назад,
закрыв глаза.
   --  Мой бедный  друг! Дорогой мой,  бедный  друг! -- говорила  графиня,
похлопывая ее по руке. -- Я так и знала, что этой тайны вам не вынести.
   Наконец, Арника открыла один глаз и печально прошептала:
   -- Он умер?
   Тогда Валентина, нагнувшись к ней, шепнула ей на ухо:
   -- Он заточен в тюрьму.
   От изумления мадам Флериссуар пришла в себя, и Валентина начала длинное
повествование, спотыкаясь о даты, путаясь в хронологии; но  самый  факт  был
налицо достоверный,  неоспоримый: наш святой отец --  в руках неверных;  для
его  освобождения тайно готовится крестовый  поход; и,  чтобы  он  увенчался
успехом, прежде всего требуется много денег.
   -- Что скажет Амедей? -- стонала удрученная Арника. -- Он отправился на
прогулку со своим другом Блафафасом и должен был вернуться только вечером.
   -- Главное, велите  ему свято хранить тайну, -- несколько раз повторила
Валентина, прощаясь с Арникой. -- Поцелуемся, дорогой мой друг; мужайтесь!
   Арника смущенно подставила графине влажный лоб.
   -- Завтра я заеду узнать, что вы считаете возможным сделать. Поговорите
с мсье Флериссуаром; но помните, от этого зависит  судьба церкви! И потом --
уговор:  только вашему мужу!  Вы  мне обещаете:  ни слова, не правда  ли? Ни
слова.
   Графиня де Сен-При оставила Арнику в состоянии подавленности, близком к
обмороку. Когда Амедей вернулся с прогулки:
   -- Мой друг, -- сразу  же обратилась  она к  нему, --  я сейчас  узнала
нечто чрезвычайно грустное. Бедный святой отец заточен в тюрьму.
   -- Не может быть! -- сказал Амедей таким тоном, как если бы сказал: "Да
что ты!"
   Тогда Арника, разражаясь рыданиями:
   -- Я знала, я знала, что ты мне не поверишь.
   --  Но  послушай, послушай,  дорогая моя... -- продолжал Амедей, снимая
пальто, которое носил  почти  всегда, потому что  опасался резких  колебаний
температуры. -- Посуди сама!  Весь мир бы знал, если бы что-нибудь случилось
со святым  отцом. Об этом писали бы в газетах... И кто бы мог посадить его в
тюрьму?
   -- Валентина говорит, что это -- Ложа.
   Амедей посмотрел на Арнику и подумал, не сошла ли она с  ума. Все же он
ответил:
   -- Ложа!.. Какая Ложа?
   -- Но откуда же  мне знать? Валентина дала  слово никому не говорить об
этом.
   -- Да кто ей все это наговорил?
   --  Она мне  запретила рассказывать... Какой-то каноник, который явился
от имени какого-то кардинала, с его карточкой...
   Арника ничего  не  понимала  в общественных  вопросах и все то,  что ей
рассказала  мадам  де  Сен-При, представляла  себе  довольно  смутно.  Слова
"плен", "заточение" вызывали перед  ее взором  мрачные  и  полуромантические
образы; слово "крестовый поход" воодушевляло ее бесконечно, и, когда Амедей,
наконец решившись, заговорил об отъезде, она вдруг увидела его  в латах  и в
шлеме,  верхом... Он  же  теперь расхаживал  большими шагами  по  комнате  и
говорил:
   -- Прежде  всего, денег у нас нет... И  потом, неужели  ты думаешь, что
для меня этого было бы достаточно -- дать денег! Ты думаешь, что, лишая себя
нескольких бумажек, я бы успокоился?.. Но, дорогой друг, если то, что ты мне
говоришь, правда,  то  ведь это  ужасно, и мы  не можем  сидеть спокойно. Ты
понимаешь: это ужасно.
