усь  безошибочно  отличать случайное от
необходимого,  что я  могу  требовать  от  своего пера, как  не  точности  и
неукоснительности?  В самом деле, кто  мог бы утверждать,  что эта шишка  не
имела никакого  влияния,  что она не оказала  никакого воздействия на работу
того, что  Антим называл своей "свободной" мыслью? На свой ишиас он  обращал
меньше внимания; но этой мелочи он не прощал господу богу.
   Это  началось  у  него  неизвестно как, вскоре после  женитьбы; сначала
появился, к юго-востоку от левого уха, там, где начинаются волосы, маленький
бугорок; долгое время он скрывал этот нарост под густыми волосами, зачесывая
их  в этом месте  прядью; даже  Вероника  его не замечала, пока однажды,  во
время ночных ласк, не нащупала его случайно рукой:
   -- Что это у тебя тут? -- воскликнула она.
   И  словно опухоли, раз  обнаруженной, нечего  было больше сдерживаться,
она  через  несколько  месяцев  достигла  размеров  куропачьего яйца,  потом
цесаркина, потом куриного,  и так  и осталась, а редевшие волосы расходились
по сторонам  и обнажали ее.  В сорок шесть  лет Антим мог уже не помышлять о
красоте;  он коротко  остригся и  стал носить  эти полувысокие воротнички, у
которых  своего рода особый выем и  прятал шишку,  и, в то же время, выдавал
ее. Но довольно об Антимовой шишке.
   Он повязал  шею  галстуком.  Посередине  галстука, сквозь металлическую
петельку продевалась  лента и накалывалась  на подвижной  зубок.  Хитроумное
приспособление,  но при первом же  соприкосновении с  лентой  оно  отскочило
прочь; галстук упал на операционный стол. Пришлось обратиться к Веронике; та
поспешила на зов.
   -- Вот, пришей-ка мне это, -- сказал Антим.
   -- Машинная работа; ничего не стоит, -- пробормотала она.
   -- Действительно, не держится.
   Вероника  всегда носила на  своей домашней кофте,  заколотыми под левой
грудью, две иголки с продетыми нитками, белой и черной. Подойдя к стеклянной
двери, даже не присаживаясь, она принялась за  починку.  Антим тем  временем
смотрел  на  нее.  Это была  довольно  грузная женщина, с  резкими  чертами;
упрямая, как и он,  но, в сущности, уживчивая, почти всегда улыбающаяся, так
что небольшие усики -- и те не придавали ее лицу особой жесткости.
   "В ней много хорошего, -- думал  Антим, глядя, как она  шьет. -- Я  мог
жениться на кокетке,  которая  бы меня  обманывала, на ветренице, которая бы
меня  бросила,  на болтушке,  от которой у меня трещала  бы голова, на дуре,
которая бы меня выводила из себя, на ворчунье, как моя свояченица".
   И не так сухо, как всегда:
   -- Спасибо, -- сказал он, когда Вероника, окончив работу, уходила.
   И вот, в новом  галстуке,  Антим весь ушел в  свое взвешивание. Умолкли
все голоса, и снаружи, и в  его  сердце. Он уже взвесил слепых крыс. Что это
значит? Кривые  крысы  без  перемен. Он собирается взвешивать  зрячую  пару.
Вдруг он  так  резко  откидывается назад,  что  костыль  падает  на  пол.  О
удивление! Зрячие  крысы...  он взвешивает  их еще  раз;  но нет, совершенно
очевидно:  зрячие  крысы  со  вчерашнего  дня  прибавили  в  весе!  В  мозгу
вспыхивает:
   "Вероника!"
   С тяжким усилием, подобрав костыль, он кидается к двери:
   -- Вероника!
   Она снова спешит, полная предупредительности. Тогда он, стоя на пороге,
торжественно:
   -- Кто трогал моих крыс?
   Ответа нет. Он повторяет медленно, с расстановкой, как если бы Вероника
разучилась хорошо понимать по-французски:
   -- Пока я уходил из дому, кто-то их накормил. Это вы?
   Тогда она, набравшись мужества, обращается к нему суть ли не с вызовом:
   --  Ты  морил  голодом  этих  несчастных  животных. Я не помешала твоим
опытам; я просто...
   Но  он хватает ее за рукав,  подводит, ковыляя, к  столу и, указывая на
записи:
   --  Вы  видите  эти  листки, где  вот  уже  две  недели я  заношу  свои
наблюдения над  этими  животными:  это  те  самые листки,  которых ждет  мой
коллега Потье, чтобы огласить их в Академии Наук,  в заседании  семнадцатого
мая.  Сегодня, пятнадцатого  апреля, что я напишу под этими столбцами  цифр?
