрит на то, что здесь он  в  гостях.
Ради Эльпи пойдет на все...
   А хаким сидит, и дыхания его не слышно. Сущий индийский идол,
безжизненный идол. И глаза его полуприкрыты. И руки  скрестились
на груди. Невольно задаешься вопросом: а слышат ли уши  его?  Не
оглох ли он от любви или равнодушия? Что это с ним творится?
   На всякий случай Ахмад стоит за дверью.  Нет,  нельзя  остав-
лять господина с этим сумасшедшим! Что, ежели Хусейн подымет  на
него руку? Этого можно ждать от неистового меджнуна. Ибо  любовь
его есть болезнь его, болезнь сердца, недуг души...  Ахмад  гля-
дит в щелочку, которая на высоте глаз его. Не спускает взгляда с
меджнуна, как орел с ягненка на краю пустыни...
   Эльпи молчит. Она молчит напряженно, долго молчит  в  щемящей
тишине, в которой бьются три сердца. Их стук доносится  даже  до
Ахмада. И Ахмад решает, что это есть  тишина,  полная  глубокого
значения, тишина чрезвычайная, которая разрывается в конце  кон-
цов громоподобно.
   Эльпи ни на кого не смотрит.  Она  смотрит  куда-то  в  себя,
словно в зеркало... Что то она скажет?..
   "Ежели попросит помощи, пусть не ждет пощады этот ученый соб-
лазнитель. А ежели отвергнет?.." -- Так говорит про  себя  влюб-
ленный Хусейн.
   "Ну что ж, -- думает хаким, -- дело близко к развязке. А этот
меджнун очень влюблен, но не в этом беда. Худо, что он вовсе по-
терял голову или, что еще хуже, глуп  от  рождения.  Сидит  себе
меджнун, сидит и ждет ее решения. Но какого?"
   Зльпи заговорила. Спокойно. Неторопливо. Точно читала по  бу-
маге. Говорила она по арабски так, что казалось, всю жизнь  про-
жила в Каире или Багдаде. Откуда у нее такой великолепный  выго-
вор? Но не будем ломать над этим голову, лучше послушаем ее. Вот
ее слова:
   -- Дорогой Хусейн, я изменяла своему  прежнему  хозяину,  ибо
ненавидела его. А за что было  любить  его?  За  скаредство?  За
скотство и грубость? За обжорство и пьянство? И я изменяла  ему.
И он поймал нас с тобою, и ты был бит. И я была нещадно  наказа-
на. Он продал меня. Он разлучил нас. И только великий бог соеди-
нил нас в Багдаде. Я любила. Не кривила душой, слушала свое сер-
дце, свою душу.
   Меджнун сиял. Будто месяц в ясном небе. Он был  рад,  у  него
выросли крылья. Он готов был летать. Нет, не подвела его  Эльпи,
говорила она сущую правду, не щадя себя,  не  стесняясь  хакима,
хозяина своего!
   Эльпи продолжала:
   -- Да, ты знал тепло моих ног. Ты имел все, что хотел. И я не
жалею ни о чем...
   Меджнун готов встать из-за столика, взять ее за руку и вывес-
ти из этого проклятого дома... Но Эльпи продолжает:
   -- Я не обманывала тебя. И к чему обман? Это худшее из  того,
что я знаю. Я верила тебе и доверяла. Почему бы и нет? Разве  ты
плох? Посмотри на себя: ничем тебя не обидел бог. И право,  было
бы глупо не любить тебя, особенно если рядом  с  тобой  негодяй,
мнящий себя великим меджнуном.
   Хусейн на радостях потирал руки. Они сейчас уйдут отсюда -- в
этом он не сомневался. Но куда? Где дом его? Где крыша над голо-
вой? Кто построил ее? И когда?
   А Эльпи говорит:
   -- Я отдаю должное твоей смелости  и  самоотверженности.  Кто
действовал смело ? Ты. Кто не жалел своих сил, чтобы вырвать ме-
ня из когтей урода? Ты. Кто не думал при этом о  своей  безопас-
ности, кто презирал опасность? Ты. Неужели можно забыть все это?
   -- Нет! -- кричит Хусейн, восхищенный ее словами,  в  которых
сплошная правда...
   И она вдруг холодно заключает:
   -- И все таки, несмотря на все это, я прошу  тебя  об  одном:
оставь меня.
   Хусейн ничего не понимает. Эти слова плывут мимо него.
   -- Да, очень прошу: оставь меня. Я  объясню  тебе  почему:  я
люблю другого. Не будем обсуждать это.  Сердце  очень  часто  не
подвластно нам. Я остаюсь здесь на законном основании, то есть у
своего законного хозяина.