   --  Да,  конечно,  ужасно...  Но  ты  мне   все-таки  объясни,  почему,
собственно?
   -- О! Если я еще  должен тебе объяснять!.. --  и  Амедей, с вспотевшими
висками, беспомощно воздымал руки.
   --  Нет, нет!  -- продолжал он. -- Тут нужно  жертвовать не деньги: тут
нужно жертвовать самим собой. Я поговорю с Блафафасом; посмотрим, что он мне
скажет.
   -- Валентина де Сен-При взяла с меня слово никому  об этои не говорить,
-- робко заметила Арника.
   --  Блафафас  не  кто-нибудь;  и  мы  ему велим хранить  это  про себя,
строжайшим образом.
   -- Но как же ты уедешь так, чтобы об этом никто не знал?
   -- Будет известно, что  я  еду, но никто не будет знать --  куда. -- И,
обращаясь к ней, он патетически взмолился: -- Арника, дорогая... позволь мне
ехать!
   Она рыдала.  Теперь  ей самой была  нужна поддержка  Блафафаса.  Амедей
собрался за ним сходить, как вдруг тот явился  сам, предварительно постучав,
как обычно, в окно гостиной.
   -- Поистине, ничего  больше  удивительного я  в  жизни  не  слыхал!  --
воскликнул  он, когда ему изложили, в чем дело.-- Нет, в самом  деле, кто бы
мог ожидать  чего-нибудь подобного? -- И вдруг,  прежде чем Флериссуар успел
что-либо сообщить о своих намерениях: -- Мой друг, нам остается одно: ехать.
   -- Вот видишь, -- воскликнул Амедей, -- это первая же его мысль!
   -- Сам я, к сожалению, не могу ехать из-за здоровья моего бедного отца,
-- таковой оказалась вторая мысль.
   -- В  конце концов и лучше,  чтобы я  был один, -- продолжал Амедей. --
Вдвоем мы бы обращали на себя внимание.
   -- Да сумеешь ли ты справится?
   Тут Амедей выпрямлял грудь и  подымал брови, как бы говоря: "Я  сделаю,
что могу, ясное дело!"
   Блафафас продолжал:
   --  Как  ты  узнаешь, к  кому  обратиться?  Куда направиться?.. Что ты,
собственно, там будешь делать?
   -- Прежде всего узнаю. в чем дело.
   -- Потому что ведь вдруг все это неправда?
   -- Вот именно, я не желаю оставаться в неизвестности.
   Гастон подхватил:
   -- И я также.
   -- Мой друг, ты бы еще обдумал, -- неуверенно вставила Арника.
   -- Все обдуманно я еду тайно, но я еду.
   -- Но когда? У тебя ничего не готово.
   -- Сегодня же. Много ли мне нужно?
   -- Но ты же никогда не путешествовал. Ты не сумеешь.
   -- Это мы увидим, милочка. Я вам расскажу свои приключения,  -- говорил
он с добродушным смешком, от которого у него тряслось адамово яблоко.
   -- Ты простудишься, это наверное.
   -- Я надену твой фуляр.
   Он  перестал расхаживать и  приподнял  Арнике  пальцем подбородок,  как
ребенку,  которого  хотят  заставить улыбнуться. Гастон  держался в стороне.
Амедей подошел к нему:
   -- Я  попрошу тебя посмотреть в указателе.  Ты мне скажешь,  когда есть
удобный  поезд в Марсель;  с третьим  классом. Да, да, я  поеду  в  третьем.
Словом,  составь  мне  подробное  расписание,  с  обозначением  пересадок  и
буфетов, --  до  границы; а там дело пойдет: я  разберусь, и бог мне  укажет
дорогу до Рима. Пишите мне туда, до востребования.
   Величие  его задачи опасно  горячило ему голову. Когда  Гастон ушел, он
продолжал шагать по комнате. Он бормотал:
   -- И это суждено  мне! -- полный  восхищения и умиленной благодарности:
его жизнь,  наконец, получала смысл. Ах, сударыня, ради бога, не удерживайте
его! На свете так мало людей, которые нашли свою цель.
