руку, она  уже не была такой горячей. А Маршан, вернувшийся к полуночи, смог
констатировать необычайное улучшение ее состояния.
   --  Вот  видите, я был  прав, что надеялся,  -- сказал он,  отказываясь
признать вопреки  очевидности чудотворное воздействие  последнего причастия.
Тем  самым  событие,  которое,  как   ничто   другое,  должно  было  бы  его
переубедить, лишь укрепило каждого из нас в своем  собственном  мнении. Сама
Эвелина, выздоровление которой шло очень медленно, вышла из этого испытания,
не признав милости  Бога и став еще более упрямой,  подобно  тем,  кто,  как
сказано в Евангелии, имеет глаза, чтобы не видеть, уши --  чтобы не слышать.
В результате я  стал почти сожалеть, что Бог не взял  ее, когда она проявила
наибольшее послушание и даже в своем неверии признала его.
   В этой связи у меня было несколько особо важных соображений, которыми я
хочу здесь поделиться.
   Первое: результатом беседы, состоявшейся у  меня  с аббатом Бределем на
следующий  день  после  того  памятного   вечера,  было  чувство  печального
удивления. Как может быть, говорили  мы друг другу, чтобы перед лицом смерти
безбожник испытывал  меньший страх, чем  верующий, хотя у  него должно  быть
больше  оснований бояться? Христианин, перед тем как  предстать перед Высшим
Судией, осознает свое ничтожество, и это осознание одновременно помогает его
искуплению  и  поддержанию  в  нем  спасительной  тревоги,  в  то  время как
неведение  неверующего,  оставляя  его   умирать   в   состоянии  обманчивой
безмятежности, окончательно  его губит. Он бежит от Христа, отказывается  от
предлагаемого  ему  искупления, в котором  он, увы,  не  испытывает  срочной
потребности. Тем самым спокойствие, которое, как ему кажется, он испытывает,
и умиротворение перед смертью в какой-то степени  гарантируют ему проклятье,
и он, как никогда, близок к нему именно в тот момент, когда  он меньше всего
это подозревает.
   Хочу сразу же добавить, что,  употребив слово "проклятие",  я не имел в
виду  Эвелину, которая, как  я  уже говорил, по  моему мнению, примирилась с
Богом  в  свои  последние  мгновения  и  умерла  бы, как  я  хочу надеяться,
по-христиански.  Хотя  это была и  ложная тревога,  но в  конечном счете она
признала  Бога.  Тем  не  менее  верно,  что  аббат Бредель  и  я задавались
вопросом: а не должны  были бы мы несколько больше устрашить ее в тот момент
вместо того, чтобы успокаивать, как  делал Маршан, в первую очередь думавший
о плоти, а не о душе, и не понимавший, что само спасение плоти могло повлечь
за собой гибель души.
   Второе соображение,  которое я  высказал совместно  с аббатом Бределем,
касается рокового воздействия причастия,  так сказать, не совсем желанного и
не вполне заслуженного (ибо  кто из нас, грешников, вообще заслуживает этого
бесценного дара) той душой, которая в минуту,  когда Бог  идет ей навстречу,
не  делает  ни малейшего  усилия,  чтобы самой приблизиться  к нему. И тогда
кажется, что  это  озарение, принимаемое без  любви, лишь  погружает душу  в
бездну заблуждения. И мне было совершенно ясно, что Эвелина после  этого еще
более  погрязла в нем.  Когда мы  вновь встретились после ее  возвращения из
Аркашона, где она восстанавливала  силы,  а я не мог  находиться  с ней, ибо
из-за работы вынужден был  оставаться  в  Париже, я почувствовал в  ней  еще
большее упорство и сопротивление любому доброму влиянию и советам, которые я
пытался  ей давать.  В  складке  на  ее  лбу,  в  этой двойной  вертикальной
морщинке, которая  стала намечаться у нее между бровями, я  видел проявление
растущего упрямства, отрицание не  только  священных истин, но и всего того,
что я мог ей сказать, всего, что исходило от меня. Ее иронический  изучающий
взгляд   придавал   моим  самым   добродетельным  словам   оттенок  какой-то
неестественности и притворства. Или скорее  ее взгляд действовал на меня как
скальпель, как бы отсекая от  меня мои поступки, слова,  жесты,  и тем самым
они, казалось, исходили уже не от меня, а были как бы заимствованы. И вместо
того  чтобы, как  это  было бы  полезно, молиться  вместе  с нею и  раскрыть
одновременно Богу наши сердца, я вскоре  уже дошел  до того,  что вообще  не
осмеливался молиться  в ее  присутствии.  А  если  и  пытался  это сделать в
надежде на то, что ее  душа последуем моему примеру,  то моя молитва, еще не
будучи  произнесенной, тотчас теряла  весь  свой порыв  и, подобно  дыму  от
непринятого жертвоприношения, оседала внутри меня.  Ее улыбка, так же как  и
ее  взгляд,  мгновенно  замораживала  моей сердце, когда я протягивал  руку,
чтобы подать милостыню, и этот жест, к которому мое  сердце  уже не  лежало,
становился из-а  нее подобным жесту  Фарисея  из Евангелия, и поэтому сердце
мое  не испытывало от этого  жеста глубокой радости,  являющейся  источником
главного вознаграждения.