Что я должен написать?..
   И, так как  она молчит,  он продолжает, скобля  чистое место  на бумаге
квадратным концом своего указательного пальца, как стилем:
   -- В этот день, госпожа Арман-Дюбуа, супруга исследователя, вняв голосу
своего  нежного  сердца,  совершила... что я,  по-вашему,  должен сказать --
неловкость? неосторожность? глупость?..
   --  Напишите  лучше:  сжалилась  над  несчастными  животными,  жертвами
нелепого любопытства.
   Он с достоинством выпрямляется:
   -- Если вы так к  этому относитесь,  вы  понимаете,  сударыня,  что  на
будущее  время я должен просить вас  ходить по дворовой  лестнице возиться с
вашими плантациями.
   -- Вы думаете, я ради своего удовольствия вхожу в вашу берлогу?
   -- Избавьте себя от труда входить в нее впредь.
   Затем, дополняя эти  слова  красноречивым жестом,  он хватает записи  и
рвет их на мелкие клочки.

   Он сказал:  "Вот  уже две недели"; на  самом  деле крысы голодали всего
только четвертый день. И это преувеличение обиды, должно быть,  истощило его
досаду, потому  что за столом у него уже ясное  чело; он оказывается даже до
такой  степени  философом,  что  протягивает  своей половине  примирительную
десницу.  Ибо еще  более, нежели Вероника,  он не желает  являть  этой столь
благомыслящей чете Баральулей зрелище  раздора, каковой они не  преминули бы
вменить в вину образу мыслей Антима.
   В пять часов Вероника сменяет домашнюю кофту на черную драповую жакетку
и едет встречать Жюлиюса и Маргариту,  поезд которых приходит в шесть часов.
Антим идет  бриться; фуляр  он заменил  прямым бантом; этого  достаточно; он
терпеть не может парада и не намерен расставаться ради свояченицы с пиджаком
из  альпака, белым жилетом в синюю  полоску, тиковыми панталонами и удобными
черными кожаными  туфлями  без каблуков,  которые он носит даже на  улице  и
которые простительны в виду его хромоты.
   Он  подбирает  порванные  листки,  восстанавливает  их  по  кусочкам  и
тщательно переписывает цифры заново, поджидая Баральулей.
III
   Род Баральулей (Baraglioul,  причем gl произносится как "l mouille", на
итальянский лад, как в словах "Бролье" (герцог) и "мильоонер") происходит из
Пармы.  За  одного  из Баральоли (Алессандро Baraglioli) вышла  замуж вторым
браком  Филиппа  Висконти  в  1514  году,  несколько  месяцев  спустя  после
присоединения  герцогства  к  церковным  владениям.  Другой Баральоли  (тоже
Алессандро)  отличился  в  битве  при  Лепанто  и  был убит в 1580  году при
загадочных обстоятельствах. Было бы нетрудно,  хоть и не особенно интересно,
проследить судьбы  рода вплоть до 1807 года, когда Парма была присоединена к
Франции и когда Робер де Баральуль, дед Жюлиюса, поселился в По. В 1828 году
Карл Х пожаловал его графской короной, которую с  таким  достоинством  носил
впоследствии  Жюст-Аженор, его третий сын (двое старших умерли малолетними),
в посольствах, где блистал его тонкий ум и торжествовала его дипломатия.
   Второй  ребенок  Жюста-Аженора  де Баральуля,  Жюлиюс,  после  женитьбы
вполне  остепенившийся,  в молодости своей  знавал увлечения.  Но, во всяком
случае, он мог сказать по справедливости,  что сердца своего он не унизил ни
разу.  Врожденное  благородство  и,  так  сказать,  нравственное  изящество,
сквозившее в малейших его сочинениях,  всегда удерживали его порывы  от того
наклонного  пути,  по  которому их  наверное  устремило бы его  писательское
любопытство. Кровь его струилась без кипучести, но не без жара, как то могли
бы засвидетельствовать  некоторые прекрасные аристократки... И я бы не  стал
говорить  здесь  об  этом,  если бы этого не давали  ясно понять  его первые
романы,  чему  они  отчасти и были обязаны своим  большим  светским успехом.
Избранный  состав читателей,  способных их оценить, позволил им  появится --
одному  в "Correspondant",  двум другим -- в "Revue des  Deux Mondes". Таким
образом, как бы само собой, еще молодым: он оказался созревшим для Академии;
его как бы  предуготовляли к ней его статность, умиленная важность взгляда и
задумчивая бледность чела.
