Андре Жид.
Рассказы и повести

Пасторальная симфония
Молодость
Страницы из дневника
Изабель
Заметки
Подземелья ватикана
Урок женам
Робер
Тесей
Топи
Тесные врата


    Андре Жид.
    Пасторальная симфония

   OCR: anat_cd  pisem.net



   Перевод Б. А. Кржевского
   "Пасторальная симфония"
   вышла в свет в 1919 году
ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
   10 февраля 189...
   Снег, падавший не переставая  в течение трех дней,  занес дороги. Я  не
мог отправится в Р..., куда за последние пятнадцать лет я  два раза в  месяц
ездил  для  совершения  треб. Сегодня в часовне  Ла  Бревин  собралось всего
тридцать человек верующих.
   Я постараюсь  использовать досуг,  предоставленный  мне  моим невольным
заключением, для того  чтобы оглянуться назад и рассказать, как вышло, что я
взял на себя заботы о Гертруде.
   Мне хотелось  здесь изложить все,  что относится к формированию и росту
этой  кроткой  души,  которую  я,  видимо,  вывел  из  мрака  лишь  для  для
благоговения и любви. Слава господу за то, что он доверил мне это дело.
   Два  с половиной  года назад, едва  я вернулся из Ла Шо-де-Фон, ко  мне
торопливо вошла  незнакомая девочка, прося выехать за семь километров отсюда
к бедной старухе, которая умирает. Лошадь  еще не была  распряжена;  я велел
девочке  сесть  в  кабриолет  и  захватил  с  собою фонарь,  не  рассчитывая
вернуться домой до наступления ночи.
   Мне казалось, что я отлично знаю окрестности моего округа, но, когда мы
миновали  ферму Ла Содре, ребенок указал мне  дорогу, по  которой я не ездил
еще ни разу. Впрочем, через километра два я узнал на левой стороне небольшое
таинственное озеро,  по которому  я еще молодым человеком иногда  катался на
коньках. Целых пятнадцать лет мне  не случалось больше  его видеть, так  как
мои  пасторские  обязанности  не  призывали меня в эти  края; я  не сумел бы
объяснить, где оно, собственно, находится, и до такой степени перестал о нем
думать, что, когда  вдруг узнал его в  золотисто-розовом очаровании  вечера,
мне показалось, что я видел его только во сне.
   Дорога шла вдоль реки, вытекавшей из озера,  пересекала  опушку  леса и
затем тянулась вдоль  торфяника.  Я безусловно  еще ни разу  не бывал в этих
местах.
   Солнце садилось, и мы  довольно долгое время двигались в темноте, когда
моя юная проводница указала наконец пальцем на  склоне холма хижину, которую
легко можно было  бы принять за необитаемую,  если бы  не вылетавшая  оттуда
тонкая струйка дыма,  отливавшая голубым в тени и  бледневшая  на золотистом
небе. Я привязал лошадь к ближайшей яблоне; затем я прошел вслед за ребенком
в темную комнату, где недавно скончалась старуха.
   Суровость  пейзажа,  безмолвие  и торжественность  часа повергли меня в
оцепенение.  Довольно  молодая  женщина  стояла на  коленях  возле  кровати.
Девочка, которую я принял было за внучку покойницы, оказалась служанкой; она
зажгла дымящую свечу  и затем тоже неподвижно  остановилась в ногах кровати.
Во время долгого пути я несколько раз пробовал  с ней заговорить,  но не мог
вытянуть из нее и четырех слов.
   Стоящая на коленях женщина встала.  Она  была  не родственницей,  как я
было  представил  себе вначале,  а  просто соседкой,  знакомой,  за  которой
сходила  служанка,  заметив,  что  хозяйка  ослабевает,  и  она  согласилась
посторожить у тела. Старуха,  объяснила  она мне, угасла  без страданий.  Мы
уговорились с  нею  о  мерах,  которые  необходимо  принять  для  похоронных
обрядов.  Как и всегда в этих захолустных  местах, мне пришлась  все  решать
самому.  Меня несколько смущало,  должен  сознаться,  поручить охрану  этого
дома,  каким  бы бедным  он  ни  казался,  лишь соседке  и девочке-служанке.
Впрочем,  трудно  было  бы  допустить,  что  в  каком-нибудь закоулке  этого
нищенского жилища было спрятано сокровище... Да и чем здесь я мог бы помочь?
Я все-таки справился, остались ли у старухи наследники.