   Я  говорил,  что  растущее  неверие  Эвелины  все больше укрепляло  мои
религиозные убеждения, мою веру.  Никак не могу согласиться с тем,  что, как
бы ни совершенна была  моя добродетель, она могла отвратить Эвелину от веры,
как это можно предположить из ее дневника. Я отвергаю это ужасное обвинение,
означающее, что  я несу ответственность за ее духовное заблуждение. Неловкий
верующий все же  остается верующим; и когда он  неумело поет хвалу Богу, Бог
не может  на него за это  гневаться, и образ Бога в душе другого человека не
должен быть из-за этого искажен.
   Однако я  не хотел бы  незаслуженно обвинять  Эвелину. На самом  деле я
верю в то, что от природы она была  значительно  лучше  меня. Но является ли
это  основанием считать  неискренним любой, возможно,  даже  и не спонтанный
порыв моей души? Эвелина  от природы была добродетельна. Я же старался таким
стать. И разве не к этому каждый из нас должен стремиться? Был ли я не прав,
не желая  принимать  себя таким, какой я есть, желая  быть лучше? Что  стоит
человек без этого постоянного требования? Разве каждый из нас  не становится
глубоко несчастным, довольствуясь тем,  что он из себя представляет? Эвелина
презирала  во  мне стремление  к лучшему, то есть именно то,  что  презирать
нельзя.  Вероятно,  она  с  самого  начала  совершила  ошибку, но  что я мог
поделать?  В первое  время ее  любовь  ко  мне  затмевала  мои недостатки  и
промахи, но разве затем она должна  была  обижаться на меня, если я оказался
менее  умен, менее добр,  менее  добродетелен, менее мужествен,  чем  ей это
раньше казалось? Чем более ущербным я себя чувствовал, тем больше я нуждался
в  ее любви.  Мне всегда  казалось,  что  "великие люди" меньше нуждаются  в
любви,  чем мы. И  разве не заслуживают ее  любви  потребность,  стремление,
рвение походить на человека, лучшего, чем я, человека,  за которого она меня
сначала принимала?
   Мой  новый  брак,  в  который после смерти Эвелины  я смог  вступить по
совету и с  помощью  Бога,  мне более чем  доказал,  какой поддержкой  может
оказаться супружеская любовь. Каких  успехов я мог бы добиться в жизни, если
бы  моя  первая  жена  лучше  меня  понимала,  поддерживала и  поощряла! Но,
напротив,  все ее усилия,  казалось, были направлены на  то, чтобы сдержать,
принизить меня до уровня того примитивного  существа, которое  я стремился в
себе  превзойти. Я  уже  говорил, что она видела во мне лишь то, что Господь
называет в каждом из нас "ветхим человеком", от которого Он нас избавляет.
   Несчастная,  не имевшая  высоких  устремлений  Эвилена,  как она  могла
помочь мне достигнуть высот, которые открывает перед нами религия? Как мог я
надеяться, что однажды встречусь там с ней? Именно это соображение с помощью
провидения  побудило  меня  вторично  жениться, когда  после смерти  Эвелины
прошел  приличествующий  срок.  Всевышний с  пониманием отнесся  к  огромной
испытываемой мною  потребности в спутнице жизни как  на небольшое оставшееся
мне время на этой земле, так и на вечность, если только Бог,  который должен
будет тогда наполнить наши сердца любовью, не сохранит всю любовь в себе.



    Андре Жид.