   Единственное, чего Арника добилась, это то, что  он согласился провести
ночь дома, тем более, что Гастон  отметил в указателе, с которым он вернулся
вечером, восьмичасовой утренний поезд как наиболее подходящий.
   Утром шел сильный  дождь. Амедей не согласился  на то, чтобы Арника или
Гастон  провожали его  на  вокзал.  И никто  не  бросил прощального  взгляда
комичному  пассажиру  с  рыбьими  глазами, закутанному в  гранатовый  фуляр,
несшему в правой  руке серый парусиновый чемодан с прибитой  к нему визитной
карточкой,  в  левой  --  старый зонт,  а через руку  --  плед  в  зеленую и
коричневую клетку, и умчавшемуся с марсельским поездом.
IV
   Как раз в эту пору граф Жюлиюс де  Баральуль отправился в Рим на важный
социологический съезд. Его, быть может, особенно и не ждали (по общественным
вопросам  он обладал  скорее убеждениями, нежели  познаниями), но он был рад
случаю завязать сношения с некоторыми выдающимися знаменитостями. А так  как
Милан  лежал сам собой на его  пути, -- Милан,  где, как известно, по совету
отца Ансельма  поселились  Арманы-Дюбуа, то он решил  этим воспользоваться и
навестить свояка.
   В тот самый день, когда  Флериссуар покидал По,  Жюлиюс  звонил у двери
Антима.
   Его  ввели  в жалкую квартирку из  трех  комнат, -- если  можно считать
комнатой темный чулан, где Вероника сама варила скудные овощи  -- обычный их
обед. Противный  металлический рефлектор тускло  отражал  свет,  падавший из
тесного дворика; Жюлиюс, со шляпой в руке, которую он не решался положить на
овальный стол, накрытый подозрительной клеенкой, и не садясь из отвращения к
молескину, схватил Антима за локоть и воскликнул:
   -- Вы не можете оставаться здесь, мой бедный друг.
   -- Почему вы меня жалеете? -- спросил Антим.
   На звук голосов прибежала Вероника.
   -- Поверите ли, дорогой Жюлиюс, он ничего другого не находит сказать на
все несправедливости и обманы, жертвой которых вы нас видите!
   -- Кто вас направил в Милан?
   --  Отец Ансельм:  во  всяком  случае,  мы  не могли  больше  содержать
квартиру на виа ин Лучина.
   -- На что она нам была нужна? -- сказал Антим.
   -- Дело не в этом.  Отец Ансельм обещал вам компенсацию.  Он знает, как
вы бедствуете?
   -- Он делает вид, что не знает, -- сказала Вероника.
   -- Вы должны жаловаться епископу Тарбскому.
   -- Антим так и сделал.
   -- Что он сказал?
   -- Это прекрасный человек; он горячо поддержал меня в моей вере.
   -- Но за то время, что вы здесь, вы ни к кому не обращались?
   -- Я  должен  был  повидаться с  кардиналом Пацци, который в свое время
отнесся  ко мне  со вниманием и которому я недавно писал; он был  проездам в
Милане, но велел мне сказать через лакея...
   -- Что его подагра, к его сожалению, не позволяет ему видеть Антима, --
перебила Вероника.
   -- Но ведь это же  ужасно! Необходимо поставить в известность Рамполлу,
-- воскликнул Жюлиюс.
   -- В известность о чем, дорогой друг? Разумеется, я  не очень богат; но
к чему нам  больше?  В дни благополучия я  блуждал во тьме; я грешил; я  был
болен. Теперь я здоров. В былое время вам легко было меня  жалеть. А ведь вы
не знаете: мнимые блага отвращают от бога.