   Теперь-то, кажется, он кое что понял. И тогда,  шипя  змеепо-
добно, Хусейн вопрошает:
   -- Ты это говоришь мне? Повтори, что сказала...
   Он и приказывает, и умоляет в одно и то же время. Она  встает
и, не говоря более ни слова, выходит из комнаты. В  боковую  по-
тайную дверь.
   Хусейн не в состоянии даже посмотреть ей вслед, Уперся взгля-
дом в одну точку и словно язык проглотил. Нет, о чем он думает?
   Неожиданно голова его падает на грудь. Упирается в  нее  мощ-
ным подбородком. И Хусейн вздрагивает всем телом.  Раз,  другой,
третий... Плачет он, что ли? Да нет же, рыдает!  По  настоящему.
По мужски тяжело и не слышно.
   Хаким хлопает в ладоши: раз, два!
   И тут входят Ахмад. Слуга видит  озабоченное  лицо  хакима  и
сгорбившегося несчастного меджнуна.
   -- Ахмад, -- приказывает хаким, -- вина и еды!
   Слуга кланяется и выходит.


                               6
                      ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
                       О СТРАННОЙ ТРАПЕЗЕ


   Хусейн все еще сидел, уронив голову на грудь.  И  рыдал  без-
звучно, потеряв мужской стыд.
   В комнате горят светильники -- такие высокие, стройные,  мед-
но-желтые. Они  сработаны  исфаханскими  чеканщиками.  Ширазские
ковры утепляли каменный пол, холодный даже летом. Дом  этот  был
специально построен для хакима. Его  превосходительство  главный
визирь Низам  ал-Мулк  приказал  соорудить  его,  щедро  выдавая
деньги из казны. Здание  без  особой  роскоши.  Оно  удобно  для
жилья, работы и размышлений, но лишено внешней  привлекательнос-
ти. Кажется, строители и не заботились об этом. Дом стоит посре-
ди платанов, и внешность его просто теряется в зелени. Два  эта-
жа связаны между собой широкой деревянной лестницей.  Она  ведет
наверх из большой прихожей, посреди которой голубеет водяная ча-
ша мраморного бассейна. Окна высокие и узкие. Внутри здания  ца-
рит полумрак, следовательно, здесь прохладно, то есть  прохладно
настолько, насколько этого может добиться опытный зодчий...
   Ахмад принес белую скатерть, кувшин вина и  фрукты.  А  также
круглый хлеб, белый как снег. Он не спеша разложил все  это  пе-
ред мужчинами, стараясь не смотреть в сторону меджнуна.
   Хаким переломил хлеб и протянул кусок меджнуну -- грех  отка-
зываться от гостеприимно протянутого ломтя.
   Меджнун, к удивлению Ахмада, взял хлеб и машинально  направил
его в рот. И пожевал немного. Безжизненно, безвкусно. А ведь это
был теплый исфаханский хлеб!
   И в полной тишине хаким обронил:
   -- Жизнь земная вечна, вековечна...
   И снова в комнате стало тихо. Ахмад стоял в стороне неподвиж-
но. Меджнун беззвучно жевал.
   Поскольку меджнун молчал, то есть так молчал, что,  казалось,
не слышит ничьих слов, хаким счел  необходимым  несколько  иначе
выразить свою мысль. И он сказал:
   -- Жизнь беспредельна, и нет у нее ни начала,  ни  конца,  ни
каких либо границ...
   Было ясно, что истина, о которой хорошо осведомлены даже  но-
сильщики на базарах Исфахана, предназначена  для  ушей  Хусейна.
Теперь уже меджнун не мог не отозваться тем или иным образом  на
эту общеизвестную истину. Ибо ясно одно:  если  тебе  навязывают
простую мысль о том, что единица, будучи присоединена к единице,
равняется двум, то это кое-что да значит. Неспроста, стало быть,
объясняются с тобой простейшими истинами. А  зачем  говорить  об
этом за столом? Может быть, для того, чтобы отвлечь внимание  от
главного? Но разве любовь заноза? Разве ее так просто вынуть  из
сердца? Нет, хаким затевает долгий и сложный  разговор.  Это  не
сомнение. Все теперь зависит от Хусейна. Стоит ли вести беседу в
его положении? После того, как Эльпи произнесла  свои  безжалос-
тные и непонятные слова?..
   А хаким продолжал:
   -- Жизнь человеческая, жизнь одной особи есть мгновение.  Она
сверкает светлячком в беспредельной беспредельности, в неспокой-
ном, извечном потоке...
   Разве дервиши не о том же толкуют? Самый последний  дервиш  в   [Д-004]
караван-сарае. Разумеется, жизнь одного человека -- это  вспышка
в ночи или при дневном свете. Это миг один единственный. Кого же
может поразить и эта потертая истина?