    Тесей


   OCR: anat_cd  pisem.net



   Этот  новый труд  я  посвящаю  Анне  Эргон,  что  вполне  естественно,
поскольку  именно  благодаря   ее  милому   гостеприимству,  ее   постоянной
предупредительности, ее заботам я смог написать его.
   Еще я выражаю свою признательность Жаку Эргону и всем тем, кто во время
моего длительного  изгнания  позволил  мне  понять  всю  ценность  дружбы, и
особенно -- Жану Амрушу, морально очень поддержавшему меня в работе, которую
без него, возможно,  у меня не хватило бы  духу осуществить, хотя я замыслил
ее очень давно.
   Tesee
   1946
   Перевод В. Исаковой
I
   Яхотел рассказать о своей жизни сыну моему Ипполиту, чтобы тем самым
просветить его; сына у меня больше нет, но я все равно расскажу. Ему я  и не
осмелился  бы  описать,  как  сделаю  это  теперь, некоторые  свои  любовные
похождения: он являл собой воплощенное  целомудрие  и  с  ним я  не  решался
говорить о  своих сердечных делах. Впрочем, они имели для меня значение лишь
в первую половину моей жизни, хотя  дали мне возможность познать себя, равно
как  и встречи  с  различными  чудовищами, которых  я  одолел.  Ибо, учил  я
Ипполита,  "прежде всего  надо познать,  кто ты  есть, а затем уже  надлежит
осознать  и принять в  руки наследство. Хочешь ты того или нет, ты, как и я,
являешься царским сыном. И тут ничего  не поделаешь, это -- данность, и  она
обязывает". Однако Ипполита все  это заботило мало, гораздо меньше, чем меня
в его возрасте, и, как и я в свое время, он довольствовался тем,  что просто
знал об этом. О юные  годы, прожитые в невинности! Какая беззаботная пора! Я
был ветром, волной. Я был растением, я был птицей. Я не замыкался в  себе, и
любой контакт с внешним миром не столько указывал мне на ограниченность моих
сил, сколько разжигал во мне  сладострастие.  Я нежно гладил фрукты, молодую
кору  деревьев, гладкие камни на берегу, шерсть собак, лошадей -- прежде чем
начал ласкать женщин.  Все прекрасное,  что щедро  давали  мне  Пан, Зевс  и
Фетида, очень возбуждало меня.
   Однажды отец сказал мне, что так  дальше продолжаться не может. Почему?
Потому, черт возьми, что я -- его сын и  должен показать, что достоин трона,
на котором  займу  его место.  А мне было так хорошо сидеть просто на густой
траве  или на  освещенной арене... Однако упрекать своего  отца  я не  могу.
Разумеется, он правильно сделал, что восстановил против меня мой собственный
разум.  Именно этому я и обязан всем, что стал годен  в дальшейшем, --  тем,
что перестал жить как придется, каким бы приятным это состояние вольности ни
казалось. Отец научил меня, что ничего  большого, стоящего, прочного  нельзя
добиться без усилий.
   Первое такое  усилие я сделал по его настоянию. Надобно было приподнять
скалы, чтобы найти под одной из них  оружие, спрятанное, как он  мне сказал,
Посейдоном.  Он  радостно  смеялся, видя,  как  от  этих  упражнений у  меня
довольно   скоро  прибавилось   силы.  Тренировка  мускулов   сопровождалась
тренировкой воли. И вот когда в этих тщетных  поисках я  сдвинул с места все
тяжеленные скалы в округе и уже приступил  было к глыбам в основании дворца,
он остановил меня.
   "Оружие,  --  сказал он мне, -- значит меньше, чем  рука,  которая  его
держит;  рука значит меньше,  чем разумная воля, которая ее  направляет. Вот
оно, это оружие. Прежде чем отдать его тебе, я хотел, чтобы ты его заслужил.
Отныне  я  вижу,  что  у  тебя  достаточно честолюбия и стремления  к славе,
которое  позволит тебе употребить его лишь  для благородного дела и во благо
человечества. Время детства прошло. Будь мужчиной. Сумей показать людям, чем
может быть  и  чем ставит себе целью  стать  один из них. Тебя ждут  большие
дела. Дерзай".
II
   Он --  отец мой  Эгей  -- был  одним из лучших,  одним из достойнейших.