   -- Как-никак,  а  эти  мнимые  блага вам причитаются.  я  допускаю, что
церковь может вам внушать презрение  к ним, но не допускаю, чтобы  она их  у
вас отнимала.
   -- Вот это разумные речи, -- сказала Вероника. -- С каким облегчением я
вас слушаю, Жюлиюс!  Своей  покорностью он выводит меня из себя; нет никакой
возможности заставить его  защищаться; он дал  себя  ощипать,  как цыпленка,
говоря спасибо всем, кому было не лень тащить и кто тащил во имя божие.
   -- Вероника,  мне тяжело  слышать,  когда  ты  так  говоришь:  все, что
делается во имя божие, -- благо.
   -- Если тебе нравится ходить голым.
   Как Иов, мой друг.
   Тогда Вероника, обращаясь к Жюлиюсу:
   -- Вы слышите? И так вот он каждый день; на языке у него  один елей; и,
когда я ног под собою не  чувствую, сбегав на рынок и управившись с кухней и
хозяйством, они  изволят приводить евангельские  изречения,  находят,  что я
пекусь о многом, и советуют мне посмотреть на полевые лилии.
   -- Я помогаю тебе,  чем могу, мой друг, -- продолжал Антим серафическим
голосом. -- Я тебе много раз  предлагал, раз я теперь  здоров, ходить вместо
тебя на рынок или вести хозяйство.
   -- Это не мужское дело. Пиши  себе свои поучения, да постарайся только,
чтобы тебе за них платили немного лучше. -- И все более раздраженным голосом
(она,  когда-то  такая  улыбчивая!):  -- Разве  это не стыд! когда я  думаю,
сколько он зарабатывал в "Телеграфе" своими безбожными статьями! А из жалких
грошей,  которые  ему  теперь платит "Паломник"  за  его  проповеди, он  еще
ухитряется отдавать три четверти нищим.
   -- Так это же действительно святой!.. -- воскликнул пораженный Жюлиюс.
   -- Ах, до  чего он меня  раздражает своей святостью!.. Вот полюбуйтесь:
знаете, что это такое? -- и из темного  угла комнаты она принесла клетку для
кур: -- Это те две крысы, которым господин ученый когда-то выколол глаза.
   -- Увы! Вероника, зачем вы вспоминаете об этом? Вы же их кормили, когда
я над ними производил опыты; и я вас за это попрекал тогда... Да, Жюлиюс, во
времена  моих злодейств  я,  из пустого  научного любопытства,  ослепил этих
бедных животных; теперь я них забочусь; это только естественно.
   -- Я бы очень хотел, чтобы церковь тоже сочла  естественным сделать для
вас то, что вы сделали для этих крыс, после того как она  вас тоже как-никак
ослепила.
   --  Ослепила, вы сказали?  Вы  ли  так  говорите!  Озарила,  брат  мой,
озарила.
   -- Я говорю о стороне материальной. Положение,  в котором вас покинули,
я считаю недопустимым.  По отношению к вам церковь приняла на себя известные
обязательства; она должна их выполнить; ради своей чести и ради нашей веры.
   Затем, обращаясь к Веронике:
   -- Если вы ничего не добились, обратитесь выше, еще выше. Что Рамполла!
Теперь я самому папе вручу ходатайство; папе, которому  ваше  дело известно.
Такой отказ в  правосудии заслуживает того, чтобы  он был о  нем осведомлен.
Завтра же я еду в Рим.
   -- Вы останетесь с нами пообедать? -- робко предложила Вероника.
   --  Вы  меня  извините, -- у  меня  желудок не очень крепкий (и Жюлиюс,
ногти у  которого были  выхолены,  посмотрел  на  короткие,  толстые  пальцы
Антима,  с четырехугольными  концами).  На  обратном  пути из  Рима я  у вас
останусь подольше и поговорю с вами, дорогой Антим, о новой книге, которую я
готовлю.