   Однако, как видно, хакиму нужен язык меджнуна, а  не  истина.
Надо развязать язык Хусейну. В этом все дело.
   Меджнун вдруг почувствовал приступ голода. Это с  ним  бывало
после душевной встряски. Говоря откровенно, он плохо ел все  эти
дни. И не ощущал голода. А вот теперь, когда эта проклятая Эльпи
вылила на него кувшин холодной воды, когда его потряс  невероят-
ный холод, чуть не перешедший в озноб, ему захотелось есть.  Тем
более что стол воистину великолепен:  белая,  снежная  скатерть,
яркая зелень, белый хлеб и агатового цвета  вино.  Очень  трудно
удержаться...
   -- Друг мой, -- говорит хаким, обращаясь к меджнуну, --  дос-
тавь удовольствие этому дому: попробуй немного,  голодный  желу-
док -- плохой помощник в любом случае.
   И налил вина. Оно заиграло так, что рука не  могла  не  потя-
нуться к чаше. И она, представьте себе, потянулась, и чаша  ока-
залась в руке меджнуна. И губы сами приникли к прохладному  гли-
няному краю. И меджнун отпил вина. А потом быстро осушил чашу  и
сказал Ахмаду.
   -- Еще, если не жалко.
   Ахмад мигом бросился к гостю и наполнил чашу. Меджнун выпил и
эту. И на сердце у него полегчало. И он сказал:
   -- Насколько я уразумел из твоих слов, господин Хайям,  жизнь
беспредельна, а человек в ней точно козявка.
   -- Не совсем так, -- возразил Хайям, -- я сказал, что челове-
ческая жизнь не долее века простенького светлячка.
   -- Стало быть, наша жизнь коротка?
   -- Да, Хусейн уважаемый, и даже очень.
   -- И что из этого следует? -- Меджнун  уставился  на  ученого
мужа, на похитителя прекрасной Эльпи. Впрочем, надо  разобраться
еще, насколько она прекрасна...
   -- Только одно, -- с готовностью ответил Хайям: -- Лови  миг,
живи в свое удовольствие и не осложняй свою жизнь. Особенно неу-
давшейся любовью,
   -- Понимаю, -- сказал меджнун, -- ты хочешь принести мне  ус-
покоение. Богатые вроде тебя всегда идут бедным навстречу:  сна-
чала обирают их, потом успокаивают стаканом родниковой воды  или
вина.
   Хаким медленно приподнял правую руку. И ладонь  его  подалась
резко вправо, а потом влево: он дал понять, что меджнун не прав.
   Хусейн горько усмехнулся. Но, казалось, смирился: и  уплетал,
что называется, за обе щеки, и запивал вином. Откуда  это  прек-
расное вино? Сказать по правде, он ни разу ничего  подобного  не
пробовал. Может быть, из погребов самого султана? И чем его  так
остудили? Имеется ли поблизости родник? Или подвал  так  прохла-
ден, что все стынет небывалым образом?  Аллах  с  ним,  со  всем   [А-017]
этим! Важно, что вино хорошее, холодное.
   Омар Хайям объясняет, что он имел в виду, повторяя общеизвес-
тные истины. Говорит, попивая вино:
   -- Вот ты, Хусейн, сидишь передо мной. Наверное, ты вдвое ме-
ня моложе. Наверное, и вдвое менее опытный в жизни. И то, что  я
скажу, -- можешь поверить мне чистая правда. И все это от чисто-
го сердца. Ты, несомненно, таишь на меня обиду, а может, даже  и
злобу. Мне тоже не за что благодарить тебя --  ты  уже  доставил
много неприятного. А почему?.. Я отвечу тебе сам.
   Омар Хайям пригубил -- раз, другой,  третий.  Омар  Хайям  не
спускал глаз с молодого меджнуна. И тот слушал старшего  как  бы
поневоле. Нельзя было не слушать,
   -- Мы часто делаемся несчастными оттого, что забываем о прос-
тых истинах. Мы держим их в голове, как ненужную  или  малоинте-
ресную вещь. А почему? Почему мы не возвращаемся к ним,  простым
истинам?.. Почему обижаемся, когда напоминают нам о них?
   Меджнун хотел что-то возразить, но хаким жестом остановил его.
   -- Дай договорить, прошу тебя... Почему  я  напомнил  тебе  о
бесконечности жизни, о нескончаемой жизни некой  субстанции,  из
которой, как это утверждали еще греки, состоит весь мир, все жи-
вое и мертвое? И почему я сказал о мгновенье, в которое  мы  жи-
вем? Я связал вечность и мир, мир и наше краткое  существование.