   Антим   выказывал  великое  презрение  к  преимуществам,  связанным   с
общественным  положением,  богатством  и  внешностью, чем постоянно  уязвлял
Жюлиюса;  но он  ценил  в  нем  его  душевные качества  и неумение  спорить,
благодаря которому свободная мысль нередко одерживала верх.

   В шесть часов  Антим слышит, как у  подъезда останавливается экипаж,  в
котором приехали его  гости. Он выходит  их  встречать на площадку лестницы.
Первым  подымается  Жюлиюс.  В своем  плоском  цилиндре  и прямом  пальто  с
шелковыми  отворотами, он  казался  бы одетым скорее  для  визита,  чем  для
дороги,  если бы  не шотландский  плед, перекинутый через руку; длинный путь
никак   на  нем  не   отразился.   Маргарита  де   Баральуль  идет   следом,
поддерживаемая  сестрой;  она,  напротив, совсем растерзана, шляпка и шиньон
сбились на сторону; она  спотыкается о ступени, часть лица  закрыта  носовым
платком, который она к нему прижимает... Когда она подходит к Антиму:
   -- Маргарите попал в глаз уголек, -- шепчет Вероника.
   Жюли, их  дочь, миловидная девочка девяти лет, и няня, замыкая шествие,
хранят унылое молчание.
   Зная характер Маргариты, к этому  не отнесешься шутя; Антим  предлагает
послать за окулистом; но Маргарита наслышана об итальянских докторишках и не
соглашается "ни за что на свете"; она вздыхает умирающим голосом:
   -- Холодной воды. Просто немного холодной воды. Ах!
   --  Дорогая   сестрица,   --  продолжает   Антим,  --   холодная  вода,
действительно, принесет вам минутное облегчение,  оттянув от глаза кровь; но
помощи от нее не будет.
   Потом, обращаясь к Жюлиюсу:
   -- Удалось вам посмотреть, в чем дело?
   --  Плохо. Когда поезд  останавливался  и я хотел  взглянуть, Маргарита
начинала нервничать...
   -- Как ты можешь  так говорить,  Жюлиюс! Ты был  ужасно неловок.  Чтобы
приподнять веко, ты начал с того, что вывернул мне все ресницы...
   -- Хотите,  попробую  я,  -- говорит Антим.  --  Быть  может, я окажусь
искуснее?
   Носильщик внес чемоданы. Каролина зажгла лампу с рефлектором.
   --  Послушай, мой  друг, не  станешь же  ты производить  эту операцию в
проходе, -- говорит Вероника и ведет Баральулей в их комнату.
   Квартира Арманов-Дюбуа была расположена  вокруг внутреннего двора, куда
выходил окнами коридор, начинавшийся от вестибюля и упиравшийся в оранжерею.
Вдоль этого  коридора  тянулись  сперва столовая,  затем  гостиная (огромная
угловая комната, плохо обставленная, которой  не пользовались),  две комнаты
для  гостей,  из  которых  первую  отвели  супругам  Баральулям,  а  вторую,
поменьше,  --  Жюли,  и, наконец,  комнаты Арманов-Дюбуа. Все  эти  комнаты,
выходя  в коридор, сообщались кроме того и  меж собой. Кухня  и две  людских
находились по ту сторону лестницы.
   --  Я  вас  прошу,  не стойте все около меня,  --  стонет Маргарита. --
Жюлиюс, ты бы занялся чемоданами.
   Вероника усадила сестру в кресло и держит лампу, а Антим хлопочет:
   -- Он, действительно, воспален. Если бы вы сняли шляпу!
   Но Маргарита, боясь, быть может, что ее растрепанная прическа обнаружит
свои заимствованные элементы, заявляет, что снимет шляпу потом; ее чепчик  с
лентами не помешает ей прислониться головой к спинке.
   -- Таким образом, вы приглашаете меня удалить  из вашего глаза сучок, а
у меня в глазу бревно оставляете, --  говорит Антим  с чем-то вроде усмешки.
-- Это, знаете, не очень-то по-евангельски!
   -- Ах, я вас прошу, не заставляйте  меня слишком дорого платить за вашу
помощь.
   -- Я молчу...  Уголочком чистого платка... вижу,  вижу... да не бойтесь
же, чорт возьми! Смотрите в небо!.. вот он.
   И Антим удаляет кончиком платка еле заметный уголек.
   --  Благодарю  вас!  Благодарю.  Теперь оставьте  меня;  у меня ужасная
мигрень.