   Соседка  взяла  в  руки  свечу и осветила ею угол очага:  я мог  смутно
различить какое-то существо, сидевшее у камелька и, по-видимому, погруженное
в сон; густая копна волос почти полностью скрывала ее лицо.
   -- Это  слепая  девушка; по  словам  служанки --  племянница  покойной;
кажется, больше  в семье никого нет, Ее следует устроить в богадельню; иначе
я не представляю себе, куда ей деваться.
   Я  был  неприятно поражен  этими  словами,  предрешавшими в присутствии
сироты  ее судьбу, чувствуя,  сколько огорченья могла причинить  эта  резкая
фраза.
   -- Не будите ее, -- тихо произнес  я, приглашая  соседку хотя бы только
понизить свой голос.
   --  Ну,  я не  думаю, чтобы она спала;  это ведь  идиотка; она не умеет
говорить  и  ничего  не  понимает,  когда  к ней  обращаются.  За  все утро,
проведенное  мной  здесь,  она, можно  сказать,  с  места не двинулась.  Мне
показалось  вначале, что  она глухая;  однако служанка уверяет, что  нет,  а
просто старуха, сама страдавшая глухотой, никогда не обменивалась  с ней  ни
единым словом, как, впрочем, и ни с  кем, и если  раскрывала  рот, то только
для того, чтобы есть и пить.
   -- Сколько ей лет?
   -- Лет пятнадцать, я думаю; впрочем, я знаю об этом столько  же,  как и
вы.
   Мне сразу не пришла  в  голову взять на себя заботу  об этой  покинутой
девушке;  но позже,  когда я  помолился,  или,  вернее,  во  время  молитвы,
совершенной в присутствии соседки  и юной служанки, опустившихся на колени у
изголовья покойницы,  я, тоже коленопреклоненный, вдруг подумал, что сам бог
ставит на моем пути своего рода обязанность и  что я не  могу уклониться  от
нее,  не проявив постыдного малодушия. Когда  я поднялся на ноги, у меня уже
созрело решение  увезти девочку  сегодня же вечером, хотя  и  не уяснил себе
точно,  что я с ней буду делать впоследствии и как я ее устрою.  Я оставался
там еще некоторое время, вглядываясь в уснувшее лицо покойной, морщинистый и
провалившийся рот которой,  казалось, был стянут шнуром, как кошелек скупца,
приученный  не выпускать  из  себя  ничего  лишнего. Затем,  повернувшись  в
сторону слепой, я сообщил соседке о своем намерении.
   -- Ей, конечно,  не следует завтра находиться здесь при выносе тела, --
ответила она. И этим ограничилась.
   Сколько  вещей можно было  бы устроить легко, не  будь тех химерических
затруднений,  которые  люди  любят иногда себе выдумывать. С самого  детства
сколько раз мы отказываемся сделать намеченное нами дело единственно потому,
что вокруг нас все время повторяют: он никогда этого не сделает!
   Слепая позволила увести себя как какую-то инертную массу. Черты лица ее
были  правильны и довольно красивы, но совершенно  лишены выражения. Я  взял
одеяло  с тюфяка,  на  котором она, видимо  спала  в  углу,  под  внутренней
лестницей, выходившей на чердак.
   Соседка проявила любезность и помогла  мне ее  тщательно закутать,  так
как ночь была  светлая,  но холодная; когда фонарь кабриолета  был зажжен, я
пустился в путь, увозя приникший  ко мне ком тела, лишенный  души,  -- тела,
жизнь которого я воспринимал через передававшуюся мне едва ощутимую теплоту.
Всю дорогу я думал: неужели  она  спит?  И что это за  непробудный сон!  Чем
отличается у нее  бодрствование от сна?  Жилица ее непросветленного  тела --
душа, должно  быть, ждет, замурованная, чтобы коснулся  ее наконец луч твоей
благодати,  господи! Позволь  же моей любви  совлечь с нее, если  можно, эту
ужасную тьму!
   Я настолько пекусь об истине, что не хотел бы умолчать о том нелюбезном
приеме, который  я  встретил  по  возвращении домой.  Жена  моя -- подлинный
цветник  добродетелей; даже  в  самые тяжелые минуты, которые нам  случалось
иногда переживать, я не  имел случая  ни на мгновение усумниться  в  высоких
качествах ее сердца; но  ее  природное милосердие не  терпит неожиданностей.