Подозреваю, что на самом деле я  -- мнимый  его сын. Мне говорили об этом  и
еще о  том, что меня породил могущественный Посейдон.  В таком  случае  свое
непостоянство я унаследовал от этого  божества. Что касается женщин, я ни на
одной не мог остановиться  надолго. Иногда Эгей отчасти мешал  мне. Однако я
признателен ему  за опеку и за то, что он ввел в  Аттике  культ  Афродиты. Я
скорблю, что явился причиной его смерти из-за своей роковой забывчивости: не
заменил на  корабле черные паруса белыми, когда возвращался с Крита, как это
было  условлено  в  случае, если я  окажусь  победителем в моем  рискованном
предприятии. Ведь всего не упомнишь. Но честно говоря, если мне покопаться в
себе поглубже (что я  всегда делаю неохотно), то не могу поклясться, что это
действительно  была  одна только  забывчивость. Признаться, Эгей  мешал мне,
особенно когда с  помощью  любовного зелья колдуньи Медеи, считавшей его (да
он и сам так считал) староватым для роли  мужа, он вознамерился --  досадная
идея --  отхватить  себе вторую молодость, поставив тем  самым под  удар мою
карьеру. Ведь каждому  -- свое время.  Как бы там ни было,  при виде  черных
парусов... в общем, по прибытии в Афины я узнал, что он бросился в море.
   Вот факты, и  я считаю, что оказал общепризнанные  услуги: окончательно
освободил  землю от  множества  тиранов,  разбойников и  чудовищ;  расчистил
некоторые опасные пути, куда робкий духом и по сей день  ступает с оглядкой;
очистил небо, чтобы человек  не  так  низко склонял перед ним голову, меньше
страшился напастей.
   Приходится  признать,  что сельская местность представляла собой  тогда
весьма неутешительное  зрелище. Между  разбросанными  там  и  сям  поселками
лежали большие пространства необработанной земли, пересекаемые небезопасными
дорогами. Были здесь дремучие леса и глубокие ущелья. В местах самых мрачных
скрывались разбойники, которые грабили и убивали путников или по меньше мере
требовали выкупа, и на них не было никакой управы. Разбой, грабеж, нападения
свирепых хищников,  происки тайных сил перемешивались между собой настолько,
что  трудно было  распознавать,  жертвой  чьей  жестокости  -- божества  или
человека -- ты  стал  и  к какой породе --  человеческой или божественной --
принадлежат такие чудовища, как Сфинкс или Горгона, над  которыми взяли верх
Эдип и Беллерофонт. Все,  что  оставалось необъяснимым,  считалось идущим от
бога,  и   перед  богами  испытывался   такой  страх,   что  любой   героизм
воспринимался  как  святотатство.  Первые  и  самые важные  победы,  которые
предстояло одержать человеку, были победы над богами.
   Будь то  человек или бог, лишь  завладев  его оружием и  направив  оное
против  него,  как это  сделал  я с дубиной ужасного  великана  из  Эпидавра
Перифета, можно добиться истинной победы над ним.
   А  молния  Зевса?  Уверяю  вас,  придет  время,  когда  человек  сможет
завладеть  и  ею  -- как  это  сделал  с  огнем  Прометей.  Да, это  и  есть
окончательные победы. А вот что касается  женщин, моей  силы и моей слабости
одновременно,  то  тут  всегда  приходилось все  начинать  сначала.  Едва  я
ускользал  от одной, как попадал в силки  какой-нибудь другой, и ни одной не
завоевал,  прежде чем не  был завоеван сам. Прав  был Пирифой, когда говорил
(о, как я отлично с ним ладил!),  что важно не позволить  ни  одной  сделать
себя  малодушным,  каким  стал  Геркулес  в объятиях Омфалы.  А поскольку  я
никогда не мог и не  хотел лишать себя женщин, он при каждом  моем  любовном
марафоне повторял  мне:  "Давай,  давай,  но  смотри не  попадись". Та,  что
однажды под предлогом уберечь  меня захотела привязать к себе нитью, тонкой,
правда, ноне эластичной, она... однако еще не пришла пора говорить об этом.