   --  Я на-днях перечел "Воздух Вершин",  и мне больше  понравилось,  чем
первый раз.
   -- Тем  хуже  для вас! Это книга неудачная; я вам объясню почему, когда
вы будете в состоянии меня понять и оценить те странные мысли, которые  меня
сейчас волнуют. Мне слишком многое надо вам сказать. Пока -- я молчу.
   Он расстался в Арманами-Дюбуа, пожелав им не терять надежды.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
ТЫСЯЧЕНОЖКА
   И я могу одобрить только тех,
   кто ищет, стеная.
   Паскаль
I
   Амедей Флериссуар выехал из По с пятьюстами франками в кармане, которых
ему наверное  должно  было  хватить на  всю поездку, даже если бы  коварство
Ложи,  что  весьма вероятно, и  завлекло его в непроизводительные расходы. А
если  бы  этой  суммы  оказалось   недостаточно,  если  бы  он  увидел  себя
вынужденным прожить на  месте более продолжительное  время,  он  всегда  мог
обратиться к Блафафасу, который держал для него наготове небольшой запас.
   Чтобы  в По  не  могли знать, куда он  едет,  он  взял  билет только до
Марселя. От Марселя до Рима  билет третьего класса стоил всего лишь тридцать
восемь франков сорок сантимов и давал ему право останавливаться  в пути, чем
он и собирался воспользоваться, дабы удовлетворить не то чтобы любопытство к
новым местам, каковым он никогда не отличался, но потребность в сне, которая
была у него крайне развита. Он ничего так не  боялся,  как бессонницы; а так
как для церкви  было  важно, чтобы  он прибыл в Рим  бодрым и свежим, то  он
решил не смущаться опозданием на два дня, лишними расходами на ночлег... Это
были пустяки по  сравнению с ночью в вагоне, несомненно бессонной и особенно
вредной  в  виду  испарений  соседей;  а  если   кто-нибудь  из  них,  желая
проветрить,  вздумает  открыть окно, то  это  верная  простуда... Поэтому он
переночует  один  раз  в  Марселе,  другой  раз  в  Генуе,  в  скромной,  но
комфортабельной  гостинице,  каких  всегда немало  около вокзалов; и будет в
Риме лишь на третий день к вечеру.
   Впрочем,  путешествие  это его занимало,  равно  как и то, что он едет,
наконец,  один;  ибо  он  до  сорока  семи  лет  прожил  под  опекой,  всюду
сопровождаемый  либо  женой,  либо  своим другом  Блафафасом.  Устроившись в
уголок вагона,  он  улыбался,  как  коза,  одними  зубами,  ожидая  приятных
событий. Все шло благополучно до самого Марселя.
   На  второй день  он  заехал не туда.  поглощенный  чтением Бедекера  по
Средней Италии, который он только что купил, он сел не в тот поезд и покатил
прямо в  Лион,  заметил  это только  в Арле,  когда поезд  уже  трогался,  и
принужден был доехать  до Тараскона: пришлось возвращаться  назад;  затем, с
вечерним  поездом, он выехал  в  Тулон,  не желая проводить еще одну  ночь в
Марселе, где его потревожили клопы.
   А  между тем у комнаты, выходившей на Каннебьеру, был вполне  приличный
вид; и  у кровати  тоже, на которой он доверчиво растянулся,  предварительно
сложив свою одежду, подсчитав расходы и помолившись. Глаза у него слипались,
и он тотчас же уснул.
   У клопов особый нрав; они  ждут, чтобы погасла свеча, и,  едва наступит
тьма,  устремляются.  Они  не  бродят наугад, --  направляются  прямо к шее,
каковую  особенно любят; иногда берутся за кисти рук; есть  и такие, которые
предпочитают  щиколотки. Почему-то  они вливают  спящему  под кожу  какой-то
едкий сок, который от малейшего трения становится еще более ядовитым...