Все потому... -- хаким сделал паузу. -- Все потому, что ты,  ес-
ли действительно любишь эту молодую женщину по имени  Эльпи,  не
можешь не мыслить, не можешь не быть своеобразным философом, не-
ким мудрецом или просто рассудительным. Ты меня понял?
   Меджнун кивнул. (Судя по тому, что  знал  он  арабский  язык,
грамота отнюдь не была чужда  ему.  Это  всегда  заметно,  когда
имеешь дело с человеком грамотным, малограмотным  или  вовсе  не
грамотным.) Он сказал:
   -- В общем, мне понятна твоя мысль, но мне неясно одно...
   -- Что именно, Хусейн?
   -- К чему все это? -- Он имел в виду и эти разговоры,  и  эту
трапезу.
   Омар Хайям рассмеялся, предложил осушить чашу до дна.
   -- Я ждал этого вопроса. Слова мои направлены только к  одно-
му... Я хочу, чтобы ты уразумел хорошенько одну простую вещь: мы
живем недолгий срок. Увы, недолгий!
   -- И что же?
   Хаким покачал головой, и взгляд  его  стал  грустным,  словно
вспомнил он нечто весьма и весьма огорчительное.
   -- В этот недолгий срок, -- хаким, кажется, обращался  только
к себе, -- мы должны уместить и горе свое, и радости. Мы  должны
и полюбить, и разлюбить, должны  очароваться  и  разочароваться.
Многое предстоит пережить. Лоб наш  покрывается  сеткой  морщин.
Сердце бьется все глуше и глуше. Мозг устает от  постоянных  за-
бот. Колени слабеют с годами и пропадает зрение... Я  выхожу  из
дому, ступаю на землю и вдруг ловлю себя на том, что  ступил  на
прекрасный глаз...
   -- Глаз? -- спросил удивленный меджнун.
   -- На прекрасный, Хусейн, на великолепный глаз!
   -- Это как же понимать? -- Хусейн сам налил себе вина  и  вы-
пил залпом. Ему становилось все легче и легче.
   -- Понимать следует в прямом смысле. Я ступаю  на  прекрасный
глаз. И ты ступаешь на прекрасный глаз. Все мы шагаем  по  прек-
расным глазам.
   Меджнун подивился этим словам, отставил чашу, перестал  есть.
Он вытер губы грубым платком, ухватился  руками  за  собственные
колени, словно пытался вскочить.
   -- Мы? С тобою? По глазам?.. По прекрасным глазам?  --  нако-
нец вымолвил он.
   -- Да, по самым настоящим, самым прекрасным, которые и плака-
ли, и смеялись. Это были сестры Эльпи, это были ее  подруги,  ее
предки, ее родители. -- Хаким на  клонился  и  произнес  довери-
тельно: -- Кто нибудь когда нибудь ступит и на ее глаза.
   -- На глаза чудесной Эльпи?! -- вскричал меджнун.
   -- Да, -- безжалостно произнес хаким.
   -- О аллах! -- Хусейн вскинул руки, закрыл ими лицо и застыл.   [А-017]
Так он просидел в полной неподвижности почти целую минуту.
   Хакиму тоже тяжело. Но что поделаешь, такова  жизнь,  Не  ему
переделывать ее. Так создал ее тот, который над хрустальным  не-
бесным сводом сидит и все знает, все зрит и ничего не предприни-
мает для того, чтобы восстановить справедливость, чтобы не  уби-
вать прекрасные глаза, яркие, как звезды в небе.
   -- Вот видишь, -- продолжал хаким, -- как скверно  мы  живем,
как жалок наш мир и вместе с ним все мы и как жесток  созидатель
всего сущего. -- Ему хотелось втемяшить эту мысль в голову моло-
дого меджнуна: -- Вот ты расстроен. Нерадостно и мне, Мы оба ох-
вачены жалостью к глазам тех, кого уже нет, мы осознаем  неспра-
ведливость, царящую в этом мире...
   -- Это ужасно, -- вздохнул меджнун, отнимая руки  от  поблед-
невшего лица.
   -- Это не то слово, -- сказал хаким. -- Несправедливо все  от
начала и до конца! Кто меня позвал сюда?  Он!  --  Хаким  указал
пальцем наверх. -- Кто гонит меня прочь? Он! Кто заставляет  ме-
ня страдать сверх всякой меры? Он! А зачем?
   Хаким повернулся всем корпусом к меджнуну. Он смотрел на  не-
го так, как смотрит великий индусский маг на очковую змею.  Ома-
ру Хайяму хотелось, чтобы молодой человек сам  ответил  на  этот
вопрос -- "зачем?". Хаким налил вина и почтительно поднес  собе-
седнику чашу. Меджнун с бла