   Пока  Маргарита  отдыхает, пока  Жюлиюс распаковывает  с няней  вещи, а
Вероника следит за приготовлениями к обеду, -- Антим занят Жюли, которую  он
увел к себе в комнату. Он помнил свою племянницу совсем маленькой и теперь с
трудом  узнает эту большую девочку с  уже серьезной улыбкой. Немного погодя,
держа ее возле себя и беседуя о всяких ребяческих  пустяках, которые, по его
мнению,  должны  ее  занимать,  он  замечает  на  шее  у  ребенка  тоненькую
серебряную  цепочку  и  чует, что  на  ней должны висеть  образки. Нескромно
поддев  ее своим  большим  пальцем,  он  вытягивает  ее  наружу  и,  скрывая
болезненное отвращение под личиной удивления:
   -- Что это за штучки такие?
   Жюли  отлично  понимает,  что вопрос шутливый;  но чего  бы  она  стала
обижаться?
   -- Что вы, дядя? Вы никогда не видели образков?
   --  Признаться,  никогда, моя  милая,  --  лжет он.  -- Это не  ах, как
красиво, но, может быть, и служит к чему-нибудь.
   И  так как ясное благочестие не мешает  невинной шаловливости, ребенок,
видя у зеркала над камином свою фотографию, указывает на нее пальцем:
   -- А вот у вас здесь, дядя, портрет  какой-то девочки, которая  тоже не
ах, как красива. К чему он может вам служить?
   Удивленный такой  лукавой  находчивостью и  таким проявлением  здравого
смысла у маленькой святоши, дядя  Антим теряется. Но не может же он вступать
в  метафизический  спор  с  девятилетней  девочкой.  Он улыбается.  Малютка,
немедленно воспользовавшись этим, показывает свои образки:
   Вот  образок  святой Юлии,  моей заступницы,  -- говорит она, --  а вот
сердца Иисусова...
   -- А с боженькой у тебя нет образка? -- нелепо перебивает ее Антим.
   Ребенок спокойно отвечает:
   --  Нет, с боженькой не делают... А вот самый красивый: Лурдской божьей
матери; мне его подарила тетя Флериссуар она  привезла  его  из Лурда; я его
надела в тот день, когда папа и мама вручили меня пресвятой деве.
   Этого Антим  не  выдерживает.  Ни  на  минуту  не задумываясь над  тем,
сколько  несказанной  прелести в этих образах,  мае месяце,  белом и голубом
детском шествии, он уступает маниакальному позыву к кощунству:
   -- Значит, пресвятой деве ты не понадобилась, раз ты еще с нами?
   Малютка не отвечает  ничего. Может быть, она  уже понимает, что  бывают
наглые выходки, на  которые самое умное  -- ничего не отвечать? К тому же --
что  бы это могло значить? -- вслед за  этим несуразным вопросом краснеет не
Жюли,   а   сам   франк-масон,   --  легкое  смущение,   невольный   спутник
непристойности,  мимолетное  волнение,  которое   дядя  скроет,  почтительно
касаясь чистого лба племянницы искупительным поцелуем.
   -- Почему вы притворяетесь злым, дядя Антим?
   Малютка  говорит  правду;  в  сущности,  у  этого  неверующего  ученого
чувствительная душа.
   Тогда откуда же это ярое упорство?
   В эту минуту Адель отворяет дверь:
   -- Барыня спрашивает барышню.
   Очевидно,  Маргарита де Баральуль боится влияния  зятя  и  не  очень-то
склонна  оставлять с  ним подолгу свою дочь вдвоем,  --  что он и решится ей
сказать, вполголоса,  немного спустя,  когда вся  семья пойдет  к  столу. Но
Маргарита поднимет на Антима все еще слегка воспаленный глаз:
   -- Боюсь вас? Но, дорогой  друг, Жюли успеет обратить дюжину таких, как
вы, прежде чем вашим насмешкам удастся хоть сколько-нибудь  отразиться на ее
душе. Нет,  нет, мы поустойчивее, чем  вы думаете. Но все-таки не забывайте,
что это ведь дитя... Она хорошо знает, каких кощунств можно  ждать от такого
растленного  времени,  как наше, и  в  стране, управляемой так постыдно, как
наше отечество.  Но  грустно, что первые поводы к возмущению ей даете вы, ее
дядя, которого нам бы хотелось, чтобы она училась уважать.
IV
   Успокоят ли Антима эти столь взвешенные, столь мудрые слова?