   Зуд,  разбудивший  Флериссуара,  был  так  жесток, что он зажег  свечу,
поспешил к зеркалу и усмотрел под нижней челюстью смутную красноту, усеянную
неясными белыми точечками; но фитиль плохо горел; зеркало было мутное, глаза
заспаны... Он снова лег, почесываясь; снова погасил свечу; через пять  минут
опять  зажег,  потому   что   свербеж  становился   нестерпим;  бросился   к
умывальнику, смочил  в кувшине носовой платок  и положил  его  к воспаленной
области,  каковая, все  распространяясь,  доходила уже  до  ключицы.  Амедей
решил,  что он заболевает,  и помолился; затем опять задул огонь. Облегчение
от примочки было настолько кратко, что страдалец  не успел уснуть;  теперь к
мучениям крапивной  лихорадки присоединялось  неудобство от  мокрого  ворота
сорочки, который  он орошал  к  тому же и слезами. И  вдруг он привскочил от
ужаса:  клопы!  это  клопы!..  Как это  он  не  догадался об этом  сразу? Но
насекомое это он знал только по имени, и откуда ему было сообразить, что это
неопределенное жжение может  быть последствием отдельных укусов? Он соскочил
с кровати; в третий раз зажег свечу.
   Нервный   теоретик,   он,   подобно   многим,  имел  о   клопах  ложное
представление и, похолодев от отвращения, начал их искать на себе: ничего не
обнаружил; решил,  что ошибся;  снова  подумал, не болен ли он. На простынях
тоже ничего;  но все же ему пришло в голову, прежде чем лечь, заглянуть  под
подушку. И тут он заметил три крошечных черноватых лепешечки, которые быстро
юркнули в складку простыни. Это были они!
   Поставив  свечу  на кровать, он  их накрыл,  раздвинул  складку, увидел
целых  пять и, не  решаясь, из  чувства  брезгливости,  раздавить их ногтем,
вытряхнул  их  в  ночной  горшок  и  залил  мочей.  Он  посмотрел,  как  они
барахтаются, довольный, свирепый, и ему  сразу стало немного легче. Он снова
лег; задул свечу.
   Зуд,  почти  немедленно,  усилился;  теперь уже  новый,  на затылке.  А
отчаянии,  он  снова  зажег  свет, встал, снял  на  этот  раз рубашку, чтобы
внимательно осмотреть  ворот. Наконец ему удалось разглядеть, что вдоль  шва
бегают еле заметные  светлокрасные  точки, которые он и раздавил  о полотно,
где после них остался кровавый след; противные твари, такие малюсенькие, что
не  верилось, -- неужели это уже клопы; но вслед затем, еще раз заглянув под
подушку, он  обнаружил  громадину:  очевидно,  их мать;  тогда,  ободренный,
возбужденный, почти что увлеченный, он  убрал подушку, снял простыни и начал
шарить методически.  Теперь  ему  казалось, что  он  видит  их всюду;  но, в
конечном  счете,  он  изловил всего лишь  четырех; снова  лег  и  час провел
спокойно.
   Затем  жжение  возобновилось. Он  вновь  отправился  на  охоту:  затем,
выбившись из сил, покорился и заметил, что зуд, если  не трогать, проходит в
общем  довольно быстро. На рассвете последние  клопы,  пресытясь, отстали от
него. Он спал глубоким сном, когда коридорный пришел его будить к поезду.
   В Тулоне настала очередь блох.
   Должно быть, он нажил их в вагоне. Всю ночь он чесался, ворочался сбоку
набок  и не  мог уснуть.  Он  чувствовал, как они  бегают  у него  по ногам,
щекочут ему бока, вгоняют в  жар. Так как кожа у него была нежная, то  от их
укусов  вскакивали невероятные  волдыри,  которые  он еще  больше будоражил,
остервенело их расчесывая. Он несколько  раз зажигал свечу; вставал,  снимал
руба