   Антиопа  была ближе  всех  к  тому,  чтобы  заполучить  меня. У  царицы
амазонок,  как и ее подданных, была только  одна грудь. Но это  нисколько не
портило ее.  У нее, натренированной в беге и  борьбе, были сильные,  крепкие
мускулы -- такие же, как у наших атлетов. Я с ней боролся. Она отбивалась от
моих  объятий,  как  барс.  Безоружная, она пускала  в  ход  ногти  и  зубы,
рассвирепев от того, что я  хохотал (а я тоже был  без  оружия) и что она не
может  побороть  в  себе  любви  ко  мне.  У  меня  никогда  не было  никого
целомудреннее  ее.  И мне  потом  было  совершенно неважно, что  сына моего,
Ипполита, она вскормила одной грудью. Вот этого девственника, этого дикаря я
и  решил сделать  своим  наследником.  Позже  я  расскажу  о  том, что стало
несчастьем  всей  моей жизни. Ведь недостаточно просто быть  на свете, потом
исчезнуть,  надо оставить после себя завет, надо  сделать так, чтобы  ты  не
кончался на самом себе, --  это повторял  мне еще мой дед. Питфей, Эгей были
куда умнее  меня, как был умнее  меня и Пирифой. Но никто не отказывал мне в
здравом смысле; все остальное  приходит потом,  вместе со стремлением делать
добрые дела,  которое  никогда  меня  не  покидало.  Еще во мне живет  некая
отвага,  толкающая  меня  на  дерзкие поступки.  Кроме  того, я  честолюбив:
великие деяния  моего  родича Геркулеса,  о которых мне сообщали, будоражили
мое молодое воображение, и когда из Троисены, где я жил тогда, мне надо было
возвратиться к  своему  мнимому отцу в Афины, я  ни за что не хотел  слушать
совета, сколь бы  мудрым он ни был, отправиться туда морем, поскольку  такой
путь безопаснее. Я это  знал, но  именно из-за опасности путь по суше, когда
надо было  сделать  огромный крюк,  привлекал  меня  больше -- представлялся
случай доказать по дороге, чего я стою. Разбойники всех мастей опять  начали
разорять страну и тешиться вволю, с тех пор как Геркулес стал нежиться у ног
Омфалы.  Мне было шестнадцать. Я еще не познал трудностей. Пришел мой черед.
Сердце сильными скачками рвалось вслед моей неописуемой радости.  Какое  мне
дело  до  безопасности, восклицал  я,  и до  проторенных  дорог!  Я презирал
бесславный  отдых, уют и леность. И  как раз на этой дороге, ведущей в Афины
через Пелопонесский  перешеек, я впервые подвергся испытаниям,  осознал силу
своей  руки  и  своего  сердца,   уничтожив  несколько  гнусных  отъявленных
разбойников:  Синиса, Перифета,  Прокруста,  Гериона (нет,  этого  уничтожил
Геркулес, я  хотел  сказать --  Керкиона).  И  тут же я  даже допустил  одну
оплошность, а именно в отношении Скирона, похоже весьма достойного человека,
доброжелательного и  очень внимательного к  прохожим; однако,  поскольку мне
сказали об этом слишком поздно, я стал его убийцей, а посему все решили, что
это наверняка был мерзавец.
   Именно по пути в Афины, в зарослях спаржи, улыбнулась мне и моя  первая
любовная  победа.  Перигона была высокой и гибкой. Я убил ее  отца, а взамен
сделал ей красивого сильного  ребенка --  Меналиппу. Я  потерял их  обеих из
виду, прошел мимо них, беспокоясь,  как  бы где-нибудь не  задержаться. Ведь
меня всегда мало занимало и удерживало то, чего я уже достиг, сильно  влекло
только то,  что  еще предстояло  сделать, и мне  всегда  казалось, что самое
главное -- впереди.
   Вот почему  я не  буду долго останавливаться на  всех  этих разминочных
пустяках, в которых в итоге я если и  скомпрометировал себя, то совсем мало.
А  вплотную  подойду  к  замечательному  приключению,  какого не  знал  даже
Геркулес. О нем я должен рассказать поподробнее.
III
   Она очень  непростая, эта история. Прежде всего следует  напомнить, что
Крит был могущественным  островом. Правил на  нем Минос.  Он  считал  Аттику
виновной в смерти своего сына Андрогея  и в качестве мести  требовал  от нас
дани: семь юношей и семь  дев ежегодно приносились ему в жертву, чтобы,  как
говорили, утолить  голод Минотавра  --  чудовища,  рожденного  женой  Миноса
Пасифаей от союза с быком. Жертвы определялись жребием.
   Итак, в тот год я возвратился в Грецию. И хотя  жребий меня пощадил (он
всегда щадит царских  детей),  мне хотелось  испытать судьбу, несмотря на то
что  этому  воспротивился  царь-отец... Я  не признавал  привилегий и хотел,
чтобы меня выделяли среди прочих лишь по тому, ч