Это -- женщина  порядка, которая не любит ни преувеличивать, ни преуменьшать
велений долга. Самое  милосердие  ее отличается размеренностью, как если  бы
богатства любви  можно было вообще исчерпать. Это  -- единственный наш пункт
расхождения...
   Первая  ее  мысль, когда  она  увидела  в  тот вечер, что я  приехал  с
девочкой, отлилась в восклицании:
   -- Что это еще за бремя ты взвалил на себя?
   Как и  всегда, когда между  нами  должно было произойти  объяснение,  я
начал  с  того. что  поспешил удалить  детей, которые стояли тут же, разинув
рты, полные вопросов и удивления. О, как далек был этот прием от того,  чего
мне так сильно хотелось! Одна только малютка Шарлотта стала  вдруг плясать и
хлопать  в  ладоши,  сообразив,  что  из кабриолета должно  появиться что-то
новое,  что-то  живое.  Но  все  остальные, уже  вышколенные матерью, быстро
сумели ее охладить и образумить.
   Наступила крайне стеснительная минута. И так  как  ни жена,  ни дети не
знали,  что перед  ними находится слепая,  они никак ни могли объяснить себе
того  исключительного  внимания, с  которым я  направлял ее шаги.  Я сам был
до-нельзя  выбит  из колеи теми  странными стонами, которые  стала испускать
несчастная калека, едва лишь моя рука оставила руку, за которую я держал  ее
во  время поездки. Это не было человеческим стоном: можно было подумать, что
жалобно скулит собачонка. Вырванная в первый раз  из  узкого круга привычных
впечатлений, составлявших для нее весь ее мир, она никак не могла устоять на
ногах, а  когда я придвинул ей стул, она свалилась на землю, точно совсем не
зная, что на него можно сесть; я подвел ее  ближе к очагу,  и она  несколько
успокоилась,  когда  ей  удалось опуститься  на корточки в той самой позе, в
которой я увидел ее в первый раз прижавшейся к облицовке камина у старухи. В
кабриолете она тоже соскользнула с сиденья и всю дорогу сидела у моих ног. И
все-таки жена  стала мне  помогать, ибо естественные движения  оказываются у
нее самыми лучшими, но зато разум ее все время восстает и нередко берет верх
над сердцем.
   -- Куда же оно теперь денется? -- спросила она  после того, как девочка
была наконец устроена.
   У меня задрожала  душа, когда  я услышал этот средний род, и я с трудом
совладал с движением  негодования. Все  еще  под сильным  впечатлением своей
долгой и мирной думы я сдержался и,  повернувшись к  своим, снова ставшим  в
кружок, положил руку на голову слепой.
   -- Я привел  потерянную овцу, -- сказал  я со всей торжественностью, на
какую я был способен.
   Но  Амелия  не   допускает  мысли,  что  в  евангельском  учении  может
содержаться крупица  неразумия или сверхразума. Я увидел, что она собирается
возражать, и тогда  я сделал знак Жаку  и Саре, уже привыкшим к нашим мелким
супружеским пререканиям и к тому же весьма мало любопытным от природы (часто
даже  недостаточно любопытным, по-моему). Но поскольку жена все  еще была  в
замешательстве и как будто даже раздражена присутствием посторонней:
   -- Ты можешь говорить и при ней, -- вставил я: -- бедная девочка ничего
не понимает.
   Амелия начала с заявления, что она мне  нисколько не возражает, --  это
обычное начало  ее нескончаемо длинных разговоров, --  и что ей, как всегда,
остается только подчиняться всем моим абсолютно непрактичным, идущим вразрез
с приличиями и здравым смыслом выдумкам. Выше  я  уже  упоминал, что  я  еще
ровно ничего не решил относительно будущего устройства этой девочки. Я всего
только предусматривал (и при этом крайне  смутно)  возможность устроить ее у
нас и должен сказать, что никто другой, как сама  же Амелия, натолкнула меня
на эту  мысль, когда спросила, не нахожу ли  я, что "у нас в доме и без того
народу довольно". Потом  она  подчеркнула, что  я  всегда вырываюсь  вперед,
нисколько не заботясь о том,  хватает ли сил у тех, кто живет со мной рядом;
что,  по  ее мнению, пятерых детей и без того с нас достаточно  и что  после
появления на свет Клода (который как раз в эту  минуту, словно откликаясь на
свое имя, начал кричать в колыбели) "счет", можно  сказать, переполнен и что
она совсем сбилась с ног.