   Да,  на  время  первых  двух смен (впрочем, обед, вкусный, но  простой,
состоит всего лишь из трех блюд), пока семейный разговор будет прогуливаться
мимо предметов, которые не колются.  Во внимание к Маргаритину глазу, сперва
поговорят об окулистике (Баральули делают вид, будто не замечают,  что шишка
у Антима выросла), потом об итальянской кухне, из  любезности  к Веронике, с
намеками на  отменность  ее  обеда. Потом Антим  спросит о  Флериссуарах,  к
которым  Баральули недавно  ездили в  По,  и о  графине  де Сен-При,  сестре
Жюлиюса, живущей неподалеку оттуда на даче; наконец, о Женевьеве, прелестной
старшей  дочери  Баральулей, которую те  хотели было взять с собою в Рим, но
которая ни  за  что  не соглашалась расстаться с детской больницей на  улице
Севр, куда она ходит  каждое утро перевязывать  раны  маленьким страдальцам.
Затем, Жюлиюс выдвинет важный  вопрос  об  отчуждении Антимовых земель; речь
идет  об  участках,  которые  Антим купил в  Египте во  время первого своего
путешествия, еще молодым  человеком; плохо  расположенные, эти земли до  сих
пор  не приобрели особенной ценности; но в последнее  время возник вопрос  о
том, что их  может пересечь новая железнодорожная линия  Каир  -- Гелиополь;
спору  нет,  кошелек  Арманов-Дюбуа,  истощенный  рискованными спекуляциями,
весьма  нуждается в  этом подспорьи; однако Жюлиюс перед отъездом  говорил с
Манитоном,  инженером-экспертом,   участвующим  в  изысканиях  по  постройке
дороги,  и советует  свояку  не слишком обольщаться надеждами;  легко  может
оказаться, что они его обманут. Но  чего Антим не говорит -- это, что дело в
руках у Ложи, а она никогда не даст в обиду своих.
   Теперь  Антим  говорит Жюлиюсу  об  его кандидатуре в Академию, об  его
шансах; говорит он об этом с улыбкой, потому что нисколько в это не верит; и
сам  Жюлиюс  изображает  спокойное  м как  бы отреченное  равнодушие: к чему
рассказывать,  что его сестра, графиня  Ги  де Сен-При, вертит,  как  хочет,
кардиналом  Андре,  а  следовательно  и  пятнадцатью   бессмертными,  всегда
голосующими  заодно с  ним?  Антим  отзывается  с  очень беглой  похвалой  о
последнем  романе  Баральуля:  "Воздух  Вершин". На  самом деле,  эта  книга
показалась  ему  отвратительной;  и  Жюлиюс,  догадываясь  об  этом,  спешит
сказать, дабы оградить свое самолюбие:
   -- Я так и думал, что подобного рода книга не может вам нравиться.
   Антим готов  бы  еще  извинить  книгу, но этот намек  на  его убеждения
задевает его за живое; он заявляет, что его убеждения отнюдь не влияют на ту
оценку, которую он  дает произведениям искусства  вообще  и книгам Жюлиюса в
частности.  Жюлиюс  улыбается  с  примиряющей  снисходительностью  и,  чтобы
переменить  разговор, спрашивает свояка об его ишиасе,  который он по ошибке
называет ревматизмом. Ах, что бы Жюлиюсу спросить об его научных изысканиях!
Тут бы ему ответили! А то извольте, ревматизм! Может быть еще и шишка? Но об
его научных изысканиях Жюлиюс, по-видимому, ничего не знает; предпочитает не
знать...  Антим, и без  того возбужденный, а тот  еще, как назло, схваченный
приступом этого самого "ревматизма", усмехается и сердито отвечает:
   -- Лучше ли я себя чувствую?.. Ха, ха, ха! Вам это было бы  не очень-то
приятно!
   Жюлиюс удивлен и просит  свояка объяснить ему, чем он заслужил, что тот
ему приписывает столь малосострадательные чувства.
   -- А  то как же! Вы тоже, небось, умеете звать доктора, если кто-нибудь
из  вас  заболеет; но когда  больной выздоравливает, то медицина оказывается
тут не при чем: это помогли молитвы, которые вы читали, пока врач вас лечил.
А  если человек  не  говел, то,  по-вашему, с его стороны  будет  порядочным
нахальством, если он выздоровеет.
   --  Вместо   того,   чтобы  молиться,   вы  предпочитаете   болеть?  --
проникновенно промолвила Маргарита.
   Эта  чего суется?  Обыкновенно она  не  вмешивается в  разговоры общего
характера и стушевывается,  чуть только  Жюлиюс  раскроет рот. У них мужской
разговор; к чорту церемонии! Он резко оборачивается к ней:
   --  Душа моя, знайте, что если  бы  исцеление  было  тут,  вот  тут, вы
слышите, -- и  он исступленно указыва