   При первых  словах  ее пропроведи  из глубины моей души  к  самым губам
подступили евангельские слова, но  я их  все-таки не сказал, ибо  мне всегда
казалось  бестактным  прикрываться в  житейских делах авторитетом священного
писания. Но, когда она сослалась на усталость, я сконфузился, припомнив, что
уже не в первый раз  мне случается перекладывать  на  плечи жены последствия
необдуманных порывов моего рвения. Впрочем, ее укоры уяснили мне собственный
долг; я кротко попросил  Амелию  рассудить,  не  поступила бы и она  на моем
месте совершенно так  же, и  неужели она  могла бы покинуть в беде существо,
которому явно не на кого больше опереться? Я  прибавил,  что я не делаю себе
никаких иллюзий относительно того груза новых забот,  который прибавит к  ее
хозяйственным хлопотам уход за  увечной  жилицей, и что я сожалею о том, что
не в состоянии достаточно часто приходить ей  в этом на  помощь. Под конец я
успокоил  ее, как мог, и просил ее не срывать  на неповинной девочке досады,
которой та  безусловно  не заслужила.  Я указал еще и на то, что Сара  уже в
таком возрасте,  когда она может гораздо  больше  помогать  матери, а Жак  и
совсем обойдется без ее  забот.  Одним словом,  господь  вложил  в  мои уста
нужные слова  для того, чтобы помочь ей примириться с фактом, который, --  я
глубоко в том убежден, -- она давно  бы  уже приняла, если  бы самое событие
оставило ей больше времени для раздумья и если бы я не распорядился врасплох
ее волей.
   Я  считал, что  дело мое выиграно; дорогая моя Амелия собралась было  с
добрым сердцем подойти к Гертруде,  как вдруг ее раздражение забушевало пуще
прежнего,  ибо  при  свете  лампы, взятой  для того,  чтобы  лучше осмотреть
девочку, она убедилась в ее чудовищной нечистоплотности.
   -- Но ведь это зараза, -- крикнула она. -- Почистись щеткой, щеткой, да
поскорее!  Не  здесь!  Пойди,  отряхнись на дворе.  Боже  мой; ведь  все это
облепит детей! Ничего на свете я так не боюсь, как вшей.
   Возражать не приходилось,  они так и кишели на бедной девочке. Я не мог
удержаться от жеста отвращения при  мысли, что я долго прижимал  ее к себе в
кабриолете.
   Когда  две минуты  спустя,  почистившись как  нельзя более тщательно, я
снова вернулся, я увидел, что жена упала в кресло, обхватив голову руками, и
бьется в приступе рыданий.
   -- Я не хотел подвергать твою  стойкость подобному испытанию,  -- нежно
обратился я к ней. --  Во всяком случае, сейчас уже вечер,  время позднее, и
ничего теперь увидеть нельзя. Я урву время от сна и буду поддерживать огонь,
возле которого ляжет девочка. Завтра мы ей  острижем волосы и отмоем ее  как
следует.  Ты станешь  присматривать за ней только тогда,  когда  ты  сможешь
глядеть на нее без ужаса. И я попросил жену ни слова не говорить детям.
   Пора  было садиться  за ужин. Моя поднадзорная, в сторону которой  наша
старушка Розалия,  подавая  на стол, послала целую  тучу суровых взглядов, с
жадностью проглотила поданную ей мною  тарелку супа.  За едой все молчали. Я
хотел было  рассказать о своем приключении, поговорить с детьми,  растрогать
их, дать  им  понять и почувствовать  всю необычайность  этой исключительной
бедности, возбудить в них жалость и симпатию к той, кого господь  внушил нам
взять к себе, -- но я побоялся снова вызвать в Амелии раздражение. Казалось,
будто мы дали друг другу слово пройти мимо и позабыть о событии,  хотя никто
их нас, конечно, не был в состоянии думать о чем-нибудь другом.
   Я  был  очень тронут, когда,  больше чем через час после того,  как все
улеглись  и  Амелия  вышла из комнаты, -- обнаружил,  что  малютка  Шарлотта
приоткрыла  дверь  и в  одной  рубашечке  тихонько  вошла  босиком,  а потом
бросилась мне на шею, порывисто обняла и шепнула:
   -- Я не сказала тебе как следует покойной ночи.
   Затем, показав кончиком своего маленького указательного пальца на мирно
уснувшую  слепую,  на которую  ей захотелось взглянуть еще  раз, прежде  чем
отправится спать, она спросила:
   -- Почему я ее не поцеловала?
   -- Ты еще поцелуешь  завтра. А сейчас оставим ее в  покое. Она спит, --
объяснял я дочурке, провожая ее до двери.
   Затем я снова сел и проработал  до утра, читая книги и подготовляясь  к
ближайшей  проповеди. Несомненно, думал  я про  себя (так  вспоминается  мне
сейчас), Шарлотта выказала  сегодня  гораздо большую  чуткость, чем  старшие
дети, но разве каждый из них в ее годы не вводил меня вначале в заблуждение?
Даже  самый старший из них, Жак, от всего теперь сторонящийся,  замкнутый...
Принимаешь это за нежность, а они просто ластятся и ласкаются.
   27февраля
   Сегодня ночью снега снова выпало  очень много. Дети в  восторге, потому
что, по их словам,  скоро придется выходить на улицу через окна. Дело в том,
что утром дверь оказалась заваленной, и ходить можно только через прачечную.
Вчера я успел выяснить, что в деревне  запасов достаточно, так как некоторое
время нам несомненно предстоит быть отрезанными от внешнего мира. Не  первую
зиму нас засыпает снегом, но я не запомню,  чтобы когда-нибудь заносы бывали
такие  глубокие.  Я  пользуюсь  ими для того, чтобы продолжить начатый  мною
вчера рассказ.
   Я уже говорил,  что,  когда я вез к себе калеку, я  очень  неясно  себе
представлял, какое место может она занять в нашем доме.  Я знал, что жена не
окажет мне большого сопротивления, я знал, каким помещением  мы располагаем,
какие у  нас ограниченные средства. Я  поступил  так, как и всегда поступаю:
отчасти  по природному  влечению, отчасти из  принципа, отнюдь не пускаясь в
подсчеты  расходов,  в которые может вовлечь меня  мой  порыв (мне неизменно
казалось, что это было бы  противно духу Евангелия). Но одно дело полагаться
на бога, другое -- все возлагать на  своего ближнего. Мне вскоре показалось,
что я взвалил на плечи Амелии тяжкое бремя, такое тяжкое, что вначале совсем
растерялся.
   Я  помогал ей изо всех  сил состригать волосы девушки: я отлично видел,
что одно это вызывало в ней  отвращение. Но, когда дело дошло до того, чтобы
ее отчистить и вымыть, я должен  был  уступить место  жене;  и  я понял, что
самые тяжелые и неприятные обязанности от меня отпадают.
   Впрочем, Амелия не выразила больше ни малейшего неудовольствия. Видимо,
она уже подумала об этом  за ночь и приняла эту новую заботу;  казалось, что
она  даже находит в ней известное  удовольствие, и  я  заметил  у нее улыбку
после того, как  она  принарядила Гертруду. Беленькая шапочка  покрывала  ее
остриженную голову, которую я слегка напомадил; кое-какие старые вещи Сары и
чистое белье заменили грязные  лохмотья, которые Амелия только что отправила
в огонь.  Имя "Гертруда" было  выбрано Шарлоттой,  и  все мы  немедленно его
приняли,  оставаясь  в  неведении относительно ее  истинного имени, которого
сама сиротка  не знала,  а я нигде  не  мог  разузнать.  Она, очевидно, была
чуть-чуть моложе  Сары, поскольку вещи ее,  переставшие ей служить год  тому
назад, оказались девочке впору.
   Мне  следует сознаться: в первые дни я почувствовал,  что погружаюсь  в
глубокое разочарование. Я несомненно сочинил себе целый роман  о  воспитании
Гертруды, и реальная действительность принуждала меня круто с ним разорвать.
Безразличное,   тупое   выражение   ее  лица  или,  вернее,  его  абсолютная
невыразительность заморозило вплоть до самых  истоков мою добрую волю. Целые
дни она  проводила  у  очага, держась настороже; стоило  ей  заслышать  наши
голоса, особенно же наше приближение, и  черты ее лица, казалось, застывали;
они   утрачивали   свою  невыразительность,  только  когда  они  приобретали
враждебность,  при  малейшей  попытке воздействовать  на  ее  внимание,  она
начинала  стонать и ворчать как животное. Эта насупленность проходила только
с  наступлением  часа  еды, которую  я  ей подавал  сам  и  на  которую  она
набрасывалась с животной жадностью, невыразимо тягостной для посторонних.  И
подобно тому, как любовь призывает любовь, так и я чувствовал, что испытываю
только  отталкивание